Исповедь грешника

* курсивом в тексте выделены куски, взятые из романа А.Н. Толстого «Петр Первый» В добротно срубленной избе было жарко натоплено, а за стенами гулял, завывая, ледяной и безжалостный сибирский ветер. Уж две недели как вернулся в Березов Алексей Бровкин, давний ближник Александра Даниловича. Вместе с еще несколькими верными людьми Алешка оставил службу и по собственной воле поехал вслед за своим опальным другом в далекую Сибирь в Тобольскую губернию. Пару раз по просьбе Меншикова ездил в Московию и в Питербурх, ратовал и хлопотал за детей Александра Даниловича, но все тщетно. По Сибири гуляла оспа, кося людей, как мужики колосья хлеба на жнивье. Как стойко ни держался Светлейший в своей ссылке, но смерть жены и мучения старшей дочери что-то надломили в старом князе. Исчезли былые силы, стать, запал. Вернулась сызнова застарелая чахотка, снова пошла кровь горлом. И сейчас некогда второй в Империи человек лежал в постели безучастный и опустошенный. Плакала вторая дочь, хмурился Алешка, но все уж понимали, что князь ждет смерти. И только один Бровкин знал, какой груз лежал на сердце старого друга. - Алеша, - голос Меншикова прервал размышления. - Что, - встрепенулся, - Александр Данилыч, что сделать? - Где Александра? - Отослал я ее, отвез давеча в соседнее село, помочь там вдове дьяка... - Припоминаю, - кашель прервал Светлейшего. Алексей метнулся к другу, приложил к губам накрахмаленный платок, который тотчас же окрасился алым. Глаза князя впервые за последние дни горели каким-то огнем. - Добро, коли так, не надобно ей это видеть, каков отец беспомощен и жалок. Простились мы уже с ней, да и слава Богу. Ты вот что сделай..., - запнулся, задумался. Бровкин уловил в голосе друга скрытый страх. - Конец мой пришел, Алешка. - Да ты брось это мне, - Бровкина охватило отчаянье, хотя он понимал, что чуда не случится. - Помолчи, - Меншиков нахмурил брови, и на миг Алешка увидел перед собой того Светлейшего, которому каждый в огромной стране в ноги кланялся. - Сам знаешь, как жду этого... Устал я, Алексей. Едино смысла нет ни в одном дне мне давно. Успел ли только, смог ли... - часто в последнее время князь начинал говорить словно сам с собой, но быстро обрывал себя. – Сходи-ка за священником. Но не за нашим, сходи за тем, который в соседней церковке служит. Приведи сюда. Многое должно мне сказать перед Богом. - Так ведь, Александр Данилович, - Бровкин опустил руки, зная, с какой ненавистью старый священник старовер относился к Меншикову, аж церкву, которую князь поставил, дьявольской кликал за глаза. - Так он же... - Знаю без тебя. Но уж не должен отказать умирающему. Попляшет еще на костях моих, старый черт. Трудно это, Алешка. Прощение мне надобно, ох как надобно. Сам не ведаю Божие ли, но наши дьячки то в угоду что хошь скажут... Приведи того. - Ты бы, Данилыч, сам себя простил, - Бровкин избегал смотреть на друга. Поднялся. - Как скажешь, так и будет. Мигом обернусь, притащу его сюда. Кликнул слугу, чтобы сидел подле господина, вышел на мерзлый двор. Хрусткий морозный воздух пахнул близкой зимой. Низко плыли седые облака, кружили стаи воронья. Так горько стало Бровкину - губу закусил с досады. Не за себя, за друга своего. Сколько сделал для страны, сколько всего было… Хотя благодарность-то не от страны, а от людей идет. А эти подлецы Долгорукие да Голицыны – шавки завистливые. Что с них, с падали, взять. Бог он все видит. Перед церковью Алешка глубоко вздохнул пару раз, усмиряя клокотавший внутри гнев. Вошел, попросил позвать отца Димитрия. Старушонка-прислужнища удалилась куда-то вглыбь. Скоро вышел в сени высокий сухой старец. Сразу же узнал Бровкина, свел гневно кустистые брови. - Чего тебе надобно здесь, окаянный? Огромным усилием Бровкин сдержал себя, чтобы не свернуть эту жилистую шею на месте. Смолчал. - Александр Данилович, друг мой… смерть стоит за плечами. Просит тебя, отец Димитрий, прийти и выслушать исповедь. Не можно умирающему отказать. Священник пожевал губами, глаза заблестели, разве что улыбка на лицо не навесилась. Влез в доху и царственно кивнул Алексею, добро мол, веди. Когда они проходили мимо церкви, срубленной Меншиковым, до Алешки донесся глухой гневный шепот. Ох и дать бы сейчас по шее этому гаду… Из-за угла, отвлекая его от невеселых дум, показался молодой дьячок Иван Пантелеев, один из первых пришедших на подмогу опальному князю в суровом Березове. - Будьте здоровы, Алексей Иванович, - приветливо кивнул Бровкину, но тотчас нахмурился, приметив позади отца Димитрия. Поздоровался и с ним. – Что там Александр Данилович сегодня? - Плохо совсем, Иван. Думаю, последние часы идут… Пантелеев перекрестился, вызвав новые шепотки у стоящего поодаль старовера, круглое его лицо померкло. - Жалко-то как, - простота и искренность Ивана нравились Алешке, симпатизировал молодцу и сам Меншиков. – А этот старый пес зачем тащится? – склонился к Бровкину, чтобы только они слышали. - Да вот Александр Данилович изъявил желание исповедаться, о прощении истинном толкует, а наш то отец Андрий его зело любит, что угодно скажет, чтобы умирающего упокоить. - И то правда, - Иван грустно покачал головой, затеребил в пальцах край скуфейки. - Пойдем-ка с нами, Ваня, - Алешка внезапно решился. – Пойдем, Богом прошу тебя. Пантелеев только кивнул. В молчании дошли до избы, втиснулись в натопленную комнату. Меншиков кивнул старому священнику, приметил за широкой спиной Алешки Ивана, улыбнулся тому. Подле отца сидел вернувшийся с мороза Александр Александрович. Слуга метнулся, подтащил колченогие стулья, принял тяжелые полушубки. - Ты, Саша, ступай теперь. Съезди за сестрой. И помни мои слова. Сын поцеловал руку отца, не смея перечить, вышел, прикрывая глаза ладонью. Негоже мужику сопли разводить, негоже. За ним вышел и слуга. - Благодарю, что не отказал, - Меншиков повернулся к старому священнику. – Пришло мое время, отец. Грешен я перед Богом, того не отрицаю. Выслушай без страстей опыт свой и веру, и мое покаяние. Перед Господом и слугой его у меня секретов нет, - коротко взглянул на Алешку с Иваном. – Да и перед вами тоже. - Прощения, стало быть, жаждешь, - старик подался вперед. - Ежечасно молю о нем уж не один и год как умею. Знаю, отец, что думаешь обо мне, памятен наш с тобой старый разговор. И сейчас скажу тебе, что слухи те, которые ты мне в лицо бросил, как гнилые кости псу, правдивы, - приступ кашля прервал князя, брызнул кровью на тряпицы. Старовер вскочил на ноги, вскинул тощую длань, перст на Алексашку наставил, затрясся от гнева, а может и от радости. - Вот он - знак Божий, кара Его за грехи твои! Я нутром чуял все, знал. Вот тебе и слово мое, Александр Данилович, Светлейший князь. Больше полувека я служу Богу нашему. В царя бес вселился, вся Русь про то шепталась, и тебя попутал. Всю веру вы, ироды, порушили, креститься по-дьявольски велели. Колокола с церквей сымали, вешали людей, разоряли. Думал тут будешь у алтаря лоб расшибать, так и долой все, ан нет, не бывает так. Убийца, насильник, мужеложец, сребролюбец и гордец – не будет тебе от меня ни прощения, ни причастия! Лицо Меншикова сильнее побелело, сжались кулаки. - Судить меня не ты будешь, а Бог. Нас обоих, - голос князя сорвался. Бровкин вскочил, хватанул старика за рукав. – Пусть его, Алеша. Оставь… Кабы я сейчас подняться мог… Тяжело дыша, Алексей отступил. Священник плюнул на пол и вышел вон. Алешка обернулся к другу, сердце зашлось от жалости. Меншиков смотрел сквозь них, на заострившихся скулах ходили желваки, хриплые нервные прерывистые вдохи рвались сквозь стиснутые зубы. - Старый сукин сын, видал я уже такого лицемерного паскуду однажды, Нектарием кликали, - Алексей закусил губу. - Бог ему судья, - Иван подошел сзади, положил руку на плечо Бровкину. - Все впустую, что ж… Никогда, значит, больше… - голос Меншикова стал пустой и словно неживой. Князь прикрыл глаза ладонью. Пантелеев молча приблизился, сел на край кровати, взял холодную руку Светлейшего. - Хоть я и саном меньше, а выслушать все ж могу. И умом, и сердцем, и душой с честью и искренностию. А со мной и Бог услышит, Александр Данилович. Он всегда с нами, Он все видит. Он простит. И душа освободится, когда с нее груз выговорите. Впервые увидел Бровкин, чтобы Данилыч позволил себе слабость. С какой-то детской верой и наивностью князь взглянул на молодого дьяка, сжал его руку ледяными пальцами. Алешка присел с другой стороны постели, баюкал в ладонях вторую руку князя. Сердце его рвалось от боли, любви, нежности и щемящей жалости к другу детства, которого Алешка почитал как брата. - Что ж… может и впрямь… едино, хоть вы оба простите меня… может, - Меншиков вздохнул, справился с собой. – Ты, Алешка, много видел, всю жизнь рука об руку прошли. Видел, да не знаешь все равно правды. Все, что старик сказал, все так и было… Руки по локоть в крови: что на войне шпагу не прятал, что вне ее… стрелецкие головы рубили, как капусту на грядке, колесовали, на дыбу бросали – все это каждая собака знает. Но все оно к одному ведет. Казнокрад – святая правда, что отпираться, - взглянул в лицо Пантелеева, но тот был спокоен и глядел с теплотой. – И тоже ниточка к одному клубку тянется. Гордец – что ж, со стороны виднее. Все это я признаю, да и всегда, говоря уж по чести, по совести, признавал. Да остановиться не мог… А после смерти… смерти Петра Алексеича, - голос дрогнул, - кинулся в церкву, да так и пошло… коли не был при деле – колен да спины не разгибал… Алексей вздохнул. Действительно, после вести о смерти государя, что-то видимое лишь ближним переменилось в князе, остервенение в делах напало, а потом долгими ночами запирался Данилыч в молельной, сколько уж слез Дарья Михайловна пролила, гадая, что сталось с мужем. А он ни ее, ни детей, ни Алешку – никого не допускал. - Ежели раскаяться искренне, то Господь простит, - Иван тихо позвал задумавшегося князя. - Раскаялся я, Ваня, давно раскаялся во всех деяниях, только вот… Да, впрочем, что уж там… Грехи признаю, а поверни сейчас время вспять – все бы точь-в-точь повторил, кабы он рядом был… как бы сказал он, так я бы и кинулся хошь головы рубить, хошь грудью на шпагу… - Государь? – шепот Пантелеева оглушал мужчин. - Петр Алексеич… Мин Херц… Сердце мое, любовь моя… - Меншиков сжал их руки, умоляюще вгляделся в склонившиеся к нему лица. – Единственная такая, настоящая, отчаянная…И грешная, и чистая… До того где я ее видал? Нигде… Из дому сбежал, с Алешкой по дворам болтались. Все лучше было, чем к отцу вернуться, где или подчиняйся, или палки получишь да так, что и лежать-то невмоготу было. Бог привел к Лефорту. Слыхал я, что про него судачили… И то и правда, оскоромились мы и не раз, что отрекаться, полюбовничали с ним, - глянул снова на дьячка, но тот лишь кивнул ему да руку сжал сильнее. – В грех, порок да блуд окунувшись, что я тогда понимал, едва от земли видно стало дурак дураком вырос… За это сейчас каюсь, а с другой стороны благодарить Господа за тот путь должен… Иначе бы и не встретились… Меншиков прикрыл глаза. Воспоминания были яркие, казалось, что слышит он запахи, звуки, та же дрожь по хребту – словно и не было всех прожитых лет. --- Перед Алексашкой встает далекая летняя ночь на Кукуе. Долговязый нескладный Петр - еще никакой и не царь, а просто мальчишка, который с восторгом слушает Лефорта, рассказывающего про европейские диковины и главное среди них чудо - корабли. На балу засматривается на местную красавицу Анну Монс, но хитрая немка не так проста, а будущий царь, как со смехом думает юный Сашка, так забавно наивен. Шутки ради он привел Петра к окошку Анхен, в душе потешаясь над растерянностью царского сынка. Но когда оконце захлопнулось, и Петр взглянул на парня - что-то сжалось в груди балагура Саньки да и рухнуло вниз, разлетелось на сотню осколков. Какая-то нечеловечья тоска, одиночество - такой взгляд видел Меншиков у волка, сидящего на цепи у одного из купцов. Вокруг волка вились собаки, тявкали угрожающе, а стоило серому ощерить клыки, как поджимали хвосты, отбегали, поглядывали с уважением. Сколько раз потом спрашивал его Петр Алексеич, сколько раз он сам пытался себе ответить, была ли то жалость или что иное - Бог знает. Усадил будущее страны на лавку, за конем метнулся. Привел себе лошаденку и царскую захватил со двора. Сели вместе на одну, шагом выехали за ворота Слободы. Повез в Преображенское. Знал, что утром Лефорт за такое по голове не погладит, если вообще голову эту завтра не снимут, что увез царевича в ночь Бог знает кто Бог знает куда. Всю дорогу Петр молчал, прислонившись к Санькиной спине. Руки грели Сашкин живот, стискивали рубаху, когда кобыленка фыркала и начинала рыскать. Показались в темноте уж очертания Преображенского, и тут юный царь дернул за поводья, вскинулась лошадь, едва не полетели кубарем оба в мокрую траву. - Сдурел ты что ли? - Меншиков безжалостно пихнул локтем будущего императора. - Сейчас случись чего, головы мне не сносить, не тебе! Петр удивленно по-совиному глядел на вихры дерзкого мальчишки. Никто ранее не смел так отчитывать царского сына. - Ну, чего ты? - Меншиков озадачился молчанием, обернулся к царю. А в синих бесовских омутах ни стыда, ни страха. Петр жадно всматривался в сияющие глаза парня, в которых отражались звезды, усыпавшие небосвод что роса утреннюю траву. Плыли над ними густые запахи цветущих яблонь, дым костра. Сладко, тепло. Царь глядел так, словно чудо какое увидал. Алексашка в свою очередь смотрел в темно-вишневые глаза перед собой, и засосало под ложечкой от непонятного волнения. Один раз такое с ним уже случалось. На миг вспомнилось лицо Лефорта, который ласково гладил его, Сашку, по щеке. В Преображенском залаял пес. Петр вздрогнул, опустил взгляд, рука соскользнула с Сашкиных плеч. - Не хочу, - он погрозил кулаком в сторону темневшей громады дворца. - Опостылело все это... - Вона как, - Алексашка ухмыльнулся. - Экий ты... Иные и мечтать не смеют в твоей шкуре оказаться. Что хошь - все твое - скажи слово только, пальцем махни. - Это что ж такое за все? Зотов завтра опять начнет свои учения нудить, а стоит сбечь, как от матушки уже бояре бегут толпой. А я хочу... Хочу... Да хоть бы и в кузнице сидеть, все интересней... - Ну ты ей Богу, - Сашка обнажил белоснежные зубы в хитрющем и будто лисьем оскале. - Царь ты или кто? Тон возьми строгий, ногой топни... Он добился, чего хотел. На круглом лице навесилась улыбка, плечи юного Петра расслабились. - Топну вот как тебе сейчас... Ишь, волю взял учить меня тут. - Ей-ей, - Меншиков подмигнул парню. - Вот так и ладно. А день ученья и пропустить можно. Ближников собери, приходите на речку, я уж вам покажу диковин разных, а? Мы то простые, дворовые да на забавы охочие холопские дети. Улыбка Петра померкла, и Сашке показалось, словно бы звездочка мигнула да погасла. - Пустое это, - холод в голосе юного царя пробрал по спине, словно хворостиной вытянули. - Да что ж опять не так, - Алексашка в сердцах сплюнул, - беда с тобой, Петр Алексеевич. Слова не скажи уж... Он попытался заглянуть в лицо будущему государю. - Чем я провинился то? Хоть знать буду, за что палки об спину обломают. - Никто тебя не тронет, не трясись. Помолчали. Алексашка пожал плечами, пустил лошадь шагом. И спустя мгновение его озарила шальная догадка. Петр словно угадал его мысли, сопел сзади в затылок. - Много у тебя-то у самого ближников у Лефорта во дворе? - тихий-тихий шепот щекотал Меншикову шею. - А как ж иначе можно, уж знамо немало. Да Алешка мой есть еще, - брякнул, не подумав, осекся. - А... - А у меня... Франц... наверное, - Петр словно сам испугался своей неуверенности. Сгорбился, уткнулся лбом Алексашке в шею. - Иной раз глядишь - мальцы на дороге толпятся, спорят за что-то али носятся как черти между берез, а стоит подойти - рассыпаются как горох или на колени бухаются. Петр Алексеич как же. Они вместе, а ты стоишь один, вроде и величие, а словно чумной для них. Бояре что скажу - все исполняют, Ромодановский то се тащит, Бутурлин потешных мужиков собирает. Кланяются. Угождают, черти. Только вроде потеха, как Зотов тут как тут со своим писанием, али старушонки маменькины - обедню стой иди. Пропасть... На Кукуй подался вот - ой лю-лю начнется... Сбежал бы на край света хоть сейчас. Да еще Софка-змея с Васькой Голицыным сидят, стерегут Преображенское - упаси Бог весть какая, что угроза ее владычеству. Стрельцы, люди бают, с ножами под полой спят... Вот и все, что у царского сына есть... Тут даже у балагура Алексашки сердце защемило. Пусть без роскошей он жил, без богатств, да вокруг него всегда были дворовые мальчишки, потехи, Алешка... С тем так вообще как братья сделались. Все Алексашка ему поверял без утайки. Да Лефорт... И голод Меншиков знал, и побои, и ласки, а вот мудреной такой тоски одинокой - не ведал. Обернулся к царю, ухватил того за плечо, глянул в хмельные глаза. - Теперь вот и я есть - такой вот Санька. Один друг добро, а два того лучше. Вот есть и буду, слышь? Петр пораженно вскинулся, впился колючим взглядом в лицо парня. Шут да песельник Лефорта чай складно брешет, собака такая, смеяться вздумал. Но сколько не пытался в синих озерах уловить обман какой - не нашел. И не боится его совсем, чертяка. Не шарахается, как от прокаженного царской фамилией, тон держит как с равным. Дерзкая бестия, улыбка хитрющая. На задворках души копошилась мерзкая мысль, что такому лишь бы в люди вылезти - единственное и надо, да и вообще не пристало ему, будущему царю, с холопским сынком путаться. Только вот... только... Слова не шли, в груди бушевала буря. - Мин Херц будешь, - Алексашка ухмыльнулся. - Коль захочешь, я везде пролезу да тебя найду, это мы могем. - Это что за "минхерц" такой? - только и смог сказать. - По-немчинному так друга зовут, - уклончиво буркнул Алексашка, припомнив, как пару раз Франц так звал его в своих покоях. Потрепал по плечу Петра Алексеевича, отвернулся, вновь тронул ставшую лошадь. У самого сердчишко где-то в горле стучало. Бесовщина какая-то не иначе. В Преображенском уже кричали петухи. Ледяная рука Петра, вцепившись в Алексашкино плечо, застыла, как неживая. Около дворца он вдруг выгнул спину, стал закидываться, ухватил Алексашку за шею, прижался к нему. Лошади остановились. У него свистело в груди, и кости трещали. – Держи меня, держи крепче, – хриповато проговорил он. Через небольшое время руки его ослабли. Вздохнул со стоном: – Поедем… Не уходи только… Ляжем вместе… У крыльца подскочил Волков. – Государь! Да, господи… А мы-то… Подбежали стольники, конюхи. Петр сверху пхнул ногой в эту кучу, слез сам и, не отпуская Алексашку, пошел в хоромы. В темном переходе закрестилась, зашуршала старушонка, – он толкнул ее. Другая, как крыса, шмыгнула под лестницу. – Постылые, шептуньи, чтоб вас разорвало, – бормотал он. В опочивальне Алексашка разул его, снял кафтан. Петр лег на кошму, велел Алексашке лечь рядом. Прислонил голову ему к плечу. Помолчав, сказал: – Быть тебе постельничим… Утром скажешь дьяку, – указ напишет. ... Алексашка Меншиков, как попал в ту ночь к Петру в опочивальню, так и остался. Ловок был, бес, проворен, угадывал мысли: только кудри отлетали, – повернется, кинется, и – сделано. Непонятно, когда спал, – проведет ладонью по роже и, как вымытый, – веселый, ясноглазый, смешливый. Ростом почти с Петра, но шире в плечах, тонок в поясе. Куда Петр, туда и он. Бить ли на барабане, стрелять из мушкета, рубить саблей хворостину, – ему нипочем. Начнет потешать - умора; как медведь полез в дупло за медом, да напоролся на пчел, или как поп пугает купчиху, чтоб позвала служить обедню, или как поругались два заики… Петр от смеха плакал, глядя – ну, прямо – влюбленно на Алексашку. Поначалу все думали, что быть ему царским шутом. Но он метил выше... Алексашку произвели в денщики. Лефорт похваливал его Петру: «Мальчишка пойдет далеко, предан, как пес, умен, как бес. ... --- Светлейший перевел дыхание. - Уж потом и понял, как все оборачивается, испугался до смерти... Да уж не вернуть ничего было. День и ночь вместе проводили, спать ложились, гуляли да потешничали. Сам и не понимал, где там она... Любовь то... Пантелеев слушал молча, казалось, не дышал даже. Алексей вслед за голосом друга провалился в картины прошлого. - Может года полтора прошло, а может и боле, уж и не вспомнить. Гуляли мы тогда у Франца, большой прием давал, чертяка... Меншиков тихо продолжал рассказ, хотя мысленно был далек от Березова и слушающих его мужчин. Сколько ни минуло зим, а воспоминания сладки, щекочут горло, окрашивают румянцем уж, казалось, и бескровное лицо. Единственное, что теперь у него осталось – воспоминания о былом счастии. В ушах звучит до боли родной басок. --- - Ух, Санька, ну и погуляли мы сегодня на славу... В тесной спаленке Преображенского темно - крошечная свечка еле теплится. Меншиков стащил с государя сапоги, парадный кафтан, мокрую от пота рубаху. - Особливо ты, мин Херц, отличился, - ухмыльнулся, припомнив, как напугал царь какую-то степенную пожилую немку. Хотел отойти к сундуку за чистой одежей, как внезапно Петр дернул друга за рубаху, усадил рядом на перину, придержал за плечи. - Мин Херц говоришь..., - нахмурился, замолчал. Пока Сашка угадать пытался, что Петр Алексеич в думах держит, царь вспомнил давеча свой разговор с Лефортом. Припомнил и другое, во что посвятил его старший друг. Румянец тронул круглые щеки, взметнулось в груди дьявольское пламя. - Знамо мне, что немцы друга-то по-иному кличут, а, Данилыч? - пальцы колола щетина, когда поднял за подбородок голову Саньки. Васильковые глаза смотрели заполошно, заметались. Вспомнилась Петру ночь в поле, когда непонятное тогда "минхерц" впервые упало между ними, брошенное вскользь, незаметное. А сейчас что же... Плут этот - Алексашка Меншиков - стал ему настоящим другом. Первым и единственным таким. Верным. Верность ту спиной да животом доказал. Чинов не требовал, не просил ничего. Один раз токмо уперся, когда Петр в гневе хотел его послать от себя спать на конюшню. Уперся аки бес. Не пойду и все тут. Утирал разбитые в гневе тяжелой рукой царя губы краем рубахи, смотрел исподлобья. Остался. Улегся, как повелось, на полу возле царева ложа. С той ночи уже привычное и дотоле пустяшное "мин Херц" окрасилось странной, лишь им двоим ведомой... нежностью. Уважением. И все чаще Петр ловил себя на скоромной мысли, что не может больше часа обойтись без своего денщика. На душе становилось пусто, одолевали призраки стрелецких бунтов, страх сковывал члены. Один, один среди всех этих дворовых шавок. - Да будет тебе уж, - Меншиков вывернулся из-под царской руки, отошел к сундуку. Не заметил бы государь, как неуемно задрожали руки, как сел голос. Чувства захватили его, опутали дьявольской сетью. Насмотрелся он у Лефорта всякого. Любовь. Непонятное, сладкое, кружащее голову слово. Любовь. Мужик, да не абы какой, а царь-государь его. Мин Херц... Господи, помоги. Буйный в гневе, горячий, увлеченный, энергичный... Петр, Петенька, Петруша... Попроси кто сейчас Сашку в огонь пойти - так и пошел бы за ним, не раздумывая. Обернулся, приметил, что царь тянется к стоящему на столе кувшину. Быстрее молнии метнулся, отбросил руку друга, сам схватил кувшин, глотнул... Попытки Софьи избавиться от брата продолжались. Уже не раз обнаруживали в еде и питье искусные яды. Коли сдохнет, так уж лучше он, Санька... Но не в этот раз. Протянул кувшин царю, но тот лишь как-то печально и задумчиво глядел на своего денщика. Вдруг поднялся, надвинулся. Выдернул кувшин из ослабевших пальцев, швырнул его куда-то в сторону. Толкнул назад к столу, руки по обе стороны упер - не пошевельнуться. Близко. Опасно. Слишком близко. У Меншикова безумно заколотилось сердце, так громко, что царю уж точно слышно было. - В глаза мне смотри, - Петр приблизил свое лицо почти вплотную, слетавшее с губ друга прерывистое дыхание опаляло пересохшие губы. - Правду говори, Данилыч... Он не стал продолжать, да то и не требовалось. Санька уже наловчился угадывать мысли друга, порой даже до того, как Петр успевал и сказать то их, а Сашка уже тут как тут, уж и сделано все. Тяжелая рука легла Меншикову на грудь ровно туда, где вырывалось из ребер предательски захлебывающееся метаниями сердце. Тут уж не увернешься, не отговоришься. Да и сил на то нет, всей воли лишила Алексашку царева близость такая, каковую раньше он смел представить только ночью глухой, когда Петр давно сопел на своей постели, а он, Меншиков, забывая, как дышать, толкался в собственную ладонь да прокусывал в кровь губы, давя скоромные стоны. - Алексашка… - шепот Петра хриплый, от него пахнет вином да желанием. Диким, темным, опасным. В голове у царя кружатся ворохом картинки бесстыдств, которые видывал он в покоях Лефорта. Мужеложцы – греховное, запретное, слышал бы мысли государя старый Никон – ей-ей… Но все это пустое, когда вот оно вжимается в него твердое горячее тело. Доступное, хоть и без ладных округлостей Анны Ивановны, хочешь – бери. И не впервой будто шанс такой, а поди ж ты… Никто другой не вызывал в голове того похмелья. Только этот бес кудрявый, Санька, близкий, понятный, родной… Ладный да статный, единственный, в ком царь видел ровню, хоть и молчал о том. А под ладонью колотится сердце заполошно так, хоть волком вой… Огонь в царевых глазах заставил Меншикова враз забыть обо всем, все вокруг исчезло, кроме друга сердешного. Да хоть и на плаху коли завтра дурная голова ляжет, будь посему. Зажмурился, словно в омут с головой бросаясь, ткнулся губами в государевы губы. Целовались неумело, сталкиваясь зубами, носами, словно противники в поединке. Ни один не хотел уступить хоть глоточка воздуха. Головы вело от тумана да желания. Царь наконец отстранился, обхватил ладонями Санькины щеки. С губы у него свисала ниточка слюны, вишневые глаза туманились. Слаще любой бабы, слаще самой Анхен были Алексашкины поцелуи бесстыдные. - Обоих… обоих ты нас сгубил, Данилыч… вот он каков, мин Херц твой… - Друг сердешный, - Меншиков пьяно улыбался, цеплялся за царские плечи, шептал, позабыв всю иноземщину, - Петенька… сердце мое… Пригнул голову царя к своему лбу, рукой за шею обвил, вжался бедрами. Петр Алексеевич задохнулся то ли от стыда, то ли от огня, охватившего тело. Подался навстречу, а Сашка уже добрался горячими губами до шеи друга, ласкал, шептал что-то. Уж и не разобрать, то ли сам царь губу до крови закусил, то ли Санькина то вина. Выгибались друг другу навстречу, Меншиков откинулся на отчаянно скрипучий стол. И когда, казалось, сердце сейчас разорвется от невыносимой истомы, в дверь забарабанили кулаки. Осоловевший Петр грузно осел на постель, куда его быстро толкнул Алексашка. Меншиков оправил рубаху, набросил кафтан, запахнул широкие полы, провел ладонью по лицу и метнулся к двери. За тяжелой створкой испуганно мигал глазками Василий Волков. Увидев Сашку, немного приободрился. - Государь где? Матушка Наталья Кирилловна места себе не находит, прошмыгнули сюда, как зайцы, а она там бедная все глаза проглядела. Санька отступил назад, давая возможность Волкову лично увидеться с царем. Василий перекрестился, взглянул на государя. Глаза горят, дышит хрипло, смотрит отрешенным взглядом. Проклятые кукуйцы опаивают там его вином рейнским да водкой анисовой, а отвечать потом кому перед царицей? От Зотова, пьяницы горького, толку как от гроша. - Петр Алексеич, миленький, - забормотал льстиво, склонил спину, - слава Богу вернулся, матушка ваша места себе не находит. - Завтра к ней явлюсь. - Да но как же… - Пошел вон! – рычание померещилось перепуганному Волкову в грозном приказе царя. – Санька, гони его отсюда немедля! Волков ни жив ни мертв выкатился из царской опочивальни, дверь за ним с грохотом захлопнулась. Медленно он побрел докладывать царице о сынке непутевом. Ох, как сядет царевич на престол, нынешняя жизнь им медом покажется… Так ни слова о любви тогда между ними и не прозвучало. Просто Меншиков сбросил кафтан, приблизился к другу, бесстыдно разведя бедра, оседлал царские колени, дерзкую руку опустил вниз… Петр же пьяный близостью Алексашки с такой силой стискивал бока своего денщика, что поутру остались на тех местах лиловые отметины. Много ли юным мальчишкам надо… Уже после повалились на перину, не разжимая объятий, все глядели в глаза друг другу. Слова царя на всю жизнь врезались Меншикову в память, словно каленым железом выжженные. - Смотри мне теперь, Данилыч, отныне коли узнаю что-то про тебя и Франца али про другого какого, обоим голов не сносить. С бабами блуди, что ж тут, но вот только… Или предашь, или покинешь меня – едино. Найду, из-под земли достану и убью на том же месте, Богом клянусь, понял, бес ты этакий? - Как же не понять, государь, - Меншиков нагло усмехнулся, но тотчас же дерзкая ухмылка сменилась нежной да покорной улыбкой. – Никуда я от тебя, мин Херц… Знамо дело, без сердца не живут на этом свете… Петр подтянул друга ближе, уткнулся в плечо, да так и уснули. --- - Солгал, получается, - князь вздохнул, покачал седеющей головой. – Уж сколько он покинул меня, а я все болтаюсь здесь как неприкаянный, засиделся больно уж, засиделся… Хотя какая уж это жизнь, - обвел взглядом грубые стены, засмотрелся на блики на кресте, висящем на груди Пантелеева. – Так, слово одно, в любом таракане и то жизни этой больше. В тот черный день, когда по всем углам шептались, что нет больше Императора, не стало и Алексашки Меншикова. Остался только Светлейший князь – ничто – видимость одна. Ушел мин Херц, да и я вместе с ним словно умер, выгорело, Ваня, что-то внутри, осталась пустота, которая каждый день все сильнее душит, сжимает своей когтистой лапой ребра. Вроде и дом, и жена, и дети, и друг верный, - улыбнулся Бровкину, - и почет, да только все это… без него… Пантелеев вздохнул, поправил на груди Меншикова сползшее одеяло. Щеки священника слегка заалели. - Как жалею сейчас - не передать, как жалею, что хоть и дела было много, а слова прятали за пазуху... Долго молчали, сколько уж и сказано, а сколько так и осталось, - голос умирающего дрогнул. - Дал Бог, увиделись перед смертью, да разве ж там могли бы жизнь пересказать... Человека два было, а душа одна, одна на двоих... Да... --- Вспоминается Меншикову первый Азовский поход. Тут уж стало им не до потехи, как играли они бои в Преображенском. Каждый вечер сидел царь с лицом чернее туч, висевших над степями. Дрожали руки, пилась чарка за чаркой до тех пор, пока Алексашка хитрым котом не подкрадывался да и не утаскивал Петра Алексеевича на простецкую походную койку. Лефорт, Репнин, в Московии оставлен был князь-кесарем Ромодановский, Шереметев - казалось бы, надежные люди вкруг. А без Данилыча своего не пережил бы царь позора такого, не хуже Васьки Голицына оскоромились, казны сколько перевели... В первом же серьезном бою государь дозволил Меншикову отправиться в гущу схватки. Не успела знакомая до боли фигура отдалиться, как Петр почувствовал, что приступ сжимает сердце, кривит лицо, на губах выступила пена. Хотел позвать, окликнуть, но слова застряли в горле. Так и простоял все время недвижно, только дрожь била. Мишка-денщик побоялся близко сунуться, крутился рядом бестолковой курицей. Подошел Лефорт, ничего не сказал, только обнял за плечи. За то Петр другу был благодарен. Пожалуй, только Франц да Алешка и знали, какие отношения на самом деле связывают царя и его фаворита, которого к тому времени уже побаивалась и уважала дворня, величала Александром Данилычем да просила заступничества али содействия в делах с государем. Спустя, казалось, вечность, разошлись с татарами, потянулись туда-сюда солдаты. Из-за чужих спин вынырнул Меншиков. Запыленный, на чумазом лице светится белозубая улыбка, глаза горят, горяченный да шалый после боя, грудь ходит ходуном под рубахой. Правый бок залит алым, в прорехе виднеется рана, и шут разберет, глубока ли, серьзна ли. У царя потемнело в глазах, пошатнулся, словно пьяный, оперся на Лефорта. - Мин Херц, видал ты, как я, а, видал? - хвастливый тон осекся, замер, когда Алексашка взглянул в лицо царя. Отшвырнул шпагу, бросился вперед, чуть ли не оттолкнул Лефорта, ухватил государя за отвороты кафтана. - Случилось чего, а? - с отчаяньем бросил взгляд на Франца. - Петр Алексеич, ты чего, а? Государь словно очнулся ото сна. Лазоревые глаза мелькали перед ним, взгляд метался от растерянного огорченного лица друга к ране и обратно. Вот он, вернулся, бес проклятый. Вот когда и сам царь, казалось, осознал всю неотвратимость этого "мин Херц", когда сердце рванулось да и покинуло его, замелькало среди турецких ножей, заметалось посреди умирающих солдат. Вот где страшно... Ухватил Меншикова резко за шею, пихнул вперед себя, молча потащил в палатку. Лефорт только улыбнулся и покачал головой. Александр Данилович едва с порога не ухнул носом в вытоптанную траву, так резко царь втолкнул его за полог в полутьму шатра. Обернулся быстрее молнии к царю, а тот уже руку вскинул. Сашка зажмурился, втянул голову в плечи. Знал уже, что мин Херц может и приласкать, а может и кулаком науку в голову дурную вбить. Все стерпеть готов был. Приоткрыл один глаз, а Петр застыл, лицо искажено судорогой, ладонь в миллиметрах от Сашкиной щеки. - Боишься меня, - горечь в голосе государя задела Меншикова сильнее, чем турецкий кинжал. Петр, еле касаясь, провел по виску друга, запутал пальцы в густых кудрях. Насмотреться не мог в эти синие глаза. Сашка словно бродячий кот подался вперед под ладонь Петра, выпрашивая ласки. Очень медленно царь привлек его к себе, прижался лбом ко лбу. - Данилыч... - Здесь я, мин Херц, здесь. Но дальнейшие слова с размаху бьют Алексашку под дых, вышибают пылающие искры из глаз. - Люблю тебя, дурака, - Петр прошептал это чуть слышно и безыскусно, гладил Сашкину макушку. - Пуще жизни... Как увидел тебя под саблями, так и сердце едва не остановилось. Не можно мне без тебя, Сань. Никак не можно. Меншиков, игнорируя боль в боку, притянул друга ближе, обнимая так, что и не вздохнуть. Не чаял, не гадал он, что хоть когда-нибудь скажут они друг другу, не таясь, что на сердце лежит. Мужики они или кто... Все эти мысли пронеслись как и не были. Взял в ладони круглое лицо царя, еле помнил, что дышать надобно. - Мин херц... да я что ж... сам, - поцеловал в лоб, - люблю… без памяти, без ума... Все для тебя сделаю, слышишь? Куда же и я-то без тебя, ну? - Ну и как вот тебя, беса, в атаку пускать, - Петра била дрожь, как всегда бывало после припадка, вжимался в Сашку всем телом. - Ты за меня не боись, - Алексашка жмурился от удовольствия, терся носом о шею друга. - Что мне сделается, подумаешь. - Вона что, - Петр отстранился, задрал Сашкину рубаху. Пальцы окрасились алым, в нос ударил металлический запах крови. - Да царапина, Петр Алексеич, сам же видишь. - Сегодня царапина, а завтра... - Эй, - Меншиков как некогда сам царь поднимает голову друга, заглядывает в глаза, - я ж тебе, мин Херц, слово дал. Никуда от тебя. И сейчас снова обещаю - ничего со мной не станется, посмотришь вот еще, когда большим генералом сделаюсь. - Сделается он мне... Петр махнул рукой, присел к столику, стер испарину со лба. Стыдно стало от собственной слабости. Задумался, затих. - Обожди-ка немного, - Сашка прикусил губу. - Сейчас я, мигом обернусь. Выскочил из шатра, вдохнул полной грудью жаркий степной воздух, напоенный дымом. У палатки фельдшера утянул бинтов, наспех замотал дурацкий порез. Разыскал денщика, велел никого к царю не пускать. На бегу парой слов перебросился с генералами, сказал, что царь-де ждет всех в осьмом часу в свой шатер. На лице Александра Даниловича расцветала хитрая да счастливая улыбка. Вроде только что смерти в глаза глядел, да покойно было на душе, а в ушах звучали слова Петра Алексеича. Вот, сталось, о чем Франц ему толковал, вот что делает-то любовь эта... Царь по-прежнему так и сидел, глядя в пустоту, когда на него налетел ураган по имени Алексашка. Холодные пальцы пробрались под ворот кафтана, царапали ключицы. - Ты что, что, ошалел что ли, Сань, нельзя же... - Кто сказал? - хитрый прищур васильковых глаз манил грехом. - А ну как Репнин... зайдет... - царь еле сдерживал стоны, когда бесстыжая рука Меншикова ужом юркнула под ткань голландских порток. - Шереметев... Да Боже ж ты мой, Данилыч... - заткнул в зубы кулак, когда Сашка бухнулся перед ним на колени. - Бес ты этакий... Не сдержал хриплый вдох, когда следил, словно околдованный, как появлялся и исчезал бугорок на Санькиной щеке. Горячий язык и губы сводили с ума. - Там Мишка у входа, - шепнул Александр Данилович, плутовато глядя снизу вверх на государя, - караул несет. Ты, Петр Алексеич, уж не пугай молодца, кабы не ринулся а то бдить, что тут с величеством творится такое неладное. Царь не ответил, едва слыша слова друга. Чувствуя своим естеством Сашкино горло, бесстыдные ласки, он забывал сам себя. От такого греха отказаться - такой же грех, ежели не страшнее. А Алексашка только и знал, что сверкать синими глазищами, ласкать, куда рука дотянется, все не мог насытиться другом сердешным, хоть бы целую ночь сбивали они постель, а все мало. Хоть все татары сейчас явись, Санька б и не заметил вовсе. Все движения да касания уж, казалось, знакомые, а все равно бежит огонь по жилам, туманится шалая голова. Только нежность, которую ране каждый упорно прятал за грубой хваткой да крепким словцом, сейчас рвется из глаз, губ, с кончиков пальцев. Поднимая Меншикова с колен и привычно разворачивая к себе спиной, Петр позволил себе вжаться в Сашкину шею, захлебнуться его родным запахом. До сей поры он не давал себе воли, лишь принимая ласки да заботу от своего денщика. Но вот чудно бывает, словно что-то р-раз да и меняется внутри, так глубоко, что и не понять. И царская рука, распутывая завязки на портках, не толкает, как привычно, друга в спину, приклоняя вниз, а ныряет под мягкую ткань. Алексашка поперхнулся вдохом, впились в ладони обломанные ногти. Под рукой нет ни склянки с маслом, ничего, но это его не заботит. Но царь и не торопился, медленно лаская наливавшееся под его ладонью естество, прижимая к себе Сашку все сильнее. Не отпустил бы ни за что на свете да и не отпустит никогда. Подаваясь бедрами вперед в государев кулак, Меншиков выгибался, не помня себя от сладких тянущих чувств то ли в животе, то ли в груди – не разобрать. Пульсировал тупой болью раненый бок, губы Петра бесстыдно ласкали оголенную шею и плечи, сильнее сжимались пальцы царя и внизу, и на горле денщика. Меншиков застонал. - Ей-ей, Данилыч, - шепот царя обжег ухо, - там же Мишка у входа караул несет, позабыл что ли? - усмехнулся по-доброму, ласково, а потом бесцеремонно заткнул этот греховный алый рот ладонью, другой рукой быстрее задвигал, сцепил зубы от чувства, как бедра друга вжимаются в его собственные. Сашка недолго вытерпел, забился в держащих его руках, замычал в государеву ладонь, а за ним последовал и Петр, впиваясь зубами в Сашкин загривок, пачкая свой живот да поясницу денщика. Голова кружилась, пока прижимал к себе дрожащее тело, задыхался от нежности. Сквозь тряпицу на боку Меншикова проступало алое пятно. Царь качнул головой, сам оправил одежу друга, свои порты подтянул. Сашка глядел на него пьяными глазами, молчал. Пришлось чуть ли не силой сажать его на хлипкий стул, рыться в сундуке, самому наливать воды. Присел, уже сам царь преклонил колени перед сидящим другом. Рана действительно оказалась неглубокой царапиной. Меншиков сцепил зубы, когда царь обтер кровившие края тряпкой, смоченной в водке. Неумело, но старательно Петр перевязал рану чистой тряпицей. Алексашка по-прежнему молчал, только касался пальцами кудрей, щеки государя. - Балбес ты, Данилыч, - Петр прикрыл глаза, наслаждаясь невинной лаской. – Хоть и любимый… - Жизнь за тебя отдам, - Сашка крепко целует друга в губы, путает пальцы в черных кудрях, - сердце мое… Мин Херц… За пологом палатки слышится шуршание. Мишка извещает о том, что идут генералы. - Эх, едрена мать, - царь с досадой махнул рукой, поднялся. Меншиков затолкал ногой под стол таз с окровавленными тряпками, набросил камзол. Так и просидел весь вечор с улыбкой. Одно слово – балбес. Но то ж любимый зато балбес-то. --- - Так и повелось потом. Больше и не разлучались, окромя государственных дел. - Да и их бросали, - Бровкин усмехнулся, ласково заглядывая в глаза другу. – Вспомни, как сбежал с верфи… - Было дело, - Меншиков хрипло засмеялся, подмигнул смущенному Пантелееву. – Иной раз так невмоготу было, что и говорить. Бросил все, схватил коня в ночи да так и умчался с Олонецкой верфи, было. До самого Питербурха не отдохнул, ворвался в переднюю, переполошил всех. Надавал царь затрещин за дурость. А потом наедине обнимал так, что кости трещали. --- - Зело напужал, дурак, - Петр по-совиному глядел круглыми глазами на друга, ощупывал рукой за запыленный кафтан, словно хотел удостовериться, что вот он, Сашка, перед ним. Больше трех месяцев не виделись они, пока Меншиков следил за закладкой новой верфи и трех фрегатов. Иной раз сам срывался, закладывали пристяжных, неслись в Питербурх. Дымом окутывались пушки, полз на вершину штандарт, а Петр первое, что видел перед собой, светящееся хмельной улыбкой лицо друга, спешившего навстречу. - Так дело ж было важное, мин Херц, - Меншиков и сам не может сдержать улыбки, глядя на изумленное лицо государя. - Это что ж за дело такое? - Тебя же увидеть, - выговаривает, как неразумному ребятенку. Долго стоят, обнявшись, посередь крохотной комнатенки. И единственное, чего хочется генерал-губернатору, притиснуть друга сердешного еще сильнее к груди, влиться, вплавиться ему внутрь под ребра, под горячую кожу, стать одним целым. И никогда больше ни на шаг никуда. Вроде и семейные уж оба, и седина скоро посеребрит неразумные головы, а поди ж ты… Сколько раз так стояли они и сколько еще будет. Иной день после боя или учений встретятся, сил нет даже языком ворочать. Усядутся за нехитрый ужин, замахнут по чарке и валятся в постель. И только когда подкатишься сзади, обнимешь со спины, ладонь положишь на грудь да уловишь мерное стучание, так и покойно на душе делается. Царь накрывает ладонь своей, переплетает пальцы. Так и заснешь, и утро доброе. А иной день гулял да кутил, уронился на взбитые перины дворцовые, а сна нет, и вокруг все словно темнее, чем наяву. И даже если рядом под рукой теплое тело да мягкие округлости супруги, едино покоя нету, встаешь, бродишь, пугая ночных слуг. Один потому что. --- Старый князь вздыхает, чувствуя, как горечь разлуки давит на грудь. - Все мы, как и казал Димитрий, все с ним попрали… Веру, законы, долг… --- Словно наяву слышится Меншикову скрип двери. Незнамо сколько простоял он у окна, глядя, как метель кружит по двору, вздымает вихри у кромки льда. Сам виноват, дурачина. Когда царь нашел при Кенигсеке медальон да письма проклятой Монсихи да понял, что немка обманывала, Алексашке стало страшно, как никогда ране. Уж лучше бы друг милый кричал да палкой махал, чем спокойно сидел, теребя в пальцах отрезанный локон из медальона. Тихая печаль словно состарила Петра Алексеевича. - Ступай. Меншиков не рискнул тогда перечить, вышел из шатра, жадно глотая ночной воздух. Надо было раньше сказать, надо было, да духу не хватало. Не хотел другу боль причинить, а теперь и неясно, как бы лучше и вышло. Обошел лагерь, переговорил с Репниным. Все ж рискнул, ослушался. Вернулся. Царь так и сидел недвижно, только свечка на столе оплыла. Меншиков молча потянул друга на кровать, раздел, стянул сапоги. Сам улегся рядом, привлек голову царя к своей груди. - А говорила, что никогда, - голос Петра Алексеевича был глух и пуст, - никогда не оставит… - Нет им веры, - Меншиков упорно сопротивлялся наставлениям царя найти себе жену, и очередной раз подтвердил его мысли. - А кому есть? – Петр приподнялся на локте, пытливо взглянул в лицо друга. – Ты мне тоже брешешь, вона сколько денег из казны увел. Почем знать, где ты, плут, еще лжешь складно да ладно… Но Алексашка спокойно встретил взгляд темных глаз. - Так проверь. - Это как же? - А то сам не знаешь, как в подвалах Преображенского Ромодановский правду добывает. Петр содрогнулся, припомнив полные боли вопли стрельцов, которые на колесе да на дыбе предавали свою веру и сознавались в бунте. Многие бояре рады были бы увидеть в тех же застенках царского фаворита, который как кость в горле двору пришелся. Из грязи то да в князи. Сердце пропустило удар. Уж многие царю советовали испытать своего Данилыча на верность, а он неизменно стоял на том, что Меншиков государству еще пригодится, понимая в глубине души, что синеглазому плуту простит что угодно. - Мне, мин Херц, таить нечего, - Сашка смотрит прямо, открыто. И в зеркалах его души синих нет ни тени сомнений или страха. – За казну сознавался, воровал. А больше за душой у меня ничего нет. Зато уж сколько радостных рож будет… - Никогда, слышишь, - Петр обнял друга так, что тому стало больно, зашипел, но царь не отпустил, пригибаясь к самому уху, шепча заполошно, но твердо. – Пропасть моя… Что бы ты бес ни натворил… Никогда… Никому не позволю… Не в силах видеть опустошение, царившее в душе друга, Меншиков свел их с Катериной. Веселая да простая девка была, с нею и на душе не так гадко делалось. Не хотелось Сашке с ней расставаться, но уж царю он был готов отдать что угодно. Однако сегодня вечером что-то внутри оборвалось, когда Петр а за ним и Катька скрылись в спальне. Алексашка успел заметить, как полыхнули темным пламенем глаза друга. Все без слов понял. Где в конце концов он, генерал-губернатор, друг, соратник, но все ж… Царица нужна. Наследники. Как бы ни храбрился Сашка, но понимал, что всю жизнь прожить так им не суждено по углам тискаясь, мужики все ж. Пустое это все. Главное, чтобы друг сердешный не кручинился, а Катюша ему боле всех подходит. А он, Алексашка… что ж, тоже найдет себе девку какую ладную. Будет все как у людей. Дом, жена, орава детишек. Солидности, опять же, добавит, смолкнут шепотки людские за спиной. Все эти мысли о простой да счастливой жизни ворочались, как свинцовые, в голове князя, пока он застыл у морозного окна. Оборачиваться не нужно, эти шаги Меншиков узнает из сотен тысяч других. - Случилось чего, Петр Алексеич? – как ни старался, а голос все равно вышел холодный да пустой. - Да вот Катю спать свел, сидел ждал-ждал и вот тебя ищу. Чего застрял то тут? Добрые люди в постели давно. - Это я уж заметил… - Ты, Данилыч, сам это заварил, не я, - Петр обнял друга сзади, коснулся губами виска. – Хоть и благодарен тебе премного. - Наше вам, - горькая ирония обжигает гортань. - Опять дуришь, - Петр силой разжал сцепленные ладони, взял в свои, - а то не знаю, что ты тут надумал себе. Токмо ты вспомни, сколько времени я проводил у Анны Ивановны да во дворце в своем, а сколько в твоих домах да в полях с тобой с дураком. - То раньше было… - А куда ж ему дальше деваться? – Петр развернул друга к себе, взглянул в васильковые глаза. – Говорил же, Сань. Не можно мне без тебя. Хоть царица, да хоть три. А не можно. Меншиков не ответил. Целовались долго со вкусом горечи и вновь вспыхнувшей надежды. Петр потянул князя за собой. - Пошли спать уже, завтра дел сколько… - Так Катерина же… - Алексашка и поверить не смел. - В покоях своих давно. Иди уже, не гневи, - Петр пихнул друга в сторону спальни. – Куда ж без тебя окаянного… --- - Так и жили… по одиночке в жениной постели, а коли вместе, то вместе… Никак иначе. Подумать если, то перед Катей и Дарьюшкой виноваты больше, чем перед Господом даже. Особливо я перед Дашей. Всю жизнь ей поломал муж непутевый, не дожила… Меншиков прикусил губу, притих. Бровкин подал ему стакан воды. - Не глупи ты, Данилыч. Дарья Михайловна с тобой счастливую жизнь прожила, я-то уж видел. - Эх, Алешка… Она со мной, а я с ним… Глянул на Пантелеева. - Так оно и шло, Ваня, так и шло… Тут уж таить нечего… Никогда я его не предал ни в чем. Чуть он слово скажи, я исполнял. В том не раскаиваюсь. Нельзя в верности да в любви, вестимо, каяться. Казну крал, да… Да то месть была какая-никакая, на большую не был способен. За всех этих девок дворовых, за Катерину, за всех, с кем делил его… Мстил да внимания алкал себе одному. Дурак, тут и говорить нечего. Мин Херц всегда прав был, когда дураком величал. Так и есть оно, так и есть… Так и был он один у меня, а я у него… --- Александр Данилович вспомнил еще один вечер. Дарья Михайловна о чем-то щебетала с Машей, а он сидел тогда у любимого кабинета, перо так и застыло, занесенное над бумагой. За окнами гудел над Невой стылый осенний ветер. Уже несколько месяцев минуло, как царь в гневе прогнал его от себя. Вроде и в одном городе жили, оба за Парадиз ратовали, однако ж Петр встреч избегал, а при случайной отворачивался, словно и не видел своего Алексашку. Черные это были дни для генерал-губернатора. Тряхнул головой, прогоняя тяжелые мысли. С лестницы послышались стуки, крики, возня. Насторожились женщины, а стук и топот уж на этаже все ближе да ближе. Дверь грохнула о стену, чуть с петель не слетела. Петр тяжело дышал, кафтан распахнут, круглые глаза бешено метались, рот кривился судорогой. Ахнула Дарья Михайловна, метнулась первая к царю, любимица его. Меншиков поднялся, глядя в глаза другу. Петр же всматривался в него, словно не видя, махнул рукой. - Дашенька, ты уж оставь нас с Александром Данилычем, Богом прошу, - невероятным усилием воли император улыбнулся перепуганным княжне и княгине. Женщин как ветром сдуло, слуг понабежавших с собой утянули. Петр оторвал руку, коей вцепился в косяк так, что пальцы побелели, сделал пару неуклюжих шагов к Алексашке, но повалился на колени. Молнией Сашка метнулся к нему, обхватил и держал крепко, пока государь бился в его руках в очередном приступе, скребя ногтями деревянные половицы. Наконец больно впился пальцами в плечи, хрипло и рвано дышал, поднял мутные мокрые глаза. Все выгорело в душе Петра Алексеевича, ничего не осталось. Только синие глаза, которые все ближе да ближе. Целовались неуклюже и коротко, словно впервые. Уперлись лбами, дыхание одно на двоих. Меншиков молчал, не задавая вопросов. - Предала, Сань, - шепот Петра был словно неживой, чужой. – Катя… Спуталась да с кем… С Вилькой Монсом, с братом Анхен - царь исступленно захохотал, и смех тот перешел в натужный кашель, когда Алексашка со всей дури залепил царственному другу пощечину. Впервые не государь на него руку поднял, а наоборот вышло. Забыл про перстень с перепугу, а теперь стирал кровь из рассеченной царевой губы. Петр затих, руки упали с плеч Меншикова, повисли. Александр Данилович помог государю подняться, провел в спальню, усадил на перину. Метнулся, запер на замки двери из спальни и из кабинета в зал. Опустился на колени перед другом, сжал безвольные руки. Только в глаза глядел, ему сказать нечего было. А Петр говорил-говорил-говорил, захлебываясь словами, про Катеринушку, про слухи во дворце, про то, что слухи оказались горькой правдой... - Один ты оказался верным, Сашка. Настоящим. Один… - Я ж тебе слово давал… Один раз да на всю жизнь… - Всю жизнь проклятую один… Меншиков грубо толкнул друга, опрокидывая на шелковое покрывало. Смехотворно, казалось бы, уж за полвека перевалило обоим, а желание кружит голову как в юности, туманит глаза, пускает по хребту дрожь. Губы целуют так, словно последний раз. У обоих колет сердце, шумит в ушах, но остановиться смерти подобно. А хоть и подохнут, так и не жалко вот так, когда рядом горячее, пусть и не такое ладное уже, как раньше, тело. Седина тронула благородной белизной не только виски, рассыпала свой пепел прожитых лет и по груди, и по паху. К черту. Алексашка почти разодрал голландские портки. Петр выгнулся под ним, захлебнулся стоном, когда друг без лишних церемоний резко развел его бедра. Всего один раз Сашка попытался как-то оказаться сверху, но царь, разгадав его маневр, отлупил как сидорову козу, а потом выдрал так, что еще пару дней больно было денщику и присесть даже. Но то было очень давно. Целую жизнь назад. Не ожидал такого визита Светлейший князь, ничего поблизости не оказалось. Да и Бог с ним. Плюнул на ладонь, так и хватит, сколько раз так и было у них, пока суть да дело да военные походы. Чай не бабы, не развалятся. Тело Петра дрожало под его руками, с губ царя рвались протяжные стоны, пока Сашка медленно, но настойчиво входил в неготовое, но горячее тело. Заткнул царев рот ладонью, двинул бедрами. Ногти Петра до крови царапали спину друга, чуть не сломил хребет себе. Знал Сашка, что больно. Уж ему ли не знать. Но уж пусть лучше так, чем та боль, которая таилась в душе друга, в его темных глазах. Пусть лучше так. Обхватил ладонью бархатистый орган, снова двинул бедрами вперед. Из уголков зажмуренных глаз Петра Алексеевича катились крупные слезы. Меншиков собирал губами соленые капли, целовал закрытые веки, мокрые виски, круглые щеки, распахнутые алые губы. На языке чувствовался привкус крови. Петр, наконец, отдышался, глянул в глаза друга, чуть двинул вперед бедрами на пробу. А Алексашку дважды просить не надо было. Не как люди, как звери дикие метались они по скрипучему ложу. То быстро, то медленно двигался Меншиков, не отпуская взглядом глаз государя. А тот тонул в доселе неведомых чувствах, каждый толчок внутри словно бы дотрагивался до сердца, волны тепла текли по спине, сжимали грудь. Сашка брал его по-свойски, давно желанно да выстраданно, и грубо, и нежно одновременно. Остро, ярко, пьяняще… Больно… Сладко... Удовольствие выгнуло спину царя, словно через вату услышал он стон друга, схлестнувшийся с его собственным. Лежали рядом, кулак Петра исчез в ладонях друга. Сашкино дыхание щекотало мокрую шею. Царь повернулся, взглянул на родное лицо. Как он скучал без этого беса окаянного, уж как скучал… С удивлением осознал, что обруч, стиснувший грудину, когда прознал про Монса, и сжимавшийся сильнее и сильнее, мешая вдохнуть, пока гнал ошалевшего коня к Меншиковскому дворцу, распался, исчез, как и не был. Алексашка же словно услышал его мысли. - Забудь, Петруша. Забудь да прости неразумную, коли и было что. Нам ли с тобой их винить, - Меншиков криво усмехнулся, ткнулся губами в плечо. – Все ж сколько лет вместе, сколько было всего. Светлого. Детей тебе подарила. Забудь да прости… Петр ничего не ответил, только глядел в синие глаза, наглядеться не мог. Хоть весь мир рухни. Меншиков ласково коснулся ладонью щеки друга, улыбнулся уголками губ. Государь же прижал Сашкину ладонь крепче к своему лицу, потом поднял, поцеловал. Что б царь да кому-то руки целовал… Да поди ж ты. А руки у Сашки как у него самого. Загрубевшие от черной работы, шершавые. Не боярские руки. Накрыл губами бьющийся пульс. - Благодарю… - Да за что же, мин Херц? – шепот Меншикова еле слышный, пораженный, дрожащий. - За то, что ты есть… Такой вот… Алексашка… Есть у меня… Ничего с той ночи не изменилось. Уж слишком Голицыны да Долгорукие удила закусили. Внешне ни для кого ничего не изменилось. По-прежнему дорога Светлейшему князю, попавшему государю в немилость, была закрыта во дворец. Закрыта она была в комнаты царя и его супруге. И только поздним вечером выезжал из боковых ворот Зимнего дворца одинокий всадник и во весь опор мчался по мерзлой земле к светящемуся сотней огней дворцу на Васильевском острове, где уже жарко топилась в кабинете печь и его давно ждали. --- - А как не стало государя, все повернулось вона как… Из кожи вон лез сначала с Катей, а потом один. Долгорукие в спину плевались, мол на трон метит, собака, а я и хотел одного токмо – дела да планы наши с ним сохранить. Его мечту… Его наследство. Жизнь дочери сломал в этом слепом желании. Вот где грех, Ваня, вот где виноват. Уж не ведаю, простила ли Маша отца своего непутевого, - голос умирающего дрогнул. Алешка сжал ладонь друга, глянул на Пантелеева. Но в лице дьяка не было осуждения, только какая-то светлая печаль. - Сейчас вот и жизнь прошла. Все потерял, что имел. Да это и ладно. Дворцы, деньги эти, сейчас вижу, что все пустое. Жаль, что все памятное даже утекло сквозь пальцы. Шпага, которую Петр Алексеич сам вручил, вся жизнь была подруга верная. Медалионы… Одно только и сберег, - старый князь выпростал дрожащие руки, пошарил за отворотом халата да рубахи и вытянул измятый клочок ткани. Протянул Ивану. Тот бережно развернул, закусил губу. Алешка глянул, и сдавило горло. Потертый от времени с бурыми пятнами платок, а в углу монограмма: «PP». Бровкин даже узнал, откуда. В первый раз, когда Меншикова свалил приступ туберкулеза, да такой, что князь даже завещание отписал, ожидая конца, стояли они на Воронежской верфи. Государь отбыл по делам в Московию. Алешка, не решаясь оставить друга, отправил к Петру Пашку Ягужинского, но сомневался, успеет ли тот вовремя обернуться. Меншиков упорно запрещал помогать себе, но Алешка держался рядом, готовый в случае чего подставить плечо, чем-ничем подсобить названному брату. В один из вечеров Алексашка давал ему наставления по поводу нового корабля, который готовили к спуску со стапелей на следующей неделе. Жесточайший приступ кашля прервал Меншикова, согнул над столом. Кровь горлом стала идти недавно, и фельдшер ничего не мог с тем поделать. Алешка от испуга забыл как говорить, глядя, как сквозь прижатые ко рту пальцы капают на разложенные бумаги алые капли. Оба не заметили, как в комнату вдвинулась высокая темная фигура. Петр, казалось, даже Бровкина не видел. Метнулся к другу, обнял сзади, руку с платком прижал к губам. С минуту Алешка смотрел, как сплелись дрожащие пальцы, сжимая тот самый платок с черневшей в уголке монограммой, а царь шептал что-то Сашке на ухо, баюкал друга, как маленького. Потом Бровкин бесшумно вышел. Царь оставался до тех пор, пока Меншиков не встал на ноги. Только потом государь засобирался в дорогу. В лучах утреннего солнца Алешка навсегда запомнил, как рука царя гладила вольно бившиеся на ветру кудри, а на лицах обоих застыла нежность пополам со звериной тоской. - Оба знали мы, Ваня, что грешны, черны, что во власти искушения прожили. И грехи эти не смыть уж мне… Знаю, что заслужил в Аду гореть, знаю… Но лишь одного прошу – увидеть бы хоть раз еще друга сердешного да побыть с ним хоть миг… Об этом молился как мог, а теперь уж… Все грехи признал, отмаливал, смирил гордыню, богатства Бог отобрал. Только этот не могу ни забыть, ни отринуть… Только на Божью милость молиться… Князь замолк, откинулся на подушки. По щекам мужчины катились слезы - Заветы Божии и их толкование людьми нам известны, - молодой дьяк вгляделся в лицо умирающего. – И все мы перед Его ликом дети несмышленые, однако ж вот что я скажу сейчас и верую в то всем сердцем, всей душой. Мужеложество в лоне нашей матери-церкви считают противоестественным, богомерзким, то не тайна. Таковы Заветы Петр и Павел людям дали. Но никогда, Александр Данилович, слышите, - улыбнулся, когда Меншиков встретился с ним взглядом, - никогда Он не осуждал Любовь. Искреннюю, от сердца идущую. Потому что сам Бог есть Любовь и Прощение нас, детей Его, за грехи наши, - Пантелеев положил руку на грудь князя. – Никогда прежде я не слыхал ни от кого, чтобы так горячо и искренне, с такой нежностию и болью говорил бы человек о Любви. Вы стоили друг друга при жизни. Будьте покойны, Александр Данилович, Любовь в вашей душе ярко освещает все вокруг, ярче и ярче от минуты к минуте, и Любовь эта - не грех. Он ее видит, и Он милостив и справедлив. Будьте теперь покойны… Все ж иное… Я прощаю, и Господь простит. Умирающий сотрясался от безмолвных рыданий, и с каждым мгновением словно спадала с его плеч тяжесть, много лет клонившая плечи и спину. Иван поднялся, кивнул Бровкину. - Я позову отца Андрия. Поспешно вышел. Алешка присел ближе, склонил голову на грудь Алексашки, вслушиваясь в уже слабое биение сердца. Глаза жгло, в горле пересохло. Сильнее и сильнее он сжимал руку Меншикова. Конечно, знал он о связи государя и его фаворита, кому как не ему знать, но не ведал и близко о том, что одна жизнь была по зову двух сердец. Ослепленный и оглушенный светом этой греховной, запретной, до боли живой Любви и сиянием души друга, исстрадавшейся, но от того лишь более прекрасной, он потерял счет времени. Вернулись Иван со священником. Алешка нашел силы, отошел в угол. Отец Андрий коротко попросил князя повторить несколько слов, прочел молитвы, отпустил грехи и причастил умирающего. Коснулся губами влажного лба и вышел, за ним ушел, сгорбив плечи, Пантелеев. Бровкин опять вернулся к постели Меншикова, вгляделся в изможденное, но сейчас удивительно спокойное лицо. Александр Данилович улыбнулся ему ласково, на миг мелькнули огоньки в поблекших синих глазах, вспомнились Алексею запахи луговых трав, где они детьми бегали, сбежав из-под крыла отца Алексашки. - Прощай, Алешка... Присмотри за детьми за моими. Прощай, друг мой навеки..., - хриплый голос становился еле различимым шепотом. – Благодарю тебя за все… и люблю… всем сердцем… Бровкин прижал к губам холодную руку Меншикова, не пытаясь сдержать слезы. - Прощай, Александр Данилыч... Но этих слов Меншиков уже не услышал. Последнее дыхание жизни покинуло Светлейшего. Алешка вспомнил 1725 год, стылую залу дворца, бледное и осунувшееся лицо императора, изможденное болью и осознанием конца. - Алексашку... приведи..., - с неожиданной силой ледяные пальцы Петра Алексеевича впиваются в кисть Бровкина. - Времени нет... Данилыча увидеть... в последний уж раз... найди, Алешка, молю... приведи... Расталкивая стражу, бояр, бросился тогда Алексей, не помня себя, опрометью. А Александр Данилыч под стенами стоял уж не первый день. Страшно было смотреть на лик Светлейшего. Опального князя не допускали даже на порог, но он знал, что должен быть здесь. - Прочь! - от зычного клича Бровкина опешившие караульные остолбенели. Меншиков уже шагал к дверям. Все понял он и без слов. Заложил руки в карманы, чтобы не увидел никто, как не в силах генерал-губернатор унять дрожь. Молча шел он за Алешкой по знакомым покоям, расступались перед ними слуги. Сунулись было бояре загородить дорогу, но окрик императрицы остановил, а одного Александр Данилович схватил и так о стену приложил, что повалился тот без памяти. Вот и дверь в кабинет. - Иди один, Саша, он только тебя и ждет... - Катерина грустно и нежно смотрела на старого друга. - Матушка-императрица, да как можно этому-то да к государю... Бровкин кулаком повалил Долгорукого на пол. Меншиков же словно не видел и не слышал всего, что творилось вокруг. Слуга открыл перед ним дверь. Екатерина придержала ее, и собравшиеся увидели, как сгорбилась горделиво прямая спина Светлейшего, шаг сделался как у старика дряхлого. Александр Данилович тяжело упал на колени возле смертного ложа друга. Глухой стон вырвался из его груди, пронзил всех, кто слышал его. На лице царя, почти терявшемся в приподнятых подушках, впервые за последние кошмарные недели обозначилась слабая улыбка. - Данилыч... Алексашка мой... - Я, мин Херц, я... Екатерина вздохнула и прикрыла дверь. - Чудна судьба... Никто кроме Бровкина не понял тогда слов императрицы. Алешка еще раз взглянул в лицо старого друга. На искаженном болезнью лице с последним вздохом застыла легкая светлая улыбка. «С Богом. Будьте покойны оба», - прошептал в пустоту горницы Алексей, утерев слезу. За окном вставало не виданное в Березове уже на протяжении нескольких месяцев бурь солнце.