шаг

      Куинни смахивает с ресниц дождинки-слезинки; таинственная незнакомка напротив улыбается приторно-сладко, думает на чистом французском и манит в тепло. Рука нежно-жесткая сквозь пальто оглаживает острые кости и обещает уют. Голдштейн совершенно растеряна, трясет головой (от этого на плечах оседают прозрачные бусинки капелек); рука чужая переползает от плеча к предплечью и дальше. Рой мурашек пробегает по спине в районе лопаток, и Куинни не отрываясь следит за добросердечной (ли?) француженкой; пальцы ненаманикюренные выцепляют наманекюренные, ярко алые, переплетаясь, и утаскивают подальше от громко-пугающих мыслей.       Голдштейн чувствует себя заблудившейся пятилетней девочкой и не выпускает спасительную ладонь мягкую-мягкую; как у мамы. Куинни слишком хочет в тепло, не важно даже в каком смысле; от незнакомки им так и веет, и она ныряет за ней в очередной переулок. Голос у той такой обеспокоенный, слова по-французски выскальзывают непонятные в каждой фразе, и Куинни не может уловить мысль, глупо улыбается и кивает часто-часто.       Голдштейн мнется в нерешительности на пороге — с пяток на носочки и обратно, и делает шаг к мягкому взгляду через ступенки. К нему всегда через что-то переступать придется, и Куинни это понимает.       Колючий запах трав раздается по комнате; ромашка выделяется явно на фоне чего-то другого. Тина всегда заваривала такой вечером, взмахом палочки наполняя бокал; Куинни раздраженно выдыхает от керамического звона.       Голдштейн из всей нависшей угрозы выцепляет только мимолетное хозяин, остальное становится неважным. Замужем, она замужем — о чем ты думаешь Куинни! — чайник продолжает звенеть, пыхтеть, а она не замужем, лишь глубоко предана. Потом сама Голдштейн предана, жаль не в том смысле.       Куинни как никогда страшно: выбор надо сделать чересчур важный и в чересчур короткий срок; туфли стучат по каменной мостовой пластмассовой глухостью. Полотна опасно-манящие по всем домам растекаются прозрачной вуалью. Черный — цвет траура; сегодня кто-то умрет, но Куинни выбор уже сделала и ей ни в коем случае нельзя опоздать.       Якоб находит ее случайно (если можно назвать случайностью встречу в фамильном склепе Лестрейнджей), но Голдштейн на такие мелочи внимания больше не обращает. Она хочет побыстрее увидеть мадмуазель Розье — она узнала имя, Винда Розье звучит безупречно — и послушать, что скажет ее хозяин; слово еще скребется своей неправильностью в районе груди.       Ковальского уговорить до смешного легко, классическая улыбочка из каждодневного репертуара. Куинни в толпе ищет одну пару глаз — не находит; отсюда не убежать уже (страшно-страшно), рука Якоба приходится кстати. Гриндевальд внизу говорит так заманчиво, и девочка-девушка сдается под напором слов.       Толпа испуганно ахает.       От ужаса войны, грядущей или уже идущей, Куинни спасает улыбка. Винда улыбается специально для неё и опять манит в уют; Голдштейн не тонет, Голдштейн спасают. Выбор сделан.       В этот раз Куинни не мнется — лишь ждет решение Якоба, это не в счет — и шагает через синее пламя. Почти не больно, но за мадмуазель Розье всегда через что-то переступать придется. Голдштейн готова не до конца.       Но это только пока.       Розье приходит к ней с рассветами; солнце на фоне улыбки гаснет, и Куинни думает, что это прекрасно. Винда — по имени, конечно, лишь про себя, а так — мадмуазель — зарывается пальцами в светлые волосы и начинает свою исповедь. Младшей Голдштейн бывает страшно, она тогда громко плачет, а Розье всегда почти уходит. Почти, потому что Куинни не отпускает (она ей уже что угодно простит, пусть лишь останется).       В Нуменграде поразительно холодные сквозняки; в своей комнате Голдштейн всегда открывает окно нараспашку, ей просто слишком нравится носом втягивать обжигающий морозец, а Винда знает прекрасное согревающее заклинание.       Куинни утыкается девушке в шею, блаженно жмуря глаза; от нее пахнет парижской осенью, а еще кофе, дымом и смертью. На последнее ей давно удается не обращать внимание. К последнему она привыкла.       Голдштейн перешагивает через очередной абстрактный труп ребенка, женщины, аврора (слово еще отдает страхом за Тину) — не важно. За Розье всегда придется через что-то переступать.

Куинни делает шаг.