she's in parties

Она говорит тебе, — Ты рано. И ты прекрасно знаешь, что на самом деле ты — единственная причина, которая заставляет ее волноваться. Тебе нравится думать, что ее волнение положительно. Ты растягиваешь губы в улыбке, — Я не уходила, — действительно, ты не уходишь без необходимости, не смыкаешь глаз. (Кровь на твоих руках, и тебе, вероятно, должно быть чертовски стыдно.) Ты замечаешь будто случайно, — Тебе следовало родиться француженкой, знаешь? Ты хороша до кончиков пальцев ног, само очарование, — усмехаешься, когда отворачиваешься от нее, однажды ты начинаешь говорить с ней и уже не можешь замолчать — ее смех звучит в комнате непрерывно и тебе кажется, что возьми она чуть выше и с люстры посыплется стекло. Тебе жалко ее хорошеньких ножек — ходить по стеклу это не для принцессы из Нью Йорка, но она размыкает губы, — Oh, Rosa, dear. Ты предпочла бы услышать это при других обстоятельствах, она смущается каждый раз, когда ты до нее дотрагиваешься. (Гриндевальду плевать, что вы делаете, когда остаетесь вдвоем — как удобно.) Ты предпочла бы избавиться от ее деланной веселости, сахариновости, как избавляешься от ее одежды. Последнее тебе видится более простым. — Впрочем, беру свои слова обратно, — улыбка на твоем лице скручивает ей внутренности, по часовой стрелке и потом обратно, это отражается на ее лице, она хочет тебя больше, чем смеет себе в этом признаться. Очень хорошо, когда чувства взаимны. Ты продолжаешь безжалостно, — Твой акцент ужасен. (Rosa, dear, — шепчет она, когда кончает, — Rosa, dear. От ее «r» звенит в ушах. Ты не знаешь, чем ей так не угодило твое имя, твоя фамилия, ты — ее главный постыдный секрет. И она смущается, бесконечно смущается, ее сахарный смех и какой-то птичий голос. Она не говорит — чирикает и ты предпочитаешь не слушать. Ты находишь это нестерпимо приторным, сладко так, что губы скоро склеятся намертво, это та жертва, которую ты готова принести. И тебе хочется раздеть ее не до состояния скелета даже, избавиться от всех слоев, кроме главного — обнаженной души. Измученная и уродливая. В нарядной упаковке. Тебя заводит не столько Куинни в ее розовом пальто и с ее светлой головой, сколько то, насколько ты узнаешь в ней саму себя.) «Я хочу, чтобы сказала мне, что делать» словно говорит выражение на ее лице. «Я хочу, чтобы ты сказала мне, что тебе нужно», она хлопает глазами, прикидываясь полной дурой — тебе нравится, такой восхитительный обман, что ты, пожалуй, поверишь. Ты знаешь, что приносишь ей главное — тишину. Твоя голова — надежный сейф и иногда ты чувствуешь, четко чувствуешь, как она пытается подобрать отмычки. Твой голос настолько тихий, что почти не разобрать, ты перекатываешь слова на языке и ей приходится тянуться, чтобы тебя услышать. Ты смотришь ей в глаза, — Когда я нашла тебя, ты была обожжена, — она кивает, вы сцепляетесь взглядами, тебе нравится о ней абсолютно все. (Сжечь все это к чертям) — Ты была близка к тому, чтобы загореться, вспыхнуть, исчезнуть, — она получила от тебя главное — восхитительную тишину твоего разума, закрытого на тысячу замков, не взглянуть. Она не помнит, когда ее начинает это мучать. Впусти меня, шепчет она. Она привыкла ко вседозволенности, она так привыкла к тому, что любой разум для нее открытая книга. Тишина — это всегда дар и всегда наказание. — Ты до сих пор горишь, — заканчиваешь ты, когда ловишь ее за подбородок, тебе казалось, что когда целуешь ее, рискуешь умереть от переизбытка сахара, на вкус она оказалась человеком, и ты про себя спрашиваешь, сколько должно быть в человеке горечи? И когда же горечь возьмет и кончится? Во сне она разговаривает тысячью голосов и хватает тебя за руку, она умоляет, «Останься, я так хочу тишины.» Она заворачивается в тишину, как в пуховое одеяло, становится слепой и глухой, во снах к ней приходят чужие мысли, мучают ее и кусают, она мечется и просит пощады, всегда просит пощады, отпустите, замолчите, убейте звук, по ночам ей бешено. Тебе бешено каждый раз, когда она входит в комнату, леди совершенство. Маленькая лживая сука, она могла бы обмануть кого угодно, но не тебя. Вы совершенно одинаковые. «Я хочу, чтобы ты сказала мне, что делать» говорит ее взгляд и ты шепчешь, никогда не повышаешь голоса, — Я хочу твои пальцы внутри. Она пытается вскрыть твою голову снова и снова, «Твоя тишина перестала быть для меня избавлением». Вот и прекрасно, думаешь ты. Ты все прикидываешь, как далеко сможешь ее толкнуть, как далеко она сможет зайти. И раз за разом спрашиваешь себя, как далеко сможет вытолкнуть она тебя. (Больше всего ты боишься, что однажды поймешь, что тебя это по-настоящему заботит. Ты задыхаешься, когда она прижимается губами к твоей шее, ты никого не подпускаешь так близко и ты не знаешь, из какого теста она сделана, но, Мерлин, разве можно быть такой доверчивой. Она прикрывает глаза и вены у нее на веках удивительно сиреневые. Ты не говоришь ей ни слова, она влюблена в тишину без тишины, в каждый звук, что ей удается из тебя извлечь.) Когда вы остаетесь вдвоем — тишина тянется между вами как спасительный канат для нее и как повод дергать за ниточки бесконечно для тебя. Ты сообщаешь ей доверительно (смотришь в глаза, всегда только в глаза) — Все мужчины должны умереть, — широкая улыбка на твоем лице, ты знаешь, что в моменты вроде этого она тебя почти боится. Ты не жалеешь, правильно, бойся, милая, бойся. — А как же Гриндевальд? — бесконечное удивление в ее глазах, иногда тебе кажется, что ты попадаешь в ржавый капкан ее одобрения, тебе постоянно необходимо осознание того, что она остается очарованной, тебе не стыдно. Давно перестало. И ты смеешься, твой смех шелковый, шуршащий, ты дотрагиваешься до нее, ведешь пальцами вниз, от шеи к груди, кожа у нее почти такая же бледная, как твоя собственная. Американская принцесса в розовом пальто и само совершенство. Как она смеет, в самом деле? Она прикрывает глаза, продолжает гореть, гореть, гореть. — Гриндевальд — не мужчина. Гриндевальд — идея. И предпочитает быть воспринятым именно таким образом, — как сверхчеловек. Сверхволшебник. Знающее выражение на твоем лице царапает, ты усмехаешься, вас роднит гораздо больше, чем ты хочешь показать, тебя и его, — Во всяком случае, как идея он хочет быть воспринят кем-то вроде нас с тобой. И эта идея мне близка. Они должны быть все убиты, все до единого, ты сжимаешь зубы и когда она пытается поймать твой взгляд ты улыбаешься как всегда мягко, о дорогая, о милая, ты получишь ровно то, что захочешь, и она спрашивает, — но почему? Почему он предпочитает быть идеей? Почему ты ненавидишь их, всех до единого? Почему? Слишком много вопросов для одного вечера и ты отвечаешь, пряча улыбку, — у меня есть причины. Куинни Голдштейн хочет свободы любить и выбирать. Куинни Голдштейн получает тебя — «Ты больше, чем я ожидала» говорит она тихо, это звучит как признание. Куинни Голдштейн стонет и забывает прятать глаза, забывает стесняться, «о мы не мужчины», ты усмехаешься про себя снова. Ее растрепанные волосы, смазанная помада, забытые розовое пальто и напускная сладость — твое новое понимание свободы. (И все, чего ты хочешь, на самом деле. Это потерянная невинность, самый ее стержень.) Ты шепчешь Куинни в очаровательное маленькое ухо, — Все мужчины должны умереть, моя дорогая, — путаешься пальцами в волосах, ты всегда больше всех будешь любить себя саму и это та роскошь, которую вы можете себе позволить. Нет других людей, как вы. Только вы сами. Тебе видится в этом бесконечная ирония — в истории о том, как две сломанные девочки идут доламывать сломанного мальчика. Ты знаешь, что она нравится Криденсу больше — ты не стремишься получить его доверие. Твой взгляд не выражает ровным счетом ничего, Куинни мягкая, почти нежная (Тебя передергивает, ты осекаешься — это ревность? Ты забываешь, насколько горькой может быть таблетка.) Ты слышишь ее увещевания в том, что он сомневается, и ты сверлишь глазами ее спину, может быть, ты сомневаешься тоже? (сомневаешься в своем выборе? Сомневаешься во мне? Сомневаешься в нас, может быть? Или в себе самой? Ты можешь простить многое, но не предательство, даже самое маленькое. Это крошечный шажок, но ты чувствуешь его кожей, ты будешь знать о нем раньше, чем она его сделает. Сломанная девочка, плачет, уткнувшись тебе в шею от того, что так нуждается в тишине.) Ты выглядишь нарочито незаинтересованный, почти мурлычешь ей в ухо, — Ты что же, привязалась к мальчишке? Ловишь ее врасплох, будешь ловить всегда, она не привыкла, не умеет быть схваченной, птица в розовом пальто, давно забытом где-то в Париже, и тебе нравилось думать, что сгоревшим вместе с ним — увы, город остался цел. Она хочет и боится проникнуть в твою голову, ест тишину ложкой — маленький, жадный, недолюбленный ребенок. Если бы ты помнила, как это делается — ты бы любила ее до абсурда. — Нет, просто. — ты ждешь ее ответа, задержав дыхание, с трудом удерживаешься от того, чтобы додавить, скажи мне, говори, — Просто он был дорог Тине. Многие обманчиво думают, что такие хорошенькие леди, как Куинни не способны на удар — она всегда бьет исподтишка, под дых. Как когда уходит от сестры или, когда вдруг вспоминает о ней. Ты замираешь — ни единой эмоции на лице, ты бы могла любить ее. Наверное. — Но Тины здесь нет. Здесь есть только мы. Ты продолжаешь цепляться за выражение ее лица — тебе бы отступиться, выпустить, но это так на тебя не похоже. (Ты ничего не можешь поделать с этим. Никогда не можешь справиться с ревностью, она приходит и накрывает с головой прежде, чем исчезнуть совсем. Подобно волнам. Мерзкий океан ревности. И что бы ты ни делала — тебе его не остановить.) Усмешка на ее лице кажется тебе почти жуткой, совсем чужой — подозрительно знакомой, твоей собственной. Каждое ее слово впечатывается тебе в память, ты хочешь запомнить ее именно такой. — И ты похожа на лихорадку, с которой я учусь жить. Как далеко ты сможешь толкнуть ее? Тогда ты спрашиваешь, — Но ты ведь помнишь, для чего мы это делаем? Ее ответ ты проглатываешь с жадностью, впитываешь каждый произнесенный ей слог, ее чудовищный акцент и выражение лица, — Ради общего блага, Rosa, dear. Ты могла бы полюбить ее — до абсурдного, до того самого «стоп». Ты думаешь об этом все чаще, когда прижимаешь ее к любой горизонтальной поверхности, когда не можешь справиться с ревностью, когда целуешь ее до синяков — моя. Это свобода, которую дарит вам сверхчеловек. Свобода для таких, как вы. (И она такая же, как ты. И ты лучше всех. Идея собственного превосходства прорастает в тебя корнями, приятно тешит тебя, ты не говоришь ей о цене свободы. Тебе в самом деле не хочется ее расстраивать. «Но это цена, которую платим все мы, дорогая.») Ты даешь каждому ровно того, чего они хотят, ей — тишину, Гриндевальду — преданного союзника, магглам — долгожданное забвение, о котором они не думали, но непременно его хотели. Ты знаешь, что победитель получает все. В твоей голове нет других людей, кроме тебя самой. Она забывает розовое пальто, ее взгляд внимателен. Когда она раздевается, то забывает отвести глаза, даже смутиться, это свобода, которой она так хотела. От нелепой зажатости, она еще шутила о британцах, подумать только, об этом она говорит тебе, когда признается, что еще ни разу не пробовала с французами и ты ловишь ее на этом «Не пробовала что?». От нелепых рамок ее одежды и ее мыслей, от стен, что ограничивали ее блестящий разум. Она слышит так поразительно много, вы друг друга стоите, несомненно. От нее не укрыться и ты — надежнее любого сейфа, хранишь его секреты так, будто их нет вовсе. Чистый лист. Хранишь ее тишину, ты знаешь, что она остается ради свободы — ради тебя. О, в твоей голове, несомненно, есть место только для тебя. Ты понятия не имеешь, что с ней делать. Ты хочешь ее — это становится твоей постоянной, твои мысли возвращаются к ней неизменно, ее тонкие запястья, побелевшие от напряжения — она нервничает, — пальцы, сжимающие палочку, она неважный дуэлянт и ты берешься обучать ее лично — на случай, если вам придется скрестить палочки, во всяком случае именно так ты говоришь себе. Ты думаешь, что однажды убьешь ее, ты убеждаешь себя в том, что не будешь жалеть о ней, несомненно, ты не будешь. Она украла твою тишину и твое равновесие тоже. Ты думаешь о том, что настоящий победитель может быть только один и тебе нравится думать о том, что это будешь ты. Ты убеждаешь себя в том, что на твоем троне для нее не будет места. Ты думаешь о том, что у Гриндевальда не может быть двух правых рук, но ты смотришь на нее, платье подчеркивает фигуру, струится вниз и ты отслеживаешь взглядом каждый сантиметр, ты вспоминаешь ее бедра и грудь, тебя неизменно подводит, ты хочешь ее. Ты думаешь о том, что правой рукой станете вы, а левой все остальные. Иногда тебе мучительно хочется, чтобы она осталась. Все мужчины должны умереть, несомненно, но она — она не мужчина, совершенное существо, какое счастье, что она не мужчина, в самом деле. Ты ненавидишь их, ненавидишь до тошноты, тупой скот, мерзкий тупой скот. И Куинни Голдштейн продолжает смеяться, когда ты ведешь носом вдоль ее ключицы, — Щекотно, Rosa, dear. Ты понятия не имеешь, что тебе с ней делать — ты не хочешь об этом думать больше необходимого. Ты закрываешь дверь в ставшую вашей общей комнату. «Скажи мне, скажи, он ведь не был так сильно тебе нужен, правда? Скажи мне.» Она будто слышит, поворачивается к тебе — ее профиль нарисованный, слишком идеальный, чтобы принадлежать живому человеку, это кажется тебе нереальным, невозможным, ты ненавидишь быть схваченной и растворяешься в моменте все равно, — Я просто хочу, чтобы ты пообещала мне, что мы будем заниматься только любовью, — ты усмехаешься, спрашивая себя, кто засунул в эту светлую голову подобные идеи. И пока Куинни Голдштейн хочет (и будет) заниматься любовью, войну ты готова взять на себя. Ради общего блага. (Твоего и ее.) Это лихорадка, с которой ты учишься жить. «Rosa, dear», шепчет она тебе, забыв всякое стеснение и неловкость, ее волосы растрепаны и она прижимается к тебе грудью, раскрасневшаяся и взволнованная. Ты понимаешь свободу так: твоя свобода, заключенная в совершенную форму Куинни Голдштейн всегда ищет тебя глазами, встает ближе. «Ради общего блага», говоришь ты ей, «Ради общего блага, моя дорогая». Каждый раз, когда вы остаетесь в тишине.