«Ты не выносишь мрака»

Филиппу не нравится закат. В последнее время — вообще, а сейчас — на Уазе, которая отражает последние алые всполохи и кажется ему рекой воплей. Тем более что вопли, не античные, а вполне сегодняшние, французские, он скоро услышит в изобилии на линии фронта. Но что поделать? Он освободился (если позволено так назвать передышку в несколько часов) от своих обязанностей комиссара при Северной армии едва не к ночи. Ну, хоть теперь погуляет с псом, пока бедняга не одичал и не загрустил совсем без хозяина. Шилликем, в отличие от самого Филиппа, очень даже одобряет целиком все: мрачный закат, грязь у спуска к реке, зачавкавшую после дождей, тоскливый крик птицы на том берегу. Он радостно носится за палкой, шлепает лохматыми лапами в лужах и по первому же зову бежит к хозяину, чтобы прыгнуть на него. Да, прямо вот так. От кончика любопытного носа до кончика виляющего хвоста мокрый, грязный, любящий. Филипп чешет пса за ушами и прижимается лбом к его лбу. Заранее представляет, сколько будет мороки со стиркой, и как ему за это влетит от Сен-Жюста, но он просто не в силах оттолкнуть самое близкое сейчас существо. — Шилликем! Разве так себя ведут четвероногие представители народа в армии? Наши комиссарские мундиры и без того скромностью своей ужасно бесят генералов! Что же теперь они скажут, а, чумазый ты пес? А Шилликем знай себе виляет хвостом. Он отзывается не на смысл слов, а на движения сердца. С людьми все иначе… Вернее, с конкретным человеком. Филипп снова бросает палку, оттягивая миг возвращения на комиссарскую квартиру, которую делит — как всегда — с Сен-Жюстом. Совсем недавно, зимой, они были дружны и полны энергии, хотя положение на фронте было из рук вон плохим. Но они верили, требовали, добивались! Теперь весна, но Филипп ежится от холода из-за внутреннего разлада, разлома. Республика побеждает… Кажется, побеждает. А он скоро покинет фронт, оставит Сен-Жюста, чтобы вернуться домой, к любимой Бабет, ожидающей ребенка. Почему нельзя одновременно быть с женой, малышом и другом? Почему друг, еще недавно помолвленный с его сестренкой, разорвал отношения и всячески уходит от разговоров на эту тему? Да когда, из-за чего они успели поругаться?! Филипп хочет помирить их, страстно желает вернуть то, что было зимой, когда они все вчетвером ехали в Саверн: семейное тепло, веселое и ласковое, уютный огонек свечи посреди революционного пожара. Потому что ну зачем еще нужны революции, как не для повседневного доброго счастья — любить, дружить, растить детей? Шилликем подбегает к Филиппу, словно чувствуя его душевную печаль, и терпеливо идет рядом. — Пора возвращаться, лохматый негодник, у твоего хозяина еще работа… На квартире ждут письма и донесения. Много. Обоим комиссарам хватит до середины ночи минимум, и Сен-Жюст не роняет ни слова по поводу малопристойного вида своего друга, лишь скептически выгибает бровь. Читают, пишут, переговариваются исключительно по делу, и Филипп готов не тише своего пса взвыть от невыносимой пустоты. Правда, вместо воя он начинает мурлыкать под нос одну из итальянских арий, которые они с Сен-Жюстом пели зимой, развлекая в пути Бабет и Анриетту. — Что это с тобой? — удивляется Антуан. — Скучаю по жене и сестренке, — искренне признается Филипп, а потом добавляет уже с умыслом: — А ты не вспоминаешь ли с нежностью наше кошмарное путешествие по горным тропам в куда более прелестной компании, чем теперь? Сен-Жюст с самым невозмутимым видом отвечает: — Значит, компания наших дорогих Тюилье и Гато тебе не подходит? Хорошо же, я им передам! Вывернулся. Сделал вид, что не понял намека на их тогдашние теплые отношения с Анриеттой. Нашел, чему научиться у Робеспьера — вертеться ужом на сковородке! — Передай, что я посчитал слово «прелестный» не слишком-то подходящими для наших друзей, — вяло подхватывает столь же скучную шутку Филипп. *** Филипп готов любоваться своей драгоценной Бабет бесконечно, особенно теперь, когда она, покормив малыша, наконец-то прилегла и заснула. Да только Филипп-младший, подремав с четверть часа, вновь сопит и кряхтит и может разбудить свою маму. Поэтому его отец, вздохнув с сожалением, выходит с ним на руках из спальни. — Интересно, помнишь ли ты, что мы с Антуаном пели для тебя, пока ты рос у мамы под сердцем? — тихо смеется Филипп, очарованный серьезным, сосредоточенным личиком своего сына. — Я тебе спою, а ты все же попробуй уснуть. Сухой? Животик не мучает? Вот и славно. Малыш морщит лобик, будто и впрямь силится вспомнить, знаком ли он с этой арией или нет. Но усталость вскоре берет свое, и он засыпает на руках у отца. Дремлет и Шилликем, вытянув лохматую морду поверх перекрещенных лап. Так уютно, сонно, хорошо, и впору забыть, как работает прериальский закон, как бойко укорачивает приговоренных гильотина и как отчетливо пахнет заговором против Робеспьера… Филипп, собственно, без зазрения совести и забывает обо всем этом, удивляясь изящному контуру лица своего малютки. — Прости, помешал? — шепотом спрашивает заглянувший в гости Сен-Жюст. Филипп качает головой и даже не упрекает, мол, почему явился лишь сейчас, хотя приехал вчера. Неужто не хотел взглянуть на дитя, о сохранности которого так заботился на опасных горных дорогах? — Проходи. Не шепчи, его и канонада не разбудит. Но кофе будешь варить себе сам! Ту гадость, которая получается у тебя вместо кофе. Сен-Жюст улыбается. Почти как тогда, когда они еще точно могли называться друзьями. Когда он не бегал от домашних разговоров с Филиппом, не сводил их беседы к делам. — Если ты доверишь мне юного гражданина Леба, то я с удовольствием выпью кофе в твоем исполнении. — Малышам поддерживают головку, ты знаешь об этом, грубый неотесанный гражданин комиссар? — фыркает Филипп и осторожно передает сына Антуану. И пока варит кофе, не может украдкой не любоваться ими обоими. Все ледяное высокомерное спокойствие мигом слетает с прекрасного лица Сен-Жюста. Он бережно и почти с испугом держит кроху, что видно по всей скованной позе, а его взгляд, обращенный на хорошенькое личико Филиппа-младшего, делает его самого совсем ребенком. Сейчас Филипп не думает о своей несчастной, брошенной сестре. Он говорит от сердца: — Антуан, тебе подошло бы быть отцом. Сен-Жюст качает головой. — Тебе идет отцовство, Филипп. А пока ты здесь ждал рядом с Бабет свое дитя, я не щадил наши войска, добывшие победу при Флёрюсе. Каждому свое, мой друг. Одним — дарить жизнь. Другим — воплощать смерть. Эти пафосные слова тоже идут от сердца, и Филипп впервые отчетливо понимает, почему так не хотел оставлять Сен-Жюста одного в армии. Он декламирует негромко, разливая кофе по чашкам: — «Страшился я, что вы умолите богов послать вам смерть в бою, средь полчища врагов...»* Антуан, хмыкнув, подхватывает: — «Я не забуду, как ты заботлив был, как, преданно любя, спасал меня не раз от самого себя!»* Ты прав. Были мгновения, когда я шел в атаку с надеждой не пережить ее… но то были мгновения. На мгновение Филиппу кажется, что все как прежде. Что Антуан вот-вот откроет ему сердце — или не откроет, не важно; и без этой правды можно одновременно любить и сестру, и друга, даже если один из них огорчил (оскорбил?) второго. Что… — Впрочем, — Сен-Жюст встает и трепетно возвращает Леба сына. — Возьми, боюсь обжечь его кофе… Впрочем, Орест и Пилад остались в далекой прекрасной Элладе. «А наше доверие, наша искренность — в не столь далеком прошлом», — понимает Филипп и переводит разговор на деловые темы: расспрашивает о Флёрюсе, о настроениях в армии, о мыслях по поводу Комитетов. Сен-Жюст допивает кофе и прощается, с позволения Леба целуя воздух возле щечки его сына. Филипп говорит, ни на что особо не надеясь: — Помнишь тот вечер, когда я пришел с прогулки в грязи с головы до ног? Это все Шилликем. Такой вот пес, готов обниматься со мной, не обращая внимания на такие мелочи, как грязь на лапах. Стальной Сен-Жюст отвечает еле слышно: — Знаешь, я завидую Шилликему. И так же тихо закрывает за собой дверь.