Луч Темноты

Когда мне снятся сны, он видит их вместе со мной. Через меня. Потом мы просыпаемся и лежим, глядя в темноту, пока за окном – а в этой комнате Цитадели есть окно – не забрезжит скупой городской рассвет. В моих снах, в наших снах – мир, который едва не перестал быть даже памятью, мертвый мир, убитый – и оживающий только так и только иногда. Я знаю, он благодарен мне. Ведь иначе никак он не смог бы увидеть свой дом. Ведь иначе никак и я не смог бы увидеть свой дом – место, где меня создали. Равнины и высокая трава на них – трава, шепчущая под ветром, рожденным взмахом клинка. Лиловые с чернью бабочки, резное крыло, тень от крыла на ладони. Аметистовые пики скал, ущелья без дна и горы без вершин – потому что вершины скрыты облаками, потому что облака не в силах подняться выше гор. Пыльца с тяжелых соцветий тоа-кам, поземкой кружащаяся над ночной водой… Раскаленное трехгранное лезвие погрузилось в лед, и родился я, Блистающий. Тогда нас было много. Мы были – Навь. И Навь – это были мы. Мы Беседовали или Говорили-по-очереди, спорили, шутили, хвастались заточкой и балансировкой своих клинков, хвастались умением своих Придатков. Кто-то из нас мог разрубить гранитную глыбу, кто-то – лежащий на воде платок. Наше мастерство становилось искусством, становилось совершенным – но к чему было нам, живым, заиндевевшее совершенство? Достигая его раз за разом, мы понимали: Путь Меча бесконечен – и искали дальше… Нас было много, когда в мир, казавшийся незыблемым, пришла смерть, черная, как обсидиан, и светлая, как вывернутая наизнанку ночь. Океаны кипели, исходили белой пеной, превращаясь в пар, и не видно было даже подножий гор – что уж говорить о вершинах! Огонь стелился по равнине, пепел от лилового с чернью крыла лежал на израненной ладони. А другая ладонь держала меня, и сжимавшие рукоять пальцы умирали, умирали, умирали… Сухой ветер взметнул с мертвой ладони пепел и закружил, как кружил когда-то цветочную пыльцу. Мы уходили, один из Придатков поднял меня, а я забрал его с собой, и, долгую дорогу спустя, мы увидели новое небо. Оно было – цвета мести. Как сладок казался вкус ее на стали моей, до кончика залитой серебряной кровью! Чужой свет меркнул, отступая перед яростью Тьмы; железные несокрушимые башни ржавели в пыли, хрустальные тонкие шпили тускнели и ломались, а мы захлебывались в серебряном ручье, звенели, кричали, сверкали и сражались, сражались, не различая дней, не замечая, что нас становится все меньше… Темная кровь оказалась сильнее темной стали. Они, наши Придатки, - победили и выжили. Мы, Блистающие, - просто победили. Бесконечная круговерть замерла у шести серо-стальных башен, и я вдруг понял, что бесконечного – не бывает. Шесть башен – неприступная крепость, неприступная и однажды уже покоренная, вырастала из земли за спиной моего Придатка – но почему мы стоим так, словно защищаем их? Под кожей держащей меня руки привычно играла холодная боевая ярость, - так почему? Рука вдруг взметнулась, посылая меня в полет. Сама, не спросив моего согласия. Вопреки моей воле. Лезвие блеснуло, прокалывая воздух над степью, и стало безжалостно-ясно: трехгранный луч, которым был я, вот-вот пронзит черный глаз Придатка, поднимающего свою катану для защиты – но медленно, слишком медленно! В нем текла та же самая кровь, а в руках была та же темная сталь, из которой отковано мое тело. Мы, Блистающие, сражались друг с другом. Я закричал изо всех сил, торопя, умоляя ту незнакомую катану: быстрее! Останови меня, что же ты медлишь! – и понял, что кричу в тишине. И слышу – тишину, свой голос в тишине, только свой. Последний. Что клинки в руках Придатков – просто вещи, куклы, никогда не бывшие живыми. Трупы нерожденных. В оставшиеся короткие мгновения я сумел отклониться в сторону и, вместо того, чтобы убить, лишь прочертил по щеке тонкую линию – и покатился по вытоптанной земле. Лишившись нас, они сошли с ума и начали истреблять друг друга. Битва струилась и переливалась, распадалась на схватки и снова собиралась в единый кулак, а я смотрел в небо и мечтал, чтобы меня не нашли. Небо давило равнодушной голубизной, в нем светило маленькое злое солнце, и мечтам не суждено было сбыться. Темная кровь сумела победить даже саму себя. Они построили новую столицу и дали ей древнее имя. Я выбрал себе какого-то Придатка, а потом – следующего. Время проходило сквозь меня – бесцельно и неостановимо. Я помнил: если бесконечного не бывает – значит, когда-нибудь закончится и тишина? Когда-нибудь монолог вновь станет Беседой? Я ждал. А они – жили. Я ненавидел их за это. За расчетливость и рациональность, за то, что они все время помнили: жизнь продолжается после победы равно как и после поражения. За то, что всегда носили с собой два клинка, не полагаясь на один. За то, что всегда имели запасной вариант. Я ненавидел – но что-то было сильнее ненависти, и когда однажды мы, я и мой Придаток, и многие с нами попали в ловушку в Логове Чайрт, когда земляной пол коридора обвалился под ногами, открывая бездонный жадный провал, – я, вонзенный в отвесную стену, удержал его. Стена была мягкой, крошилась и осыпалась – я цеплялся за нее, ускользающую, из всех сил, а за меня мертвой хваткой цеплялись живые пальцы. Мы выжили – вдвоем из всего арната. Я думал, это утишит мою ненависть – но не случилось. Тогда я решил для себя, что спас его просто так. Ненависть закончилась в день их второго поражения. В ней просто не стало нужды. Зеленью, изумрудной дымкой затягивало горизонт. Тонкие травинки взламывали плиты мостовых, молодые побеги опутали строгие стены, ряска бельмом затягивала огибающую город реку. Река боролась, вырывалась из-под гнета; река разлилась, и обмелела, и сжимавшую меня ладонь покрывал не пепел – вода… Журавлиный клин рассек небосвод. Почему-то я чувствовал в случившемся свою вину. Они ушли в какой-то потайной город, а я сумел потеряться. Мне не хотелось видеть их проигравшими; мне никого не хотелось видеть. …века. Всего лишь века до того дня, когда над заповедной дубравой встало багряное зарево, а листья, тронутые тленом, посыпались под ноги тяжелой рыцарской пехоте. Всего лишь века до того дня, когда сами рыцари уступили мир новым хозяевам. Всего лишь несколько десятков веков, смеялся я, и мой смех был единственным, что нарушало тишину листопада и тишину пожара. Безумие пряталось в тишине, как меч в ножнах, и невидимая рука дразняще медленно тянула меч наружу. В день той битвы я решил, что с меня хватит. Беззвучные зарницы над далекими горами, их лихорадочные отблески на растрескавшейся земле, замок, чьи стены затягивают, как омут. Тени уродливых птиц и золото флагов, ледяная метель и застывшее озеро – а последней каплей стал тот, кто держал мою рукоять, и ядовитая жидкость вместо горячей крови, текущая под его красной кожей. От яда, холода и отвращения меня колотил озноб, а потом я понял, что смеюсь опять, потому что через перевал наступали отряды, и знакомое теплое касание Тьмы уняло дрожь. Потому что они не умерли, а я по-прежнему не хотел их видеть. Потому что я, оказывается, скучал. С меня хватит, решил я окончательно. Оборона защитников замка пала, и на равнине затанцевали вихри порталов – темно-зеленые, темно-бордовые… а прямо перед нами расцвел черный, державшая меня рука напряглась, но теперь я знал, что делать, и в момент броска резко перенес вес своего тела на кончик клинка. Вместо стремительного полета получилось кривое сальто. Мелькнуло и исчезло ошарашенное лицо краснокожего. Я летел в озеро. Вода его, пропитанная болью и отравой, способна была разрушить даже мою вечную сталь. Позорная смерть, но другой для меня не нашлось… Его руки взяли меня из воздуха, не дав упасть. За что?! Мы все, все Блистающие до последнего, умерли ради них. Тьма – это мы, но мы отказались и от этого, потеряли себя, – а они вышли в битву с мертворожденным железом в руках. Как он смеет теперь мешать мне?! Мгновенная лютая злоба полыхнула сполохом и исчезла. Я увидел смерть. Не мою, его. Сверкая двумя полулунными лезвиями, смерть тяжело падала сверху на незащищенную спину этого Придатка, и он не успевал поставить защиту или хотя бы обернуться. Успел я. Успел толкнуться ему в руку и она, послушная, нерассуждающая, извернулась, под немыслимым углом вскинула меня вверх, и я принял замах двуручной зачарованной секиры на свой тонкий трехгранный клинок. Еще я успел обрадоваться такому исходу – глупец, как и все мы, Блистающие – погибшие, бывшие, забытые… Очнувшись, я понял, что горит неяркий свет, я лежу, вытянувшись, на теплой странице, бумага пахнет пылью и памятью, и тяжелая спокойная рука лежит сверху. После смерти я оказался в библиотеке. Опять все сначала, лениво подумалось мне. Выбрать Придатка, обучить искусству Беседы – нетрудно, они ловки и умелы, темные. Можно взять этого… Если смогу забыть, как в последний момент он вслепую отклонился, выгибаясь дугой, падая назад и вбок, и секира, как капля, соскользнула с меня, чудом не отрубив ему голову. Если смогу простить ему то, что живу. Не хочу, скользнула бликом по грани равнодушная мысль, и рука, накрывшая меня, почему-то вздрогнула. Битвы ли, покой – не хочу. Прощать ли, ненавидеть – не хочу, не надо, лучше сломаться или заржаветь, чем вновь кричать посреди тишины и глупо надеяться на отклик, уйди, уходи, прочь… Его пальцы скользнули вдоль кромок моего клинка раз, другой, невесомо и бережно; на третий раз я опомнился, разозлился и порезал эти пальцы – глубоко, до крови, хотя всегда предпочитал не резать, а колоть. Но рука никуда не делась. Не знаю, сколько времени я провел там. Магический светильник не угасал, отбрасывая на столешницу, на шеренги книг трепещущие полутени, а этот странный Придаток, что по прихоти судьбы достался мне, сидел рядом, исчезая лишь изредка и ненадолго. Учиться он не собирался, к моему желанию убраться из надоевшей библиотеки оставался глух, тяжесть и тепло его ладони на рукояти постепенно стали привычны. Но был он рядом или нет – апатия и скука больше не возвращались ко мне. Наверное, потому, что теперь я злился постоянно. Да так, что касаться моей стали он больше не рисковал – я пользовался малейшей возможностью, чтобы дотянуться до его пальцев. Однажды он принес книгу; раскрыл, осторожно поднял меня над столом, и на развороте я увидел старинную гравюру. Это оказался мой портрет в полный рост. Извинения были приняты. Я чуть шевельнулся в ладони, и мы наконец-то отправились наверх. Тренировочные залы остались такими же, как тысячелетия назад, и на меня неожиданно нахлынуло звенящее предчувствие: а вдруг? Вдруг остался еще кто-то, другой Блистающий, сейчас мы будем Беседовать, как раньше, а мой Придаток не готов… Он передал меня, онемевшего от возмущения, другому, а сам взял две тусклые катаны, помахал ими, примериваясь, и перед нами развернулся шелестящий полог веерной защиты. Глядя на них, я вспомнил времена своего обучения и то, как тренировали эту защиту мои друзья. Как выходили сухими из-под ливня или водопада их Придатки. Злость, яркая, как отполированная сталь, наполнявшая красками все последние дни, потускнела и затупилась. Ну что ж. Тому, кто держал мою рукоять, мешали посторонние мысли и субординация. Поэтому у меня ушло почти пятнадцать секунд, прежде чем мое острие уперлось в основание шеи нашему со-Беседнику. Вторая и третья схватка закончились так же. Потом мне надоело, и следующие два раунда остались за ним. А потом я снова очутился в библиотеке. Ничего не вернуть. Нет Блистающих, нет Великого Дома. Мной можно заложить страницу с моим же портретом и оставить здесь, среди книг, на которых нет ни пылинки, но они все равно пахнут затхлостью, старостью. Может, разглядывая потускневшие гравюры, я сумею забыть себя – раз не сумел умереть… Тишина, издеваясь, мазнула зябким выдохом. Знакомая теплая ладонь привычно коснулась моей похолодевшей стали. Нет Блистающих. Нет Великого Дома. Одна только жалкая память. Память о том, как мы, я и мой первый Придаток, шли через высокую, по пояс ему, траву. О том, как мы вспугнули рой, и ажурные крылья были почти невидимы на фоне сумеречно-фиолетового неба. О том, как… Лиловое с чернью воспоминание опустилось на книгу. Не сразу я понял, что оно не мерещится мне. Что это морок – но не мираж. И сотворить его мог только сидящий рядом, который никогда не видел тот мир. …на фоне неба. О том, как сквозь облако невесомых созданий я сделал выпад, и на острие затрепыхалось пойманная бабочка, почти такая же, как другие, но одна-единственная – ядовитый хамелеон-обманка… Каждую секунду боясь оборвать тонкую непонятную связь, я вспоминал, и образы, перебивая друг друга, вспыхивали в воздухе – морок, магия, моя память. «Кто ты?» Кто это сказал? «Кто ты?» Тишины больше не было. Она исчезла – проклятая, глухая, возомнившая себя вечной. Я сделал шаг, и он шагнул навстречу. Друг к другу. Я не прятал свою жизнь, так же, как он не прятал свою. Огонь, лед и тьма, в которых закалялась сталь моего тела. Ощущение полета. Полосы металла, сливающиеся в нерасторжимый монолит. Тишина, невыносимая, как скрежет ножа по стеклу. Тайный Город. Бюджет, налоги, клуб «Ящеррица». Политика, месть, новые запонки. Победы и потери. Целый мир. Мир, в котором Навь не умирала. Мир, в котором я не был последним. Разбрасывая гранями отблески, я балансировал на кончике его пальца. Рука поворачивалась подо мной, как планета, и я то замирал, теряя опору, то снова находил ее в следующий миг. «Как ты можешь слышать меня? Как я могу слышать тебя?» «Не знаю. Возможно – потому что меня тоже создали?» «Кто ты?» «Кто?» «Я – высший…» «Я – высший…» Ответы были просты, как прост прямой колющий выпад. Он был – мой. А я – его. И больше никогда я не смог бы назвать его Придатком. Он – высший боевой маг Великого Дома Навь Сантьяга. Я – высший Блистающий Великого Дома Навь стилет Урут’аш-Нга Тай, Луч Темноты. Он – карающая длань князя. Я – лезвие, сокрытое в обманчиво-безоружной руке. Хотя это неважно.