Не помнится...

Его уж нет…

      Не помнится, чтоб раньше я был большой охотник до книги и в общем значительный почитатель всякого чтения – разве иногда старик l’Abbe чудачил со мною над каким-нибудь новейшим нерусским томом или вовсе постилал на столах газетную замасленную вырезку. До философской и поэтической… болтовни мне не было ни времени, ни даже смешливого желания открыть перед собою снотворный сборничек Декарта или, скажем… если не снотворный, так хоть совершенно непрактический и вздорный томик Шиллера… Обстоятельства, для Вас не справедливые, принудили меня. «1824, 15 декабря. До вечера соседствовал у Евгения – к полудню заснежило по самые окошки, и дворовые смешно возились в саду и конюшнях, прочищая тропку до самых ворот. Пили, играли. Наблюдал в его лице некоторое принуждение, стоило мне заговорить о вечере у Лариных и его непременном на нем присутствии. Я звал его, но он сейчас же как-то нетерпеливо дернулся и с нежелательным лицом стал у окна, скоро развернувшись и замолчав. Я повторился, отчего-то впервые чувствуя на себе охлаждение совести. Евгений только оставил завеску с кистью и, хмыкнув, как-то воровски спрятал в начал спрашивать об Оленьке. Я не заспорил, забывшись надолго с предметом моего нежного чувства, и до самого ужина мы не очень говорили об именинах».       Как порой бывает неосторожно внезапное человеческое чувство! И я ведь не думал, не думал рассказать Вам о своей скорой и теперь противной мне драме с несчастной… теперь уж княгиней. Но кто несчастен из нас? Не я ли, оставленный, охлажденный единственным предметом короткой своей страсти? не она ли, в две зимы выцветшая и в жаре сухого света?       Вздор. Перед Вами мне стыдно судить нас обоих. «1824, 25 декабря. Безумец! И я мог ей верить! Кокетка… до чего тебя сведут твои ребячества? твое несмышлёное детское безумство! И как ты глядела на него, как любопытно хихикала ему в самые плечи… И я был свидетель… Какое скверное свидетельство! Какое стремительное искушение! Впрочем, я вовсе позабыл и об искусителе. Теперь уж я не волен терпеть его. Решено. Пишу к Е… сейчас. Быть может, и здесь хватит одного нетронутого клочка. Скорей велю везти к себе Зарецкого. Пусть не слово, так хоть две пули завтра же разрешат мою судьбу».       Безумец… Не я ли был ему роковым предвестием? Не я ли, в самой малой мере, удостоен ничтожества в одну только скорую, безымянную букву? Что же, и этого, прирожденного, теперь я вовсе не имею. Имя моё – стертая тобою кличка! – теперь и в одной букве великое, несменное для меня одного… бремя. «1824, 26 декабря. Чувствую, что принужден писать, и вскорости. Зарецкий обещался ждать меня и скорей готовить сани. Каюсь - одному себе – что никакой стрельбы мне теперь уж не желается вовсе. Чувство к ней пророчески скверное и… Ангел мой… чувствую, что вижу тебя с собою, но нет и минуты на скорую встречу. Если не свидимся более, так хоть не моя в том была вина. Стихи мои – одной тебе. Спи сегодня крепче и плачь, если только придется… немного».       Не помнится, чтоб раньше я был большой охотник до книг и…       Что раньше? Раньшего теперь уж не будет, как не будет мне случая хоть чем-нибудь возвратить свою глупость.       Теперь я возьму их с собою. Верно! Многим, кажется, вернее философской болтовни какого-нибудь Декарта или вздорного томика Шиллера.