Пономаришка

      — Дал же Бог сыновей-наследничков. Один кроме баб и снежных забав ничего знать не хочет, а другой всё горазд лампадки жечь. Пономаришка.       Эх, часто можно услышать слова сии от батюшки моего, царя Иоанна Васильевича, а если же нет, то одного взгляда на него достаточно, дабы понять всё — осуждает. Так за что осуждать? Разве повинен я, что уродился вот такой? Да и, раз уж на то пошло, сам он в день рождения моего велел церковь построить, своими собственными руками мою дальнейшую участь определив.       Чем я гнев его подчас заслужил — не знаю, да и вряд ли сумею когда-нибудь, поскольку разум батюшки подчас словно воля Господа нашего, пониманию не подлежит. Сам я по себе ничем не выделялся: сколько себя помню, всё время тихим был и до забав не слишком большую охоту имел. Хоть кляните, хоть блаженным называйте, однако куда больше пользы я ощущал и куда большее удовольствие получал в часы молитв своих, когда мог вот так преклонить колени пред образами святыми, да слова молитвенные шептать, грехи простить, да за здравие батюшки и брата своего Ивана тоже не забыть надобно. А ещё мне очень в церковь ходить нравится: так тихо там, спокойно, что словно под защитою Бога нахожусь. Вот так бывало подойдёшь, перекрестишься, поклонишься, начнёшь молиться, и будто он тебя слышит, будто понимает и… жалеет? Нет, нет, ведь жалеть меня не за что, правда? Я же ничего дурного не делал да и впредь не собираюсь: если спросят, что думаю — как есть говорю, без утайки, и не предам никогда, коль со мной кто поделиться захочет…       Пономаришка. Странно, вновь почему-то вспомнилось это едкое, словно клеймо, слово, отцом поставленное. Словно я затворник какой. Так не затворник же! Вон, дней пять тому назад, с Ванькой ездили на санях кататься, и я не отказал. Хорошо время провели, развеялись, красотой России-матушки вдоволь налюбовались, даже к службе вечерней успели вернуться! Благо государь не хватился, не то несдобровать нам с братцем. Что ни говори, а с ним мне повезло: Ванька хоть и тот ещё гуляка, да человек хороший, меня сам не обижал никогда, да и другим не позволил бы, к тому же всегда с собой на прогулки берёт, дабы я «свежего воздуха заместо ладана» подышал.       Мы и сегодня поехали, на тех же санях, по той же дороге, даже супруга Ивана, кажется, в том же наряде была! Хорошо было, очень хорошо, только вот на этот раз мы хоть и вернулись раньше, но гнева отцовского избежать не могли. Оказывается, он Ваньку уж давно ждёт, а тот видимо забыл. Молчи, брат, только молчи, да иди, иди быстрее к нему, не гневи ты отца!       Так я думал, так и ему сказал тихо, чтобы не дай Бог государь не прослышал, а братец мне перед уходом на ухо совет прошептал: «А ты, братец, не женись». Смешной он, Ванька-то, совсем уж не понимает, о чём говорит. Какое мне жениться? На ком? Да и, право слово, для чего? Чтобы отец извёл или, чего хуже, в монастырь сослал на постриг? Не надобно мне этого, к тому же не тянет меня ни к кому, а так, «лишь бы было» не хочу, лучше вон, в церкву пойду, помолюсь за братца своего да за то, чтобы батюшка поскорее гнев на милость сменил. Об этом и батюшке сказал, когда до меня донеслось его пронзительное: «Федька». Уж не знаю, доволен был он ответом моим али нет, но против не высказывался, даже попросил за всех помолиться, а я и помолюсь. Конечно же помолюсь, как и всегда…       Вот я открываю тяжёлые двери, вот переступаю порог храма Божьего, и снова… Снова чувствую это до боли приятное ощущение покоя и умиротворения, родное и желанное до такой степени, что впору слезу пустить от счастья. В один момент всё перестало иметь значение: и батюшка с его недовольным взглядом и презрительным прозвищем, и братец мой, Ванька, который с какой-то радости решил, что я жениться вздумаю… Все, абсолютно все мелочи, способные задеть, сейчас уходят куда-то прочь, оставляя меня наедине с Господом и святостью церквы этой, дабы мог я общаться со Всевышним через молитвы свои без посторонних мыслей и печалей. Только сейчас, подойду поближе поступью своей тяжёлой к образам, перекрещусь, как полагается, поклонюсь, взор свой к Спасителю обращу и…       «Что это?» — Мысленно вопрошаю, как только заслышал звуки, выдающие присутствие в церкви кого-то постороннего. Удивился я, конечно, поскольку прежде в это время всегда один здесь находился, однако двери храма Божьего для всех открыты, и раз решил кто-то молитву прочесть — пусть, и я к своей приступлю. Приступил бы, коли б не какая-то невидимая сила вынудила повернуть голову в сторону и увидеть там… девицу. Подошла видать тихонько, свечу поставила, да крестится, небось молиться сейчас будет. Святая, не иначе. Словно заворожённый, я направился в её сторону, желая подойти поближе, дабы лик её рассмотреть, взгляда своего ни на миг не отводя. Не заметила… Хорошо, да только я лучше за колонну стану, негоже ведь обращение к Господу прерывать. А вблизи-то как хороша! Кроткая, черты лица мягкие, приятные, в глазах блеск неподдельный, а губы всё слова молитвенные шепчут, а сама она молится, усердно, словно нет здесь больше никого, окромя её. Ну точно святая, так бы и глядеть!       С минуту ещё я глядел на неё, понимая с каждым мгновением, что влюбляюсь в неё. Окончательно и бесповоротно селится в сердце моём эта девица, имени которой я и знать не знаю. Разве не Господь послал её сюда, чтобы мы встретились? Разве не на то его воля?       «А вдруг она замужняя? Али сосватана?» — Вопросы, мелькнувшие в голове моей, оказались достаточно сильными для того, чтобы задуматься над ними мог и выяснить ответы пожелал. Твёрдо вознамерившись дождаться, пока она выйдет из церкви, покидаю сам храм Божий, закрываю двери, перекрещиваюсь трижды, кланяюсь столько же, и поворачиваюсь в сторону дворца, дабы место подходящее для себя приметить, как вижу Бориску Годунова — вот и компания мне на время.       Не ведал я тогда, что девица та ему сестрой родной приходится, да и когда прознал, то мало что изменилось: чувство, пробудившееся во мне, было сильнее всего на свете, и отступиться я мог только будь она просватана, но Годунов говорит, что нет такого, да и не помолвлена она. Господи, спаситель наш, неужели ты меня осчастливить решил? Ведь я тотчас же буду руки её у Бориски просить, а он даст, даст согласие, деваться некуда. Одного боюсь, что отец на всё это скажет. Не сошлёт ли меня в монахи, сделав пономаришкой не только на слове, но и на деле.       Хотя чёрт его знает. Может, ещё порадуется, что я на шаг такой пойти решился.