Carpe diem

Гарри будят громкие шаги. Одни торопливые, а вторые четкие и уверенные, но все равно будто догоняющие. Плаксиво скрипит дверь, и свет больно впивается в глаза. Фактически – в один глаз, но фантомная боль в пустующей глазнице как настоящая. Шрам на веке жалит и печет. Мальчишка, растрепанный и жутко несчастный, буквально вваливается в комнату и замирает соляным столбом, не зная, куда деть дрожащие руки. А заодно и всего себя. Лицо испачкано в дорожной пыли, галстук смят и закручен чуть ли не в петлю, а рубашка вся в прорехах – тут и там выглядывает голая кожа. Нелепее некуда. Но его, похоже, мало волнует внешний вид. – Гарри… – хрипит он еле слышно и поворачивается в сторону двери, где застыл вошедший следом человек: – Чтоб тебя, Мерлин… «Эггси», – приходит запоздало узнавание, а вместе с тем и боль. В голове Гарри словно отсчитывается время, необходимое на обработку полученной информации. Чуткая и быстрая реакция в любых условиях – то, без чего нельзя выжить, будучи вовлеченным в организацию вроде Кингсмен. Базовый навык, доведенный годами до автоматизма. Для агента с его опытом и квалификацией подобно недопустимо. Привыкнуть к потере контроля невозможно. Импульсы сбоят, и информация улиткой вползает в заторможенный анальгетиками мозг. Лоб прорезает некрасивая складка, или ему только кажется. Сейчас он весь как неровный стык двух граней, о чей край так легко порезаться. И Гарри не отказывает себе в этой мазохистской прихоти. Что-то похожее он ощущал в пору своей разгульной (в меру, конечно же) юности, встречая рассветы в холодных, чужих постелях. Вечернее обаяние и пьяный флирт, подстегнутые парой бокалов дорогого вина, оставались в том же дне вчерашнем, оставляя после себя голодную пустоту. А заполнять ее было нечем. Второй раз Гарри приходит в себя, поглаживая всклокоченную макушку. Движение выходит автоматически – руки знали, что делать, еще до того, как мысль сложилась из обрывочных, хаотичных фрагментов и обрела вполне себе материальное воплощение. От спутанных волос пахнет порохом, яблочным шампунем и, неожиданно, сигаретным дымом. Запах звучит слишком ярко для того, чтобы списать его на последствие пассивного курения. А значит, кто-то успел нахвататься вредных привычек. Эггси, словно уловив мимолетную озабоченность наставника, мелко вздрагивает в его руках, крепче вжимается влажной щекой куда-то в ключицу Гарри. Поздновато для нравоучений, да и портить момент нет никакого желания. У Эггси не только щека мокрая, но и нос, и губы, которые, похоже, еще и дрожат, и он сейчас так же уязвим, как и Гарри. Гарри Харт не единожды проверял на прочность нервы и запас удачи в бою, на важных миссиях, когда другие бы не справились, а он делал, потому что другого пути не знал. Только вперед и без страха. Бояться можно и потом, когда схлынет распирающий внутренности жаркий комок и голова прояснится. А сейчас что? Откуда же взяться страху и вспарывающей грудь пульсирующей боли? Он в безопасности, и все важные для него люди живы. А щека Эггси все еще влажная, и сердце мальчишки колотится так оглушительно… Глупые мысли о неповторимости, быстротечности момента крутятся в его больном сознании. Видеть отчаяние вперемешку со страхом и болью на этом молодом красивом лице мучительно. Так не должно быть, думает Гарри, совершая глубокие, размеренные вдохи, иначе, он уверен, задохнется в том неясном и сложном, чему еще нет названия. Нет, он определенно болен. Он не должен благоговеть перед чужой хрупкостью и нежностью, но, возможно, он никогда больше не увидит Эггси таким открытым и беззащитным. Весь этот трепет и горькая мука направлены на него одного. И как это ни жестоко по отношению к мальчику, Гарри впитывает в себя поток бесконтрольных эмоций и инстинктивных порывов – обнимающих рук и горячих, невозможно горячих губ, нашептывающих ему что-то важное, безусловно важное, но все слова они оставят на потом. Не они сейчас важны. Подушечки загрубевших пальцев оцарапывают нежную кожу у самых корней волос, и Эггси еще сильнее притирается, как большой, просящий ласки кот, вихрастой макушкой к руке, почти полностью вжимается в Гарри, опутывая того конечностями и создавая из их тел невообразимую фигуру. Перспектива предстоящего разговора страшит неопределенностью, но Гарри пока не дает тревожным мыслям завладеть сознанием, концентрируясь на тепле, исходящем от кожи Эггси, на ощущении уюта и заботы, что исходит от распластавшегося на его груди мальчишки. Доверие Эггси к нему столь глубоко, что Гарри сбивается на очередном размеренном вдохе. Просто сбивается. Скатывается с привычной орбиты. Чувства Эггси ярче и краше всего, что видел Гарри в своей поганой жизни. Это больше, чем он заслуживает, и в то же время ему до безобразия мало. Тело сводит судорогой от желания срастись воедино, влиться под кожу, остаться в этом мгновении в бесконечности, но все это похоже на несбыточную сказку, а почтенным джентльменам не положено верить в глупые детские небылицы. Мерлин сдержанно улыбается, словно в ответ на мысли Гарри, встречаясь с ним взглядом. «Поправляйтесь, агент Галахад, еще увидимся», – читает Гарри по его губам и старается не смотреть в глаза, в эти проницательные глаза. В них читается много больше, чем в принципе способен передать один человек другому, не прибегая к телепатии. Впрочем, что до возможностей Мерлина, Гарри до конца не уверен. Гарри уверен в одном: до утра все заботы могут подождать.