Грязью мажет

ㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤ       Из всех Галлагеров Липу больнее всего. У него радости было — кот наплакал. У него нет ничего, ни за душой, ни в душе, только постоянная и беспросветная боль. Чувство вины и ощущение собственной никчёмности, помноженное на смертельное желание выпить и потерянные возможности.       У Фионы поводов для улыбок мало, у неё своего места нет, как у дворовой кошки. Ни дома, ни семьи. Только трудности сплошные, постоянное недовольство и обвинения в том, что она не дотягивает, что берёт на себя слишком много, что стоило бы планку опустить, не отсвечивать, смириться.       В бесконечном шуме гудящих моторов и инструментов Липу просто повеситься хочется, разодрать кожаные сидения проклятых мотоциклов и разбить каждую фару собственным кулаком. Чтобы кровь и осколки во все стороны летели. И кричать хочется, чтобы каждый смотрел, чтобы все понимали, какого это.       Он бесконечно всех вытаскивает из липких болот их жизней, протягивает руки, пачкается по локти в их проблемах, взваливает их на свои плечи и тянет, тянет, тянет. А руки эти скользкие, в грязи собственной жизни измазанные, они выскальзывают из его ладоней, и он не может удержать их.       Как бы ни старался, как бы ни пытался утянуть к себе, показать свет, всё напрасно. Всё катится к чертям, туда ему дорога и самому. А он всё ещё живёт, дышит, пытается встать. Внутри демоны и змеи душу обгладывают, снаружи кто-то шумит прямо под ухом, а у него перед глазами такой туман из слёз, которым он упасть не даст, такой камень в горле, который он не проглотит, что лучше бы и не дышал больше никогда.       Потоки краски и руки за Фионой тянутся, они цепляются за её ноги, мажут синим пятки, стараются уцепиться и выехать на её силе, подняться, держась за её брюки. А у неё сил, чтобы стряхивать их, всё меньше и меньше.       Она же всё сделала, абсолютно всё. Ей так хочется покоя, тишины и свободы. Чтобы никого рядом дурного, чтобы одной и со своими. Но рядом всегда кто-то есть, с протёкшей крышей или просьбой подвезти. С обманчивой улыбкой или холодными руками. Кто-то есть.       Ей бы скрыться от всех, зарыться под пол, замуровать себя и больше не видеть. Забыть про все счета, про долги и обещания, про просьбы и мольбы. Про всё забыть, вырваться и оторваться от всех в бесконечном беге вперёд. Она же так старается, почему не выходит?       Есть семья, есть друзья, но нет ничего. Такая пустота кругом, на полу грязно и за дверью кто-то кричит. Ей снова нужно идти, куда-то бежать, что-то решать, а ей так свернуться клубком хочется, пусть на полу, пусть на кровати или на земле, только бы без всего этого.       Без улыбок, которые приходится выдавливать, без постоянно рушащихся надежд, в которые верить панически страшно. Без иллюзий собственной нужности и важности хоть для кого-то.       В её квартире полнейший бедлам, незапертая дверь, да и зачем ее запирать, всё равно кто-нибудь придёт и заберёт у неё всё. Уж лучше бы забрал душу, чтобы не мучиться, она даже спасибо сказала. Но в комнате тихо, в холле непривычная тишина. Она сидит на полу, чуть ближе к окну от середины гостиной. Голые ноги колет дурацкий дешёвый круглый ковёр, который так мерзко смотрелся с тем дорогущим стулом, а сейчас кажется даже милым.       Она чуть дрожит, за окном холодно, оно открыто и занавески треплет ветром. У неё сил не хватило после душа одеться, только бельё и зачем-то полотенце сверху, ткань которого насквозь промокла. Волосы холодными, склеенными водой палочками, морозили плечи, веки казались такими тяжёлыми, лучше и не открывать их.       Скрип половиц у входа пугает, чёртов пол, в который нельзя вбивать гвозди. Она вздрагивает, но не шевелится, вдруг за душой пришли, а она спугнёт? — Замёрзла? Ну ка.       Лип всегда ходил громко, его шаги могли разбудить, даже когда тот прокрасться пытался, не умел ходить по-другому. А тут ботинками по нежным доскам прошлого, так что в её голове шаги шумом отдались. Но просто кивнула, мол да, но не бери в голову, глупость какая, кто обо мне вообще думать может, и ты не думай. А самой так зябко, что если челюсти плотно сжатые разомкнёт, зубы стучать начнут.       Он её поднимает за плечи, придерживает за поясницу, ботинками по ковру приходясь, но следов мерзких грязных не оставляет, хотя дождь за окном, за окном грязно и мокро, как на душе. — Эй-эй, Фи, ты в порядке? – пальцами пряди, в грубые локоны свернувшиеся, с её лица убирает, так чтобы видеть её. — Не в порядке.       Отвечать вовсе не нужно, она это чувствует по тому, как он её держит и ведёт к кухне, и ведь не был у неё ни разу, а где кухня знает. Знает, какой стул её любимый, тот, что подальше от окна, нет сквозняка, зато видно, что происходит снаружи. Она на этом месте завтракает всегда.       Он и её кружку любимую находит, и сыпет сахара по памяти две с половиной ложки, одну кофе растворимого с горкой и кипятка под завязку. Не размешивает, перед ней ставит, а сам уходит.       И ей странно так, ложкой по дну царапая, кофе мешать, скрестись в фаянс, как кошки в дверь, не думать. Не думать вообще хорошо, даже обожжённый от кофе язык будто не саднит. Она глотает кофе жадно, опаляя рот и горло, почти до середины своей большой кружки допивает, когда на плечах чувствует тяжесть и руки. — Всё, что нашёл, — Лип улыбается почему-то виновато, хотя внутри она признаёт, что видит его таким слишком часто, чтобы удивляться. Он садится почти что напротив, закидывает ногу на ногу, ищет сигареты в карманах.       Она замечает, что у него глаза какие-то особенно красные, как в школе когда-то, когда учил в ночи, потому что только в тишине получалось сосредоточиться. В общей спальне с братьями, под простыней с фонариком. Читал книги, писал что-то.       Кофта пахнет яблочным мылом и немного собакой, но в ней тепло, хотя полотенце сопротивляется теплу этому, всё равно хорошо. Изнутри кофе жжётся, снаружи плечи покусывает шерсть. А вот Липа что-то пострашнее грызёт, угнетает что-то, иначе не пришёл бы. К ней не приходят просто так, кому-то совет, кому-то деньги, кому-то внимание. Просто так не приходят. Даже свои?       У него в голове пусто и одиноко, глухо и как-то липко. Будто остатки разума тянутся клеем по стенкам черепа, гулко падают, капая горькими шарами на корень языка, что блевать хочется. Он совсем не знает, зачем пришёл, он бродил где-то даже не рядом, как вышел из мастерской, так и пошёл. Весь под дождём промокший, как пёс, прогнивший, как старость в подворотне.       Сигареты влажные, вытягивает две, чиркает зажигалкой и сушит над пламенем. А внутри звенит, звенит и просится наружу не то крик, не то вой. Ему волосы на голове рвать хочется, но отстриг всё к чертям, теперь ухватиться только за уши можно. Он дышит как-то особенно медленно, краем глаза на Фиону смотрит, взгляд её на своём плече, лице ловит и вздрагивает. Тепло и странно. Чужеродно. — Вот, держи, — протягивает ей одну, другую подкуривает сам, выдыхает в потолок и внутренне с ног валится. Перед глазами всё плывёт, на душе мутно и муторно, а сказать ничего не может. Ни про жизнь свою откровенно собачью, одинокую волчью, ни про то, что на куски изнутри раздирает. Это он всем помогает, это он тянет и вытаскивает, ему помогать не должны.       Он сам виноват в своих проблемах, он сам себя закопал. Уничтожил жизнь свою, так что теперь только голову пеплом посыпать остаётся. А ему бы дом и собаку, девушку и оклад лаборанта с перспективой уйти в преподавание. А ему бы жизнь другую, ту ради которой было всё, ту ради которой старались другие, ради которой Фиона собой жертвовала.       Вот поэтому помогать не должны, поэтому он в чужой грязи пачкается, надеясь ею свою перекрыть, да всё без толку. Когда сам на половину в мазуте стоишь, то чужим себе дорогу не проложишь, только утопнешь поскорее.       Фиона кофту на плечи натягивает получше, зажигалку из рук забирает и курит судорожно, будто кашлять начнёт. Недолеченный детский бронхит в сырую погоду воспоминания дарит. А ещё она помнит, как Лип кричал на неё, как говорил, что она забыла про него, забыла про семью, что вырвалась слишком далеко и послала всех к чертям. Про то, как больно тогда было, помнит. А сейчас не так.       Сейчас просто пустота звенит, сигаретный дым тревожа. И слова не идут, что сказать не знает, как посмотреть на него, не виделись ведь тысячу лет. И вина в голову бьётся громче пустоты и гонга, она об череп кулаками стучится и голова кружится, до тошноты и слюны солёной и вязкой во рту.       От всего отвернулась, открестилась и вышла за дверь, не прося проводить, не занимая на такси, ушла своей жизнью. Они ведь все большие и умные, они все справятся. А ты-то одна со своей жизнью справишься? — У тебя всё хорошо, Фи?       Ей бы кивнуть, парой слов подтвердить и успокоиться, но она только головой мотает, губы поджимая. — Нет, а у тебя? — Да чёрта с два.       У Липа смех вырывается пьяный такой, что он сам его пугается, дымом давясь, но отдышавшись всё равно смеяться продолжает. Фиону смех этот надламывает, как рассказ откровенный глаза открывает, снимает заглушку какую-то с сердца и к нему сразу же кровь приливает, оно ухает где-то за ушами, булькает, захлёбываясь красным.       В памяти остались дни те ссоры те, где оба кричали друг на друга, горло срывая. Где он злился, а она как девочка маленькая плакала. И дни другие, когда страх к горлу подкрадывался, когда всё так плохо было, что шагнуть с этажа, нырнуть в скрутку лестничных проёмов желаннее всего было, он тогда рядом оставался. По голове гладил, говорил какие-то глупости. Вот так же сигареты протягивал или пиво вскрывал. Рядом был. Всегда рядом был, когда нужен.       А она что? Убежать попыталась, прошлое забыть, память стереть. Всё подчистую удаляя, плохое и хорошее, нужное и то мерзкое, что было. Счастья только не прибавилось, поводов для слёз больше стало. Хребет сломанный, нутро ядом выеденное, а вся душа с органами на ветер вывернута. Ради чего.       Ей бы дома остаться, кофеварку по утрам включать, деньги в банке хранить, с любимыми быть. Её вина к земле прижимает, раздавливает, уничтожает. А сердце в крови бултыхается, кажется, вот-вот она носом и слезами пойдёт, будто уголки рта уже краснеют.       Фионе собственные проступки выплюнуть хочется, растоптать их, как насекомое мерзкое, но она лишь вздрагивает под кофтой, на Липа смотрит, ей кажется, что она плачет, а ему улыбка её видится.       Видит как Фи улыбается, видит самым краем глаза, как она сигарету в кофе недопитом тушит, так аккуратно, слишком не правдиво, и он, может быть, правда, пьян. Сорвался и сам не заметил, а теперь валяется где-то в под мостовой сырости, видит сны отравленного разума. Видит движения и силуэты, видит то, что себе не позволял, то, что давил в мыслях, рычал за что на себя, но отказаться не может. Внутри дрожит.       Она на его колени садиться, лицом к нему. Не забирает сигарету из пальцев, не делает каких-то глупых желанных жестов, которыми любили заниматься девочки в школе. Она просто держит его лицо в руках, пытается зарыться в волосы на лбу, так, чтобы на одну фалангу, чтобы его чувствовать, видеть. Зарыться в зрачки поглубже, посмотреть что там, злится ли он, не простил?       Глаза его становится огромными, за ними лица не видно. Голубое и алое. Смешанное, растушёванное в тон кожи, совершенно потерянное. Её руки были где-то на шее, цеплялись за ворот футболки, которая сзади о шею совершенно точно испачкалась, а ещё на ней пара пятен мазута и пахнет она точно не пионами. Её руки были на плечах, что заныли усталостью под ладонями, запросили прикосновений ещё немного, самую малость тепла ладоней.       Её руки была на груди и животе, задирали край футболки вверх, так что голую кожу лизал прохладный сырой воздух, вставали волоски на всём теле дрожью странной. Липу бы оттолкнуть её, отстранить от себя, взяться за подбородок, самому в глаза заглянуть, но он как параличом скованный, изнутри как бумага скомканный, потом вновь расправленный и сдавленный.       Податливый, мягкий, ведомый. Не то мальчишка, не то вовсе ребёнок. Где-то между ощущениями тактильными в нейронных путях команд мозга потерявшийся. В руках её потерявшийся, что на шее, по кадыку, круги выводят, а сам головой мотает.       Правда пьяным должен быть, сонным где-то у заднего входа ближайшего к мастерской бара. Скрутился под дождём, едва лицо прикрыв руками, спит и даже сны свои грязью мажет. Не видит в них ничего лучше, чем это.       Чем тепло на коленях от её бёдер, чем касания собственных пальцев где-то там, куда тянуться нельзя было. Не видит он своего восхода, пса и улыбчивую девушку на крыльце, что ждёт его. Он только Фиону видит, мутно и с собственной дрожью, но сладко и страшно.       Сигарета из пальцев почти выскакивает, он боится ей волосы опалить. К столу тянется, о столешницу тушит, плевать. Цепляется за губы её своими, когда она вперёд наклонилась, ладонь между их ног теряя. Руками в волосы мокрые впутывается, к себе тянет, чтобы не пропала, чтобы сон этот измазанный ядом, неправдой и мукой с ним остался.       Фиону демоны не грызут, они её отпускают, чтобы потом в плоть впиться, зубами кожу рвать и душу из рёбер выковыривать. Они её направляют, они её подталкивают, а она сдаётся, под руки Липа поддаваясь, губы его кусает, языком нёба касается, в джинсы царапается.       Она в своём маленьком мире бесконечного поиска себя, своего дома и места, оступалась так часто, что грязная уже настолько, что больше некуда. Душа её жухлая, едва дышащая, всю вину как перед смертью отпускающая. Фиона руки свои к лицу Липа тянет и без боли и укусов, его в своей мерзости пачкает. Пачкает, всё лицо зеленоватой слизью мажет, так чтобы она на языке её оседала, когда та им скул касается.       Лип без дыхания на неё смотрит, как та голову вверх вскидывает, как за край столешницы цепляется. Слышит звон, ему кажется, что кофе из чашки по полу кровью разливается. Тёмной, густой, ноги их пачкая, в кожу въедаясь, навсегда пятном, клеймом оставаясь. чтобы все знали, что они сделали. Чтобы каждый слышал в их голосах правду. Чтобы всегда так было. Он её шею губами неосознанно метит, кусает, изнутри горя от бесов и змей, что в тугой комок сплелись.       Но её держит крепко, едва в движениях помогает, скорее сжать хочет так сильно, чтобы рёбра треснули, чтобы она песком в его руках рассыпалась, а он очнуться смог. Страшно. Но она живая и настоящая.       Его Фиона, на которую он злился, которую во всех бедах винил, на которую кричал, которую видеть на пороге дома не хотел когда-то. Она у него в руках реальная, испуганная, мокрая, бледная. У неё дыхания будто на полтора вздоха осталось, а потом смерть.       Он её отпускает мягко, не глядя на бёдра, испарину тела, по лицу гладит плавно. Не то слёзы, не то просто всхлипы в руки ловит, когда она от него отвернуться хочет, плечи ссутуливая в комок сворачивается.       Лип уйти ей не даёт, Лип её за лицо поднимает, в глаза смотрит и в угол губ, что покрасневший, будто вот-вот кровью брызнет, целует. За плечи обнимает, к своей груди прижимая, не отпускает.       У них вдвоём душа пропащая, болью, алкоголем и бедами пропахшая. Ему бы девушку и собаку, а ей кого-то с тёплыми руками. Но это в крови у них, портить всё и усложнять. Путаться в себе, в других, лабиринты выстраивать, в которых ни одного прохода, только тупики.       Обоим бы счастья на одну рюмку, обоим веры в то, что впереди что-то будет. Но пока остаётся только темнота и воющие бесы и змеи, что грызут душу и других пачкают, а не спасают. Потому он её не пускает, холодные пряди сзади у шеи разбирая, потому она голову ему на плечо кладёт и глаза закрывает. А под ногами кофе холодный в ступни красным въедается. ㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤ