Caught up

   Эдуард никогда не чувствовал себя старым за все эти четырнадцать лет. Ходил быстро, шутил смешно, думал живо. Работа держала его в таком постоянном напряжении, что он просто не мог позволить себе стареть. Он должен был всегда быть резвым, изворотливым, очаровательным, говорить и лгать воодушевлённо, с молодой энергией поддерживая дряхлеющий режим. Ему казалось, что он действительно за все эти годы не постарел ни на секунду. Заговорил как-то старость, предложил ей сигару, пару любезностей, кинул ей пару уступок. Как он обычно делал, со всеми.    Но теперь они до него добрались. И она тоже.    В Эллишау было тихо. Никаких кризисов. Никаких интриг, доносов и языкового вопроса. Даже дети уже давно выросли. Ему было совершенно нечего делать. Он сидел в своём большом кресле и смотрел на ночной дождь. Сердце не по-хорошему тянуло.    В старости вообще нет плюсов, зато есть куча минусов. Отыгрываясь на нём за четырнадцатилетнюю отсрочку, она преподносила ему много неприятных сюрпризов. Например, сейчас с ним сидит Рудольф. У него чучельные глаза и перемотанная белым голова. На нём чёрный костюм, на котором почти не видно крови.    — Ну что я вам такого сделал, а, — шепчет Эдуард.    Рудольф не говорит. Он сидит напротив и смотрит на него и на всё вокруг одновременно.    — Вы ко всем приходите или это только я? К его величеству, например, почему бы не прийти… Хотя у него нервы крепкие, было бы неинтересно.    Газовая лампа очень хорошо рисует детали. Пуговицы на его жилетке, небрежно завязанный галстук. Белый бинт, ещё положенный наспех, еле придающий голове форму. Он был таким, когда Эдуард туда вошёл, а его только привезли, и над ним ещё хлопотали, и по его телу прошло такое ледяное спокойствие от вида этого серого подобия Рудольфа, лежащего перед ними всеми. Эдуард даже забыл снять цилиндр, так он оцепенел от этого спокойствия. Потом повернулся и вышел. Его спросили: «Всё в порядке, герр министр-президент?», а он сказал, слыша себя со стороны: «В коммюнике написали, что это был сердечный приступ, а у него полголовы нет».    — Я сказал, напишем сердечный приступ. Такая лёгкая, неожиданная смерть, с любым может произойти. Мне же сказали, что вас отравили: что я мог ещё тогда придумать.    Рудольф не движется. В лице нет никакой эмоции. Дождь постукивает по наглухо закрытому окну, и только какие-то еле различимые отблески-тени дождинок его как-то оживляют.    — Ну скажите же что-нибудь. Я почему-то думал, что призраки более разговорчивые, — говорит Эдуард, потому что говорить — это всё, что он, в сущности, умеет. — Вернее, я не думал, что они вообще существуют, но… Вы ведь опять пытаетесь мне доказать, что я не прав. И я всё ещё не убеждён. Я просто старый. Сижу и медленно схожу с ума — а призраков нет. Вы просто играете со мной злую шутку, это очень в вашем духе.    Эдуард тянется к стаканчику бренди и подносит его к губам, отмечая, как у него не трясутся руки.    — Я вам тоже налил. Но вы, видимо, наконец-то завязали. Давно пора.    Рудольф сидит, лёжа на спинке своего кресла. Его руки аккуратно уложены по швам.    — Но из вас всё равно должен был бы получиться очень болтливый полтергейст. Вам всегда было что сказать. Даже когда стоило промолчать.    Ноги у него не стоят, а лежат прямые на ковре.    Эдуард шумно нервно сглатывает и так же непозволительно шумно ставит стакан обратно на столик. Он должен. Может быть, это единственный способ избавиться от этого наваждения. Он ещё раз смотрит на Рудольфа.    Эдуард облизывает сухие губы и привстаёт так аккуратно, как будто боится его спугнуть. Тянет руку — не трясущуюся — к его бумажно-серой щеке.    От лёгкого прикосновения к ледяной коже его голова резко и безвольно заваливается набок.    — Боже, боже, — отдёргивает руку он, — боже. Уходите, прошу.    Эдуард зажмуривает глаза. Еле заставляет себя их открыть. Труп всё так же лежит в кресле в его гостиной.    Эдуард вскакивает к окну, за которым дождь всё сильнее, всё больше становится непроницаемой стеной. Он складывает руки, как при молитве, но мысль о ней почему-то кажется глупой. — Я не знаю, почему, — лихорадочно шепчет он, кладя ладони на ледяное стекло. — Я ничего не знаю. Это слишком много для меня. Я не знаю… Что я сделал. Что я не сделал.    Он отражается в стекле. В нём отражаются лампа, книги, столик, кресло, труп. Его труп в гостиной. Он всегда будет с ним. Он с тех пор всегда был с ним, он его просто не замечал до этого. Каждый день рядом с ним, в кабинетах, в залах, на приёмах, на резных стульях, на розовых кушетках, на мягких диванах, лежал труп в чёрном костюме с замотанной головой.    Эдуард прижимается лбом к холодному стеклу.    — Сердечный приступ, — раздаётся в гостиной знакомый забытый голос.    Эдуард оборачивается — кресло было пустым. Тяжело дыша, он схватился за сердце. Ещё билось.    Он обессиленно прислонился к окну, кляня измотанные на работе нервы.