Когда ее по-детски распахнутые глаза спрашивают: «
Как мне сказать тебе всё это?».
Его глаза, насмешливо прищуриваясь, отвечают: «
Просто станцуй».
***
Марк опустошен, выжат и вывернут на изнанку —
атласный ярлычок на вороте треплет Москва — снежная, колючая, беспрепятственно проникающая в открытое настежь окно небольшого гостиничного номера с одиноко горящим торшером.
Все предупреждения
по буквам словно эскиз очередной татуировки на поношенной душе:
только деликатная стирка.
Таня говорит: «ему первому будет больно».
Но первый ли он?
Первое соло в команде. Ха… Может быть. Если всё здесь мерится так.
Соло, единственное, давшееся ему настолько трудно.
Эмоциональная мясорубка.
Полумертвое прошлое на глубине выходило почечными камнями — дикими муками.
Любые мимолетные шевеления причиняли страдания, плескавшиеся в вечно грустных серо-голубых.
Вязкая боль отходняка длиною в годы сочилась наружу противными ноябрьскими соплями.
Пока сам Марк всё прокручивал в голове то ли своё прошлое выступление, то ли свои прошлые отношения. Сидя на окне, скользя усталым взглядом по застывшему столичному пейзажу.
Высота приличная.
И если выпасть — не соберут.
Люди говорят — врут беспощадно и так нагло — «клин клином».
Но когда клин все еще внутри — где найти другой клин?
И кто ударит так же
эмоционально сильно? Чтобы выбить, блять.
Наконец.
Его давно ничего уже не трогает.
Никто не впечатляет.
Он никого не хочет.
Никого.
Ни случайных девчонок с классов, ни старательных учениц с групп, ни горячих девчонок с клубов.
В слоеном, медленно плывущем в колыбель небе, перечеркнутом жесткими струнами проводов, зажигаются первые фонари и
почему-то она…
Матушка говорила: «все рыжие со своим приколом».
Что за хрень?
Айфон со случайно выпавшим в ленте ее фото звучно трещит
в сжатой руке тишины.
Она почему-то все еще пульсирует вот здесь, в правом виске. С последним аккордом трека Матвея к его сольному номеру. Почти наравне с прошивающим битом. Почти наравне с этой самой болью.
Припугивая ту, что раньше правила безраздельно.
Хотя сама все еще чего-то судорожно боится.
Может, тебя? Может, себя?
Обжигает подушечки пальцев как отвратительный кофе из автомата через никудышный пластик. И всё кажется таким нелепым. Почти как эта марганцовка на его волосах и как их парные закатывания глаз друг от друга. Детские.
Нелепые.
«Не не с тобой же, Бабаян, не с тобой же. С кем угодно, но не с тобой.»
Дрожит под рукой
на своих зябких плечах в мурашках, которые он (черт-тебя-побери-
Шарк) он чувствует даже под плотной тканью толстовки с едким запахом порошка.
Удушливая «горная свежесть».
Мне бы от нее вскрыться.
— Бабаян, ладно тебе, не дрейфь. — И он почти не картавит.
Почти улыбается.
Она напрягается — вся —
под его ладонью. Сплетается в тугой комок мышц. Просит и себе наклеить тейпы.
«Я помогу тебе справиться. Хоть ты и мою фамилию произнесла верно не с первого раза».
Марик, конечно, поможет. Ведь он уже был
на её месте.
«Я там был и там нет ничего страшного».
Лера недоверчиво хлопает длинными накрашенными ресничками, часто поднося пластиковый стаканчик к сухим, искусанным губам.
Нервничает.
Марик про себя улыбается с противоположного конца стола.
«Ну какая ты Шарк, рыбка?» Проколотая бровь с горчащей иронией изгибается — колечко серьги еле поблескивает в тусклом свете их импровизированной столовой-кухни.
«Здесь слишком мелко. ...А это всего лишь номинация».
В зале душно и воздух словно наэлектризован, когда пропитан запахом порошка и их взаимной неприязнью.
«Ты проиграла эту войну» — И Марк не (с)только про забытое движение в связке.
«Посмотрим» — Хитро говорит Лера.
Тихо говорит.
«Девочка, не выебывайся. Я знаю тёлочек вроде тебя — вы дохера о себе думаете» — Со злостью думает Марк на первой тренировке, выдавая в профайле сдержанно:
«нет пока коннекта».
Коннекта нет.
И спать ему с ней не хочется. Рудник противно ржет своей же бесталанной шутке, заставляя их проходить по кускам весь номер — раз за разом. Раз за разом.
Ставит он, конечно, лучше, чем шутит.
— Мне надо найти подход. —
Она говорила, словно случайно задевая рукавом, когда тянулась за чем-нибудь в чьем-нибудь номере.
—
Не надо в меня лезть, ладно? — Царапают внутренности льдом его холодные серо-голубые, припечатывая у выхода на сцену.
Время ощутимо капало прямо на ядовито-розовое темечко.
И стоя перед жюри после танца он даже приобнимает ее.
Ненадолго.
Летучий говорит, толкая: «Смотри, у нас новая девчонка. Мигелевская. Может …
мяу?»
—…Блять. — Соскакивает с подоконника Марик, заканчивая за Лёшу, делая музыку в наушниках почти невыносимо громкой. До разрыва перепонок. Скролля. Уныло проглядывая фото с их козырным хэштегом.
За-е-ба-ли. Все.
По слогам. Чтобы доходчивее.
Обезличенные соцсети говорят:
«Ты секси-парень, все эти твои фирменные подмигивания… Чего тебе стоит очаровать любую? (Бузова от твоих подмигиваний почти кончила на твоем кастинге)».
«У него что, нервный тик?:)»
Только вот все это на хрен ему не нужно.
— Смотри, целая команда, они же все словно из элитного кабаре в этих бархатных боди.
Девчонки любят головоломки.
Все любят.
А он от них устал.
И никто не будит,
никто не заводит,
никто даже желания успокоить не вызывает.
Согреть.
А эта кареглазая после его соло смотрит на него
бешено.
Как-то странно. Ошарашенно. Будто живого покойника увидела или кого-то только что сделали покойником на ее глазах.
И нахер все «будто».
Видимо, всё-таки так боится выпасть.
— Марк… — Начинает Лера, обеспокоенно, когда он проходит мимо. Набирая воздуха в легкие, столько, чтобы
на всё это хватило. Задыхается. Эмоциями.
Собираясь в кучу.
Он проносится, не дослушивая.
Пот течёт с него ручьем.
Тело еще немыслимо вибрирует, сердце колотится. Ёбанный адреналин.
В голове Мот. Мот. Мот.
И чье-то больное и до зубовного скрежета въевшееся в него:
«я не хочу драмы, Куклин, даже от сомнительного её короля* … Крупельницкому салют. Женись на нём, вы отличная пара».
Впиталось.
И ванишем не обойдешься.
Может, ему всегда нужна была танцовщица, которая не будет заёбывать его своей ревностью?
А будет все понимать.
«...А ты, Шарк, не бойся. Трусиха. При вашей взаимной с Таней — ты не вылетишь. Только оставь меня сейчас».
Он почти отпинывает её, а ее глаза — побитой собачки — он будет видеть их в кошмарах, если, конечно, вообще когда-нибудь уснет.
Марку неуютно. Марк ежится. Марк бежит.
— Потом, Шарк. Потом.
Не сейчас.
Но она первая, кого он видит, едва сходит со сцены. На чьи глаза, полные растерянности и слёз (?), натыкается.
Это ли не знак?
(Хуёвые) знаки повсюду.
ТНТ говорит голосом какого-то местного медиума, больше похожего на бездарного актера.
Потом он так и не подошел к ней, потерявшись в лабиринтах павильона.
...А сейчас вспомнил.
Почему он вспомнил..?
В коридорах шум, грохот, хохот. Всё как обычно.
Общежитская рутина.
Легкий, осторожный стук в дверь отвлекает от мыслей. На пороге возникает
рыжая, в спортивных леггинсах и розовой плюшевой толстовке. С почти провокационной в её случае надписью
Barbie на груди.
Так сложно поверить во все эти ярлыки, правда?
Заебёшься проверять.
Поэтому нахер их.
Котов говорил:
не смотрите на картинку, да?
Смотрите глубже.
Она глядит на него так взволнованно, словно переживает и…
ноги у нее в самом деле ничего.
Сашка говорил за пивом в рестике: «Пора возвращаться, старик».
Бабаян аккуратно спрашивает глазами «Можно?», хотя уже (давно) вошла, с опасением переводит взгляд на его открытое окно, потом возвращает обратно.
Не бойся, Шарк, я не долбоёб.
— Мы в KFC с ребятами. — Робко говорит Лера, придерживая дверь. —
Тебе бедра или крылья?
Марк наблюдает, натягивая рукава свитера на синеватые пальцы. Перцев кидает в нее снежками, Ли догоняет, валит в снег, Лерка поднимается и бежит, и хоть и смеется и визжит — смотрит нерадостно, все еще с затаенной тревогой…
Смотрит
куда-то вверх, будто усердно пытается кого-то отыскать в ровных квадратиках окон.
Пытается, но не может.
Найковские леггинсы мокрые и она, наверняка, скоро замерзнет.
А он.
Он хочет согреть? Неужели…
Хрень какая-то.
Херь.
«Откройся мне» — горит похлеще фонарей в печальном карем взгляде одинокой рыбки, отражая эхом слова любимой, общей наставницы.
Под лопатками у Марка
что-то знакомо колет, в животе тянет, а в башке приятная до паники, почти блаженная … пустота.
Пушистые хлопья в синем бархате вечера летят наверх.
Стремительно темнеет. На часах почти шесть.
— Шарк, я, пожалуй, рад, что ты осталась.
Снежинки путаются в длинных рыжих волосах.
Ее заливистый смех разлетается по округе.
Марк впервые хочет станцевать что-нибудь
без драмы.
Он от нее бешено устал.
Марк улыбается.
«Конечно, крылья».
Он
по ним бешено скучал.
