Не буди лихо

Взаправду говорят: не буди лихо, пока оно тихо. Да только кто ж знает, где оно, лихо-то? Далёко раскинулись поля да луга широкие, а над ними — лес тёмный тяжкие ветви свесил, будто буйну гриву, а меж ними — тропочка малая. На полях урожай богатый поднялся, в лугах — трава сочная, яркая, точно смарагды на троне самого великополосского князя, в лесу птичка-невеличка раззвонилась — любо-дорого послушать-поглядеть, а вот точит сердце кручина... — Ох, вздохнуть бы вволюшку, — простонал Ратомир и раскинул руки в стороны, словно грудь расправить хотел да напиться духом уходящего лета. — Дак вздыхай, кто тебе не дает? — заворчал чуток позади от него Тишило-лучник. — Дак вот и... — окончательно закручинился богатырь, и руки его опустились. — Где ж она, волюшка-то? Узкоглазые заедают, сотник очи ясные медом сорокоградусным заливает... И даже князь наш пресветлый, чтоб его жирная муха укусила прямо в за... — Тихо ты, — окоротил товарища лучник. — Тут и у деревьев уши есть. Говорят, острые. — Во, и эта еще печаль, — согласился Ратомир и добавил пару исконных сочных оборотов. — Не гожусь я разговоры разговаривать, Тишка. Мне бы мечом махнуть али хоть дубиной какой — вот дело! Ну, или уж коль ни мечом, ни дубиной не можно, так хоть кулаком в глаз. А тут... Тут ента... дипломатея нужна, мать ея... — Так ты что ж, думаешь, у этих листоухих все прям мастера языками чесать? — усомнился лучник. — Да и делов-то — на пядь, не на аршин. Короб малый отдать да грамоту, что ж тут сложного? Ну, поклонишься раз-другой, хребет не переломится. — Не переломится, — угрюмо буркнул богатырь. — Чего б ему переламываться, если даже на гуляньях оглоблей перешибить не смогли? Так говорил, а сам-то чувствовал «короб малый» за плечами — пуд, не меньше. И про оглоблю вспоминать тоже тягостно было: гулянья гуляньями, а четырех червонцев как не бывало. Да и пара деньков в счет не пошли — не помнил Ратомир ничегошеньки. Тишило промолчал — он и впрямь не говорлив был, имя свое оправдывал. А вот Ратомиру в тягость долгий путь был — да еще без доброй драки. Хотя путь тот, должно быть, уже к концу подходил. Сотник сказал — на излете третьего дня, а солнышко уже покатилось к кромке темного леса. Покатилось-покатилось — не догонишь! — Ну и где тот дуб? — вопросил богатырь. Не ждал ответа. Откуда ж Тишке-то про дуб тот знать? Поля уж позади оставались, места начались заповедные, куда ни деды, ни прадеды особливо носу не совали — разве что на спор, храбрость проверить, сердце подвигом потешить, девок красных того... подивить. Но нежданно-негаданно ответа Ратомир дождался. Словно лес вековой вздохнул, ветерок пронесся. Тихо-тихо стало, как на поминках, пока за упокой души не плеснули... И вдруг давешняя птичка звякнула где-то впереди — раз, другой. Точно звала, точно заманивала. И так от этого ясно стало — ну как же простого клича не понять? Тишило помянул гром-бога да еще на всякий случай через плечо сплюнул. А потом и не удержался: — Если б не приказ, я б дальше и шагу не ступил. На миг почудилось вдруг, что я птичий говор понимать обучен. — Сотник говаривал, что ты и обычного иногда не понимаешь, — отозвался Ратомир. Не со зла товарища приложил. Будто секретом было, что сотник думки свои немудреные порой пуще узкоглазых выражает — языком нечеловечьим. Просто похолодело в груди от слов этих, повеяло чем-то жутким, как из сказок, что беззубые пряхи на завалинках сказывают, чтобы ребятня в коротких рубашках за околицу не совалась. — Зато у тебя всегда один разговор — в морду, — тревожно отозвался Тишило. И Ратомир обиды на то держать не стал — понял, что и бывалому лучнику не по себе. Да и в морду — не такой уж плохой разговор, особливо если сказать больше и нечего. — Друже, мы до листоухих еще не добрались, а они нас уже с тобой чарами своими одурили, — громко произнес богатырь. — Ежели не охолонем, так подеремся насмерть, как в сказе о двух товарищах. — Может, они нас проверяют так? — опасливо понизил голос Тишило. — Говорят, ежели со злом на сердце в ихние земли входишь, то беды не миновать. — Отродясь зла на сердце не держал, — от всей души выдохнул Ратомир. — Уж ежели кто до нутра достал — так в морду. А нет — так вот он я, рубаха нараспашку. — И портки, — едко добавил товарищ, а потом тоже вздохнул. — А вот я частенько и хотел бы сказать — да лучше промолчу. Иногда с того толк выходит, а иногда — хуже некуда. — Ну так и у меня так же, — одобрительно согласился Ратомир. — Иногда прям с души камень. А иногда — полный... Выразиться он не успел. За разговорами до самых деревьев дошли, и тут словно расступился лес, как ковер заморский, златотканый, расстелил. Деревья вроде и плотным хороводом стояли, а сейчас показался дуб. Даже не просто дуб, а всем дубам дуб — как князь посреди дружины. Высоченный да два обхвата вширь. А вокруг полянка образовалась — манящая, тенистая. Лечь бы на такой да уснуть. Чтобы к лицу пахучие травы ласкались; чтобы птичка колыбельную спела, как мамка; чтобы... Ратомир сморгнул. Что за напасть? И не хотел ведь спать! Даром что Тишило чуть не к полудню пинками будил... — В жисть так не уставал, — вдруг простонал Тишило. — Будто на себе от самой Великой Полосы полено пер. Богатырь на товарища глянул неласково. Тот шел налегке — с одним только луком, колчаном да мешком с лепешками. «Малый короб» достался не ему. — Вот туточки и подождем, — веско произнес Ратомир. — Только на полянку эту, чарами обмазанную, я не сунусь. И тебе не советую. Небось лечь ляжешь, а потом стервятники кости твои обглодают. — Пусть глодают, — вяло отмахнулся лучник. — Эй, — богатырь встревожился. — Так я тебе и дам подохнуть. Я ж тебе бока намять обещался, когда на прошлой гулянке пить начинали, забыл? Пока не намну, не смей помирать, а то за что мне такая тяжкая доля — с обетом неисполненным ходить? Тишило помотал головой, и вдруг посмотрел ясно, не муторно: — Ты ж уже успел, — хмыкнул он. — Это ж еще до оглобли было, помнить должон. А потом братались, пока бочонок не кончился. А потом ты за новым пошел, а я уснул. А когда проснулся... — Вот и тут не стоит спать, — перебил его Ратомир, припомнив, как проснулся поутру. — А то проснешься, как я, в каком-нибудь непотребстве. Али и вовсе не проснешься. Тишило только глянул благодарно, а Ратомир вдруг почувствовал — отступает. Колдовство это чужеземное отступает. То ли листоухие получили, что хотели; то ли и впрямь проверяли на вшивость — кто ж их разберет? Богатырь безотчетно почесал затылок, а потом и бороду — в сотне вшивых не держали, на то и приказ отдельный имелся. А ежели кто нарушал, так сотник сам плетью пройтись не брезговал, да еще и на осмеяние без портков мог оставить в назидание — дескать, пока не отмоешься, в богатыри обратно не пустют. Лучник поглядел на товарища снизу вверх и ухмыльнулся в усы: — Хорош. Могёшь не обчесываться, и без того хорош. Вон девки за тобой юбками метут... — Это какие ж девки? — тоскливо спросил Ратомир. — Те, с гулянки? Они, небось, меня и обчистили. Не мог я четыре червонца пропить, я ж не двужильный! — Ты меня угощал... — начал было Тишило, но богатырь перебил: — А тебе и полбочонка хватит, чтобы упиться вдрызг. Не мог, говорю! — ...и еще половину сотни. — А вот это мог... Ратомир задумался и вдруг улыбнулся: — Эх, душа моя широкая! Со всеми дружу, никого не обделю! Вот и пользуются мной, сиротинкой. Птичка звякнула где-то в ветвях князь-дуба, и снова дыхнуло чем-то странным, непонятным... — Ворожат, — процедил Тишило сквозь зубы. Ратомир скосил глаза в сторону и мысленно согласился, потому как узрел на поляне две фигуры — высокие, но тонкие. — Вы путники, высокие посланцы, что в этот семицвет явились к нам? — вопросительно изрекла одна из них. Ратомир только шумно сглотнул. В голове было — хоть шаром покати. Все разумные слова, в которых наставлял сотник, развеялись вмиг, как чужеродные чары. И стоял богатырь перед лесными жителями — дуб дубиной... Листоухие и впрямь оказались листоухими. Не зря про них сказки сказывали. Острые уголки, как у ивняка, торчали из-под длинных патл. Патлам Ратомир даже позавидовал. Святослав, старый вояка-прощелыга, что обучал его ратному делу, говаривал, что правильные патлы могут даже удар острого железа пустить скользом, а сам Ратомир таким похвалиться не мог. Чтобы скользом пустить, патлы гладкие быть должны, а светлые пряди Ратомира вились и пушились. Девки говорили, «словно солнышко», но сам Ратомир, глядясь в озерцо, напоминал себе стог соломы. Мамка советовала отрастить подлинней, да богатырь уж второй раз на этом пути оступился: первый раз огнем опалило, второй — по пьяному делу ножом отхватил. И теперь борода его и прядки были почти вровень — до шеи едва дотягивали. Лесные жители растительности на мордах не имели, отчего Ратомир одновременно поморщился и приосанился — девки. Может, у листоухих так принято: девок вперед выкатывать, чтобы враг, значится, загляделся и позиции сдал? Мысли о девках как-то незаметно размножились, и сиротливо на их фоне мелькнула одна чужеродная — и впрямь, договоры обновлялись раз в семь годов... Выходит, и в этом сказки-сказания не врали. Тишило ткнул товарища под ребро, и тот маленько в себя попришел. Ну, девки, ну, что ж с того? Неуважение? Так не на поле брани пришли, а с делом исключительно мирным. Да и в коробе, поди, сплошные побрякушки, а такое девкам нравится. Ежели, конечно, им самим дозволено будет тот короб вскрыть — сотник ключа не дал. И правильно сделал, подумалось Ратомиру, а то ведь после потери четырех золотых червонцев соблазн утащить что-нибудь помаленечку был бы слишком велик... — Здравы буде, — хрипловато произнес Ратомир и склонился в поклоне, как приказывали. — Грамотку от наших земель привезли да подарок малый. Листоухие как будто с удивлением одинаково проследили за неловкими движениями богатыря, и та, что поменьше росточком была, нежно отозвалась: — От нашего народа, от элви́ен, в ответ дары и свиток соглашенья... Ратомир едва не застонал вслух. Значит, и назад какую-то тяжесть придется тащить! Девки переглянулись, и та, что повыше, темноволосая, добавила: — Но вас, наверно, долгий путь измучил... Элви́ен будут вежливы к гостям. И нет бы откланяться да сбежать побыстрее в родные края, но Ратомир и впрямь чувствовал усталость — не такую липкую и тяжелую, как от гнусного колдовства, а вполне обычную, человеческую. Хотелось плюхнуться в тенек и пожрать. И ноги вытянуть. И поспать еще. А ежели «гости», то неплохо бы и чарочку. А уж если чарочку, как гостю, поднесут... Он с интересом оглядел девок. Темноволосая ему больше по нраву пришлась. И повыше, и покрепче, и повыносливей, поди. А грудей ни у одной все равно не было, этого ихние платья и не скрывали. Чудны́е платья были — так ладно к стану льнули... — Благодарствуем, — выручил Тишило и тоже поклонился. — Нам бы только дозволеньица здесь прикорнуть — а большего нам и не надоть. Ратомир втянул воздух носом. Вот лучше бы и впрямь молчал! С этими листоухими больше видеться, поди, и не придется — через семь-то лет кого другого пошлют, поди, а заранее отказываться от доброго отдыха... — Вам ни к чему терпеть терзанья плоти, — будто бы смеясь немного, произнесла светленькая. Волосы ее были золотистыми и отливали в сени старого дуба медью. И платье понарядней было — все в мудреных узелках и даже с вышивкой. Ратомир краем глазочка заметил, как пялится на рыженькую Тишило, и на всякий случай облегченно вздохнул — не придется с товарищем кровь из-за юбки проливать. — Вы в наших землях гости, мы вам рады, — звучно поддержала товарку темненькая. — Во имя дружбы, мира и цветенья от нашего властителя подарок — покой и безопасность на всю ночь. Ратомир едва удержался, чтобы не почесать затылок еще раз. Слова были мудреными, как и узелки на платье, но в них чудилось что-то... Великий князь так же милостиво объявлял, что не будет поднимать налог. Вроде как и приятно, конечно, но радости — никакой. — Ну... Это... — богатырь на всякий случай поклонился. — Разделите, что ли, с нами трапезу?.. У нас, правда, скромненько, но... зато от души! Лепешек перед выходом выдали с лихвой, поэтому поделиться с простоволосыми листоухими девками было не жалко. И переть не на себе приходилось... Девки переглянулись, и темненькая кивнула: — Вы к нам пришли, вы в землях наших гости. И ваш запас, должно быть, очень скуден... Однако мы такие жесты ценим. Преломим хлеб, что радостно богам. Ратомир с облегчением скинул наконец тяжелый короб и поставил его прямо к основанию дуба — неплохой стол получится. Правда, сидеть придется тесно, но оно и к лучшему, особенно ежели нальют. Темненькая девка исчезла среди листвы, а рыженькая поняла жест и грациозно опустилась в траву. Казалось, сами стебли и цветы ластятся к ее обнаженным ступням и рукам... Птица запела звонко и светло, и Ратомир даже улыбнулся. Хорошо, когда народы могут понять друг друга. Не то что узкоглазые — только шипят и норовят пырнуть кривым ножом. — Отведай, прекрасная, наших лепешек, — сразу взял быка за рога богатырь. Тишило неожиданно встрял: — Да, мы небогаты, но, красавица, не согласишься ли... — Благодарю, — девица покосилась на чащу, однако лепешку взяла. Из рук Тишило, конечно, взяла — у него же мешок с лепешками был. Ратомир спрятал улыбку в усах и бороде — Тишка бы иначе никогда не собрался... Темненькая вышла из леса с большой корзиной, и Ратомир тут же забыл про рыженькую — вскочил, рванулся... — Давай лучше я, — он потянул за плетеную ручку. — Тяжко же, поди, а тебе еще рожать. Тут он прикусил язык и сам себя обругал. Может, она замужняя — тогда незачем напоминать. А ежели девица — так нечего смущать. — Благодарю, конечно, но позволю... Досказать ей Ратомир не дал. Уже на что-то согласилась — хорошо. Чем чаще соглашается, тем лучше. Он от всей души рванул корзинку к себе, желая помочь, но нежданно наткнулся на отпор — девка оказалась крепкой. И корзину не выпустила, и... — ...но позволю себе — и вам — заметить, сия тяжесть меня минует, — фыркнула девица. Ратомир даже плетеную ручку выпустил. Вот опростовосился! У листоухих боги-то наверняка какие другие — может, и не каждой велят носить детей. Или, если замужняя, повитухи запретили... — Прости, — он поклонился еще раз, чувствуя, что распрямившийся после «малого короба» хребет еще чуть-чуть — и все-таки переломится. Кости ныли... Нехорошо. Эдак можно запросто опростоволоситься и позже. Надобно бы выпить — и все пройдет. Девица с легкостью поставила корзинку рядом с сундуком и начала выкладывать из нее припасы. Запах пошел такой, что Ратомир даже о хмельном чуть не позабыл. Овощи, сыр, мясо — холодное, но отлично прожаренное... — Друзья, садитесь, — призвала рыженькая девка гостей к «столу». — Пусть наш общий вечер послужит доброму началу наших предков. Темненькая оказалась более понимающей. Ратомир прямо почувствовал, что не зря ее выбрал! — Поднимем чарки в знак добра и мира, — вторая листоухая присела рядом с подружкой. — Давно я этот тост не поднимал. Ратомир, хоть и радовался бурно, что все-таки нальют, аж замер, хотя ему как раз протянули кубок. Добрый кубок, тонкой чеканки... Но... Возможно, листоухие просто говорят на чужом языке, оттого и путаются? — Ты че, мужик? — неожиданно и уж точно невежливо выпалил Ратомир прежде, чем успел прикусить язык. — А что ж, не видно? — улыбнулась... улыбнулся. Богатырь резко выхватил чарку и торопливо возвестил: — За дружбу. И за мир. И за ваш народ. Он надеялся, что буро-алое питье обожжет горло, заставит задержать дыхание — и поможет справиться с потрясением, но надежды не оправдались. Питье было хоть и явно забористым, но сладковатым и липким. Пенять на это хозяевам земель, разумеется, было нельзя, хотя очень хотелось. Просчитался, выходит. Отдал рыженькую Тишке, а сам... Тут Ратомир с подозрением глянул на рыженькую — не мужик ли тоже, но тут вдруг, при сравнении, заметил, что очертания под ихними чудными платьями отличаются. Рыженькая — точно баба. Значит, просчитался. Хотя... Питье как-то запоздало ударило по головушке, и Ратомир еще раз поглядел на сотрапезников. А темненькая... то есть темненький — всё равно краше! Ну, хоть полюбоваться — и то сойдет. Не все ж прям всегда соглашались! А уж потом, ежели особо захочется, можно будет что угодно рассказывать — рядом-то только Тишка, а он, как всегда, промолчит. Ратомир откусил от лепешки, которые Тишило щедро вывалил из мешка, и зажевал куском вкусного мяса неизвестно кого. Было похоже на оленину, но оленину Ратомир ел только раз — и то плохо запомнил. Постепенно он приходил в себя, и в голове появились совсем другие мысли. Вон же, сидит — девка девкой, а ведь такие в древние годы с легкостью захватили крепость на Высоком Холме и разбили армию Велимудра Славного, а тот, поди, не только в девичьих светелках славен был. Тут Ратомир вгляделся внимательней и отметил наконец, что и лицо у темненького листоухого другое, не как у его подружки... или жены? Или сестры, или кто там она ему? Знать бы заранее... Да кто ж мог знать? Рыженькая подлила ему в кубок вина — и Ратомир сразу поднял новый тост: — За вас, остроухих и храбрых! Рыженькая фыркнула, но возилась с кубком лучника, а тот, уж на что был с девками скромен, изо всех сил стремился продлить момент соприкосновения нежной руки с натертыми тетивой пальцами. Ратомир мешать не стал. — За ваш народ, отважный и суровый, — поддержал тост темненький, опустив ресницы. Ратомир почувствовал, что сердце екнуло. Еще на уста зачем-то глянул — и помыслилось совсем непотребное. Пойло у этих листоухих, что ли, такое забористое, что с одной чарки берет? Богатырь мотнул головой — да ему всегда бочонка было мало! — Мы с вами хлеб уж даже преломили, — вдруг оживленно воскликнула рыженькая. — А ваши имена для нас — загадка. Ратомир, сотником закаленный, уж настропалился слушать чуждую напевную речь и выделять в ней главное — понимать, чего сказать хочут. Он прожевал побыстрей да стукнул себя пудовым кулаком в грудь — аж внутри что-то булькнуло: — Ратомир я. Богатырь на службе великого князя. Мечник, копейщик, топорщик... Топорист, то есть... — Что неподъемное — всё к нему, — хмыкнул товарищ. — Я Тишило, значится. Тишка, если по-простому. Лучник я на службе у князя. — Что лучник — это, кажется, заметно, — рассмеялась рыженькая — точно колокольцем зазвенел смех листоухой девицы. — По луку за плечами и по стрелам, — добавил темненький и вдруг склонил голову в незнакомом приветствии. — Мое прозванье — Ильтаир, дозорный. — А я — его десница... да и шуйца, — снова рассмеялась девица. — Пока одной в дозор не заслужила. А имя нареченное — Лианна. — Ну, вот и познакомились, — подвел итог Ратомир, а потом и нахмурился. — А вы что ж, в дозор совсем безоружными ходите? А вдруг... — упоминать о былой вражде народов не хотелось, но богатырь ловко выкрутился, — зверь какой? Али даже человек худой? Листоухие переглянулись между собой, и снова заговорил Ильтаир — видно, как старшой: — В дозоры без оружия не ходят. Лианна — мастерица в чарах. Ратомиру тотчас сказанное не понравилось. Ведьма! Ведьма и есть рыжая! Она-то, поди, свою ворожбу и навела на этот лес, да и дуб... И тотчас подумалось, что не зря глаз на темненького положил. Пусть Тишка сам с этой рыжей справляется, а то ведь всем известно — ежели ведьме чего не по нраву придется, так одним сглазом охолостит враз. — Ну, а ты сам? — у Тишки и впрямь задору поубавилось. — Воин? Не чаровник? — А я... Не чаровник я. Не способен. Ильтаир договаривать не стал, только руками взмахнул, точно как в пляске рукавами всплескивают: и на узких ладонях листоухого мелькнула тусклая сталь — даже на взгляд острая, для верной погибели откованная. — Разбойничьи клинки, — протянул Тишило, и Ратомир даже почувствовал, как товарищ пугливо поежился. — Скрытные да бесчестные. Богатыри с таким не ходят. — У вас дружина, а у нас — дозоры, — возразил Ильтаир. — Земель своих границы охраняем. И боги нам дозволили любые пути для этого. Как ни хотелось Ратомиру возразить, пришлось прикусить язык. Негоже хозяевам земель указывать, чего им делать, а чего не делать. Хоть бы и с балясиной наперевес шли — ихний лес, им и решать. И коли встретили посланцев разбойник да колдунья — значит, и с ними нужно дипломатею вести. — А вас за это дело... — вдруг озаботился Ратомир и щелкнул себя по кадыку, — не спросят? Сказал — и чуть не сплюнул. Подхватил дурную манеру мысли выражать! Листоухие эти своим говором словно заразу от деревни к деревне разносили. А как потом и уши вытянутся? И будет ему, богатырю, только один путь — вечно бороду брить да разбойничьи клинки в рукавах носить... Впрочем, коли станет таким же, небось, и борода расти перестанет! — Накажут, только если вдруг узнают, — окончательно развеселилась девка Лианна. — Ага, — глубокомысленно уронил богатырь и вновь в думы ушел. А выходит, не такие уж они и дикие, эти листоухие. Их бы откормить чуток да разговаривать добрым языком обучить — совсем бы другие люди стали. От мяса, сыра да лепешек в животе урчать перестало, и Ратомир сыто откинулся, оглядывая сотрапезников. Кубок на всякий случай из руки не выпускал — а вдруг у хозяев этих земель еще кувшинчик найдется? И ведь нашелся! Ильтаир, правда, пил осмотрительно, зато рыжая ведьма прикладывалась от всей бабьей души, да еще и тараторила теперь без умолку своим птичьим говором. Тишка, кажись, особо и не слушал — больше на ланита румяные глазел, на ручки ловкие, на волосы несплетенные, да на платье, к плоти льнущее. Робел поменьше, да, видно, не так уж и ведьмы боялся. Баба — она и есть баба, хоть и ведьма. Вон как шпарит, а среди баб и без всякого чародейства та-а-акие ведьмы попадаются... Но видать, все-таки припекало Тишку — то ли от любопытства, а то ли в каких других местах, потому как стоило Лианне заговорить о колдовском лесу, как лучник попросил несмело: — А не покажешь ли, прекрасная Лианна, свое мастерство в чародеянии? Искорки али звездочки какие? Как потешные огни? — Чего ж не показать, коль любопытно, — стрельнула глазами в вечерней дымке девка и вдруг подскочила, потянула Тишку за руку. — Идем-идем, здесь рядом, недалече! Ратомир, развалившийся было, приподнялся на локте — а ну как заведет его эта девка, заговорит, заколдует? Негоже друга было в одиночку бросать, не по-товарищески. — Пускай идут, тут правда недалече, — как-то обреченно махнул рукой Ильтаир. — Ручей, трава густая, шум и брызги... Теперь Лианну разве только боги сумеют вразумить. Ратомир поглядел на свой не самый удачный в жизни выбор и с тоски попытался говорить таким же изящным слогом: — Твоя подруга хороша собою, — аж сам удивился, как ладно вышло! — Она, наверно, к людям не привыкла? Аль просто так слаба на передок? Листоухий сразу же подавился липкой дрянью из кубка, а Ратомир мысленно рукой махнул. Сегодняшний день был явно не его. Увлекся напевом, а об том, что сначала надо думать, а потом говорить — забыл. — Лианна любопытна... шаловлива, — явно поперек себя выдавил Ильтаир. — Меня, наверно, боги наказали, когда ее я взял в ученики. На сей раз Ратомир сумел промолчать — и даже заслуженно погордился собой. Выходит, эта болтливая ведьма — не жена ему и не сестра, а ученица. А с ученицы какой спрос? Не девчонка уж малолетняя, по всему видно, а вполне себе девка в самом соку. А значит — сама себе и всяким частям плоти своей хозяйка. Родителей тут ее нет, братьев тоже, наставник один. Но и тот, похоже... — А она Тишку моего там... не того? — богатырь и сам не знал, о чем спрашивает. Его волновало только то, что Тишку надо вывести из лесу непременно живым, здоровым и в своем уме. — Не знаю, как ответить на вопрос сей, — вдруг фыркнул Ильтаир. — Она ему вреда не причинит. Хотя, пожалуй, попотеть придется. — Ничо, вдругорядь думать будет поперед того, чтобы колдуний дивить, — усмехнулся Ратомир и снова откинулся на ствол дуба. — Хорошо... — Ты, воин, мог бы спать уже ложиться, — неуверенно предложил листоухий. — Товарищ твой к утру теперь вернется. Ратомир отхлебнул из кубка, с которым нипочем расставаться не хотел, и тоскливо подумал, что ему, выходит, листоухой ласки в этой жизни не видать, как своих ушей круглых. А жаль. Чтоб рассказывать, надо хоть представление иметь, а то ведь враз вранье просекут и обсмеют вдобавок. — Иди, что ли, сюды, — подумав, предложил богатырь. — Погреемся друг об дружку. А заодно можно будет ухи чудны́е пощупать, а то и еще чего — эти-то тощие мало чем от баб отличаются. Лишь бы только самому не задрыхнуть — пойла хоть и немного вроде бы выпил, даже отлить не тянуло, а коварное оно и подлое, как энто ихнее колдовство да кинжалы. — Я, если ты не понял, не девица, — заупрямился Ильтаир. — И звать меня «погреться»... — Греться ж не только об девок можно, — вытянул вверх указательный палец богатырь. — Об этом мне известно, — еще тише добавил Ильтаир. Ратомир аж снова приподнялся. Да ведь краснеет! Вон ланита нежные, бородой не тронутые, пламенеют в закатном свете! Уж как ни мало понимал что в лесном народе Ратомир, а такую краску уж ни с чем бы не попутал. Понимает ведь, стервец, что к чему, но с кулаками не лезет. И ведь не в том дело-то, что ихние ручки-веточки против пудовых кулаков настоящего богатыря — тьфу, плюнуть да растереть. Тут уж гордость мужицкая заставит — и против быка попрешь али против таранной башни. Ну, а уж тут-то Ратомир не сплоховал. Даром, что ли, непотребными девками брезговал, а волочился за юбками боярскими да купеческими. — Дык и я ж тебя просто посидеть зову, — миролюбиво улыбнулся. — Что ж я, зверь какой али душегуб, что ты ко мне и шагу сделать не моги? На девках срабатывало — любо-дорого. Кто бледнел, кто краснел, а соглашались, почитай, почти все. И листоухий на простенькое повелся, поднялся — точно и не пил вовсе — да и присел рядом. Только глядел настороженно. Ратомир чуть сам пойлом липким не обляпался. Ну, не можно ж так уста облизывать, хоть бы и пересохло все, как кожа на старом сапоге. А вот теперь игра пошла тонкая. Богатырь по себе уж знал, как легко таких краснеющих отпугнуть, а потому коней гнать не стал — плеснул остроухому еще вина да зажмурился мечтательно, будто не на губки да ушки пялился, а на звездочки ясные: — Может, споем? — предложил ровнехонько. — Я не обучен этому искусству, — откликнулся Ильтаир. — Высокое искусство светлой песни немногим поддается. Это значит... — Это значит, неправильно, — отрезал Ратомир. — Песня — она жить помогает. И каждый ее петь может. Кто мурлычет, кто горланит, а равны все. Листоухий вдруг зажмурился и головой замотал. Даже слов его мудрёных, видно, не нашлось, зато в делах иных этот дозорный оказался не промах — Ратомир сразу почуял, как тонкие пальцы по поясу с мечом прошлись, будто и не легенькое, как пушиночка, прикасание, а кожаный кнут. Ратомир чуть нахмурился, а потом враз решил дело прояснить, чтобы потом за то не огрести, чего не делал. Пальцы тоненькие он перехватил и проговорил, как мог, сурово: — С огнем играешь. И хотел бы, чтобы строго звучало, да где ж там, когда у листоухого кожа нежной оказалась, точно дорогие шелка, да теплой, как мамкина печка по зиме... А листоухий только улыбнулся — загадочно так, и возразил: — Природных сил нам нет нужды бояться. Ну, раз не боится... Ратомир только того и ждал. Пусть по-птичьи, но сказал же, что согласен, а дальше — дело за малым. Хотя... Эта мысль Ратомиру не понравилась изрядно. Как это — малым? Вполне себе даже — ого-го! А вот тут-то и совсем призадумался. «Ого-го» листоухому могёт и не понравиться. Не напугать бы. Но то — дело будущего, да и не пристало богатырю в сомнениях находиться. Взялся — иди да делай! И поступил Ратомир, как во всех сказаниях добрые богатыри поступают — со всем жаром, значится. Навалился, но не в полную силу, чтоб не придавить, да руками общупал, куды дотянулся. И помыслить даже успел, что ежели все-таки по мордам прилетит — уже ж пощупать успел, будет чем похвалиться. Только Ильтаир давать в морду явно не собирался, а уж куда собирался... От таких мыслей Ратомир почувствовал, что краснеет и сам. Впрочем, листоухому это явно до высоких светил было — выгнулся в руках, как в лихорадке, губами жаркими в шею впился, точно кровосос. — Обожди, — попытался было приструнить его Ратомир, но где ж там! Сразу ясно стало, как такие тонкие да звонкие армии побеждали. Ежели они на войну с таким же пылом, то тут любой воин дрогнет да отступит, будь он хоть трижды богатырь. Платье на Ильтаире на ощупь оказалось еще более чудны́м, чем на взгляд. Не иначе как боги подсказали, где завязки искать. Пусть Ратомир и сомневался в божьей воле, но про гром-бога такие предания рассказывали, что аж завидно было. А вот того, что под платьем еще и портки найдутся, богатырь не ожидал. Ну всё-то не как у людей! — Позволь, я сам... — загнанно выдохнул Ильтаир и так легко выкрутился из стальных объятий, что даже оторопь брала. Ловко! Ратомир аж языком прицокнул. Вот в чем ихняя сила — быстрые, изворотливые да смелые. С такими себе дороже дело иметь. Узкоглазые-то что? Ихняя орда — как пчелы. Налетят роем, а вокруг себя-то и не видят ни шиша. Очнулся Ратомир от думки своей — и понял только, что и сам вокруг себя ни шиша не больше не увидит. Чужой хрен выше моря стоячего видеть до того не доводилось, хоть бы и в бане, но в остальном листоухий оказался таким ладно скроенным, что захолонуло ретивое — и втрое чаще забилось. И только тогда Ратомир вспомнил про клинки разбойничьи, когда они вслед за исподней рубахой полетели. Ажно в пузе похолодело маленечко: а ежели б поспешил да раньше попытался листоухого уложить? — Теперь я безоружен пред тобою, — выдохнул Ильтаир. Богатырь с легким смущением подумал, что звучит оно уж как-то слишком... смело, но вдруг догадался, о чем ему толкуют — сам-то он даже меча не снял! Листоухий, видно, ждать устал — сам к одежкам потянулся. Ратомир расплылся в улыбке — уж до чего нетерпелив и горяч! Такого, поди, и «ого-го» не спугнет. А ладони жаркие уже и под рубаху забрались. Ратомир подхватился да с себя остатки одежек сбросил быстрей, чем в бане. И приосанился — гляди, мол. Ильтаир постоял немножко, поглядел зачарованно, а потом потянулся пальцами своими тонкими, да так сладко приласкал, что, казалось, большего и не надобно. И только воинская выучка выручила — даже если терпежу нет, терпи! И пришлось ведь терпеть. Как к себе тело ладное притиснул, так и дыханье сперло. А Ильтаир, точно деревце молодое, руками за шею обвил да застонал так тихонечко, что аж до нутра пробирало. Обыкновенно в такой момент с девкой справа имелась — за груди мягкие взяться, да не с силой, а ласково. А за неимением грудей взялся Ратомир за то мягкое, что как раз под руками оказалось, пониже спины. И тут-то сработало ладно! И без того листоухий в его руках ластился, а теперь уж и дрожать начал, и глядеть жалобно, и чем богиня-мать одарила жаться. Уста нежные раскрылись, воздух хватаючи, а Ратомир только того и ждал — поцеловал от души. Вот за что всю жизнь получал по головушке, так это за то, что без души не мог. И пил, и дрался, и всяко прочее — только так, чтобы в груди пело. Вот уж не зря говорят в сказаниях — «уста сахарные». От липкого пойла ли, али от пылкости уста сладкими показались, точно мед — да не хмельной, а густой, золотистый. Тут бы в ухо шептать, да слова на ум не шли, а листоухому того словно и не надобно было — он только руки сплел крепче да под ладонями обмяк. А уж целовал в ответку... Ну, тут уж никакого терпежу не хватит, будь ты хоть сотник, хоть воевода, хоть сам князь. Ратомир только добычу покрепче перехватил да уложил. И не в разнотравье на полянке, а другим озаботился — чтобы прутики да щепки остроухому не мешали. И поддел ногой рубаху свою, чтобы на нее покласть, значится. Ильтаир глухо выдохнул, разметал патлы свои длинные да темные по траве — вот где красота-то! Но богатырю уж не до красоты было. Обождал маленечко да и разложил под собой остроухого, а чтобы уж точно не вывернулся, за плечо поприжал. — Ты можешь быть собою, без опаски, — неясно и глуховато выдохнул Ильтаир, но прозвучало едва слышно, невнятицей, точно каша во рту. Или не каша... Ратомир охнул, да посильней листоухого сжал, ощупывая и оглаживая. А дальше-то вопрос стоял во всей красе. И не только вопрос. С непотребными девками можно было и так, и эдак, и с переподвывертом, но они на то и заточены — где у жены честной тропиночка малая, так там у них тракт мощеный. С ними бы заковыка решилась просто — плюнуть да растереть, как говаривал сотник... Ратомир уцепился за думку, и опять в лицо кровушка горячая вдарила. Сам себе, получается, и ответил, как оно, дальше-то. Ильтаир и до этого вздыхал так, что мураши по загривку пробегали, а уж стоило думку к делу приладить, так и застонал. Да уже не тихохонько, а куда как громчей. Ратомир в обратку стонам только пыхтел — и на воинских учениях сотник таких пыток не придумывал, как та, что посейчас терпеть приходилось. Чем лесной народ был складен, так это тем, что у них все одно к одному подбиралось — персты узкие, уста, пятки... И все остальное, как положено, в соответствии. Одного Ратомир не ведал — когда можно будет пытку окончить, но и тут богиня-мать подсказала. Вот как всхлипнул листоухий, как наделся на перста сам, точно озверелый враг на копье — так и можно, поди. Богатырь только зубами скрипнул — так и до седых волос недалеко, с такими-то терзаниями! Зато после пройденного испытания можно было с честью улечься сверху да со вкусом расчувствовать, как узкие ляжки на боках сжимаются. Ильтаир прикусил припухшую от долгих поцелуев губу и вплел пальцы во вьющиеся кудри, приласкал затылок, а потом за шею обхватил с такой силой, будто мечник али кузнец. От такого, поди, и захочешь — не удерешь. Но уж тут-то удирать не хотелось, а чего хотелось — так вот оно, бери. Понимал Ратомир, что можно теперича себя не богатырем проявить, кончить всё раньше, чем надобно, но уж больше терпеть точно не мог. Как сумел, рукой подмогнул да и втиснулся. Ильтаир только пальцы сжал крепче, очи свои светлые закрыл, а уж застонал — сама земля так стонать не умела. Утешить бы надо полюбовника, да нечем было. Ратомир только руку остроухому под голову подложил, чтоб тому лежать удобней, да в ухо выдохнул. Тесно в нем было да гладко. И пальцами-то чувствовал, а уж теперь и вовсе дурел, как оно бывает. А Ильтаир только голову запрокинул да шею нежную обнажил, как подпору почувствовал. Ратомир сей же час склонился, уж как мог целовал: и ушко, и подбородок, и кадык — все востренькое. Ну, тоже, как положено, значится. А как листоухий глаза распахнул — шальные да мутные, — так и прошептал: — Твои дары — моей богине ночи. Ратомир бы озадачился, да не до того было. Нетерпеливо звучали слова, горячо — и того довольно было. А уж потом и спросить можно. За спрос денег не берут. Хотя сейчас бы и последние портки отдал... — Не обижу, — к уху склонился и выдыхал медленно, как и двигаться начал. — Знать только дай, если что не так. Но судя по стону — все было так, и даже очень. Листоухий стонал сладко и протяжно, а уж как при этом бока зажимал... И уж на что с виду хилый, а в плечи коготками вцепился... весьма даже чуйственно. Не больно, как от раны боевой, а именно чуйственно. И в энтом деле листоухий удержу явно не знал — так навстречу поддал, что тут-то терпелка у Ратомира и кончилась. Засадил богатырь до алых маковок перед очами — и уж больше остановиться не мог, точно взбеленился. А Ильтаиру и того мало — знай охает да губки покусывает, разве что нагайкой по спине не погоняет. Разогнался Ратомир чуть не вровень с сердцем да навострился, тело худосочное под собой в бремя объятий сгреб. Листоухий точно того и ждал — прогнулся гибким станом, точно деревце, в плечо челом тыкнулся, да уж не стонал — только вскрикивал и дышал часто-часто, как будто мчался без продыху десяток верст. Хребтина, что после доброго отдыха подзабылась, снова о себе знать дала, и Ратомир приудобился — подхватил листоухого за голяшку гладкую да к себе подтянул, чтоб не шибко возился. А как ерзать Ильтаир перестал, так сразу дланью за самое дорогое ухватился. Себе подмогнуть, догадался богатырь — и теперь-то уж всякое томленье отбросил, не щадя ни хребта своего, ни пятой точки остроухого. А уж как прошибло, так и трясся, и ругался на богиню-мать восторженно, когда листоухий его в себе зажимал да патлами длинными по траве мёл. А вот потом и обратка воротилась — ахнул Ильтаир да ногтями по спине проехался, даром что короткими, а острыми, как и уши евонные. И хоть долгонько сегодня идтить приходилось, и потом еще «дипломатею» разводить, сна ни в одном глазу ни было. Ратомир только плечами широкими повел — после такой дипломатеи все чесаться будет, хоть кафтан не носи. Ильтаир только коленки свел, так сразу и рубахой прикрылся, точно богатырь там чего не видал. Но взора не отвел, хоть и горели еще ланита да уста. Но уж с таким Ратомир справляться умел — щедро наплюхал в кубок воды из собственной фляги да поднес полюбовнику, будто лучшего вина. Листоухий только кивнул и жадно присосался к краю, а потом и в ответ протянул — честно, по-братски. Ратомир оценил и тоже вдоволь напился, а остатки плеснул себе в морду — охолонуть маленько. — Оденься, чтобы друг твой не подумал... — негромко предложил Ильтаир. Ратомир только глянул косо на рубаху, на которой тот восседал, и головой помотал: — Тишка-то? Да он меня как только ни видал! И пьяным в полено, и в кровище, и в грязище. Да и сам-то он хорош — еще раньше меня успел. — Лианна... как бы выразиться... дева, — прозрачно намекнул Ильтаир. — А Тишка — друг, — сурово свел брови богатырь. — Да ты, никак, обо мне печешься? А вот теперь листоухий взгляд отвел. Пробормотал негромко: — Видать, не так суровы ваши боги. — Боги-то далеко, — отмахнулся Ратомир. — Невместно им на кажного глядеть да стыдить. Али... — тут ажно не по себе стало. — Али у вас и впрямь и деревья разговаривают, и травы шепчутся? — Не шепчутся — пустые суеверья, — в свою очередь отмахнулся Ильтаир. — Но я... Твой друг был прав — я ведь разбойник. А вот тут-то Ратомир встревожился. Глянул на короб, что с собой припер... Но на нем так и громоздились миски с оплывшим мясом и подсохшим уже сыром. И где ж тут разбой? А коли разбой, то отчего этот листоухий теперь признается? Неужто так по сердцу пришлось? — Клинки твои бесчестные, верно, — осторожно кивнул богатырь. — Но ты ж вроде на службе вашего князя? Знал, что мы притопать должны. И грамотку нам принес — хоть и запечатанную, но эти ваши дубовые листья на печатке я сразу узнал, мне их показывали, чтобы я чего не попутал. — Я милостью владыки... — Ильтаир дернулся и чуть громче проговорил. — Я... был изгнан. Тебе, наверно, это не известно, но те, кто в сей земле несет дозоры... Мы изгнаны и прокляты богами. Богине ночи призваны служить. Ратомир почесал репу. Чудные все-таки у этих «элви́ен» понятья. Одними богами проклят, другим призван служить... — А чего ж тогда не уйдешь от своих, коли не мил стал? — наконец спросил богатырь. — Раз всё равно ты ровно и не человек тут? — Не человек, — остроухий фыркнул, а потом заговорил печально. — Куда идти? В людских селеньях ваших любому из элви́ен путь недолог. Любой напасти злое чародейство — понятный и уверенный резон. Ратомир даже рот открыл, чтобы возразить — да и захлопнул. Представил, как в родной деревеньке объявился бы такой остроухий... Случись мор какой, али засуха, али еще какая неурядица — так непременно же об злом колдовстве речь пойдет. А кто же злодей? Ясен пень, кто — чужеземец! Хотя сам-то богатырь уж сомневался: не будет с ножиками бегать тот, кто могёт одним словом да наговором заморочить или бурю какую вызвать. Ильтаир слегка улыбнулся, как замешательство на богатырской морде увидел: — Богиня ночи мне теперь опора! Я, как любой разбойник иль убивец, ее лишь только милости достоин. Но и владыке преданно служу. Ну все-то не как у людей! Ратомир даже скривился. Виданное ли дело: платить верностью тому, кто тебя изгнал? — А что ж ты натворил-то? — вполне миролюбиво поинтересовался богатырь. И самому доводилось и буянить, и тащить по мелочи, особливо ежели из казны княжеской, от которой, как известно, не убудет. — Возлег с тобой, — усмехнулся Ильтаир. — А ежели точнее, то не впервые. Ратомир сначала чуть не возмутился — точно впервые, уж такое точно не забывается! А потом дотумкал. Видать, этот остроухий и раньше к мужикам-воинам клинья подбивал. И успешно, иначе б так легко не пошло. И понятно вроде было, а вроде и не понятно... Мамка вон говорила, что ежели кто по сердцу — то в жбан всех этих богов. Жисть-то одна, а у богов таких — тринадцать на дюжину. — А... а Лианна твоя, ученица? — вдруг вспомнилось Ратомиру. — Она-то за что? Или она не из изгнанников? — Лишь изгнанные на границах служат, — пояснил Ильтаир. — Считается, что это для отребья: служить вдали, якшаться с вашим родом. Лианна... правда, слишком шаловлива. И ветрена, о том известно многим. Уж слишком многим... Ратомир кивнул. Становилось чуть ясней: самого Ильтаира в изгнанники загнали за то, что на мужиков вешался. И Лианну, в общем, за то же самое. Непривычно оно было — когда разбойников да душегубов к прелюбодеям приравнивают, но лесному народу видней, как душами своими распоряжаться. Хоть оно и несправедливо! Ведь тот же Ильтаир никому, окромя себя, ущерба не нанес, а нанес исключительно приятственные ощущения. — И вам такое дело важное доверили? — вдруг сорвалось с языка. — Доставлять договоры от сопредельного народа? — А кто еще сгодится с вами ладить? — пожал плечами Ильтаир, а потом и поежился, натянул рубаху на плечи, оголяя трогательно-беззащитную плоть. — Мне и Лианне в город путь заказан. Передадим посланье — и вернемся. Ратомир плохо соображал, когда заново к кувшину с пойлом потянулся. Про кубок и вовсе позабыл. Отхлебнул из горла, а потом неуверенно брякнул: — А со мной уйти не хошь? Я, правда, в дружине служу, но и в деревне частенько своей бываю. Мамка моя... Она у меня самая лучшая! Меня когда-то в подоле принесла, но не забоялась. Поди, и тебе помочь не откажется... Жалостливая она у меня, мамка-то. Ильтаир хлопнул ресницами своими длиннющими — да и рассмеялся: — Тебе бы, Ратомир, пора проспаться. Ты б слышал свои речи... подивился. Богатырь аж встрепенулся. Он всегда от самой души любого слушал, а этот, хоть и отдавался с жаром да пылом, сейчас смеялся над самым искренним порывом. И Ратомир язвительно фыркнул: — Да я б тебя и в жены мог взять. А что ж? На морду тебя хрен-разбери-поймешь, платье хоть и чудное, а все ж сгодится. А уж что под платьем, тут только муж вправе глядеть. Научить тебя косы сплетать-расплетать — да и ладно. Невелика, поди, наука. Ильтаир недоуменно воззрился на такие речи, а потом дернул плечом — гордо и задиристо: — И что ж, потом в жену всю жизнь рядиться? Ты, верно, думаешь, что я почти что дева? Ратомир поежился. Клинки разбойничьи валялись в стороне, но и без них дозорный из элви́ен выглядел...опасно. В шею во время любовной игры впивался так, что, поди, захочет придушить — еще неизвестно, кто кого. — Ну, ты-то не девка, конечно. Но вдругорядь оно и полезным оказаться может, — заметил Ратомир. — Уж всяко лучше, чем спину гнуть перед теми, кто тебе руку подать брезгует. Остроухий улыбнулся, сверкнул острыми жемчужными зубками в ночной темноте... — А я ведь мог бы, верно, оправдаться, — заметил он негромко. — Стоять горой — от края и до края. Но я признал правдивость обвинений. Да, я таков, я принял свой удел. Ратомир вдругорядь ощутил, что в груди снова ворохнулось — как перед энтим самым, но только теперь ни похоти, ни вожделения не было. Почти. — Уважаю, — произнес богатырь без задней мысли. — А всё ж таки не дело это — вот так служить, да с любым в траве валяться. Тут Ратомир вспомнил о рыжей ведьме Лианне, да слово — не воробей, уже слетело. Дурное это чувство, когда ревнуешь, к тому же и ревновать-то, в общем, не очень честно. Встретились, покатались в траве, да разошлись. Ильтаир вдруг завозился, с рубахи сполз, портки кое-как натянул. А потом и заговорил — серьезно, уверенно. — Ложись-ка спать. Я выполню, что должен. Доставлю короб и посланье на заставу. Но если вдруг припомнишь, возвращайся. Сюда или к любому краю леса. Дозорные своих не выдают. — Эй, — Ратомир натянул влажноватую рубаху, выправил волосы из-под ворота. — А ты-то не забудешь? — Я буду ждать, — остроухий отозвался сквозь зубы. — Ты честный и упрямый. И... ласковый. Ратомир поглядел тревожно — не смеется ли, не зубоскалит? Но Ильтаир смотрел грустно, и богатырь сразу преисполнился уверенности и отваги: — Приду и заберу, слыхал? Как подготовлю всё. Поди, никто у нас не будет против. Ильтаир сверкнул глазами и фыркнул: — Твою решимость слышно в твоей речи. Захочешь — так вернешься, нет — ну что же... Ратомир не стал отвечать. Только понавздел свои одежки, как придется, и призвал остроухого к себе — только спать. И тот пошел. И на локте свернулся уютно, и во сне обнимал крепко. Ох, недаром в сказаниях говорится, что, мол, «встретил — да полюбил». Раньше-то Ратомир был уверен, что это только слова красивишные — мол, встретил, полюбил разок-другой да и дальше пошел, ан нет, и это правдой оказалось. Только не так строги боги, да и люди, чтобы за искренность изгнанием карать. Ратомир заснул только тогда, когда певчая птичка в ветвях огромного дуба раззвонилась по-утреннему. И не видел уже, как на полянку, покачиваясь, выбрел Тишило — да рухнул в траву. — Ну что, жениться-то не надумал? — беззлобно поддел товарища Ратомир. — Не, — замотал головой лучник. — Хорошая она баба, Лианка. Ласковая да приветная. Но жениться на ведьме — себе дороже. Она ведь не потому ведьма, что колдовством владеет, а потому, что... А потому что ведьма и есть! — Ты не отмалчивайся! — потребовал богатырь. — И загадками не говори! Признавайся сразу, околдовала? — Ну, околдовать-то любая баба могёт, — задумался Тишка, — но все ж таки... не любая. Ох, ведьма! Я уж ее и так, и эдак, а ей, веришь ли... Всё нравится! И сзаду, и спереду, и чуть не сбоку! Только ты никому, лады? — Лады, — легко согласился Ратомир. — А еще раз пойдешь? — Зван, — кивнул тот. — Только она мне повелела перед походом отвар из травы какой-то пить. Чтобы, значит, не обрюхатить ее. А то ей-то гаже, если выкидывать придется, а мне-то что? — Ты смотри, — Ратомир тотчас озаботился вредной остроухой. — А как потом, после того отвару, ни на кого больше не поднимется? — Это вряд ли, — Тишило помолчал, пожевал губами. — Она ж мне сразу сказала, чтобы на любовь не рассчитывал. Зачем бы ей моя немочь сдалась? А ты-то как? Видал я, ты с этим остроухим в обнимочку спал, когда я ложился. А как проснулся поутру — так уже и не было никого там. — А и не было никого, — недовольно откликнулся Ратомир. — Легли рядом, чтоб согреться. — А руку ты ему в портки запустил, чтобы персты не мерзли? — съязвил Тишка, а потом и вздохнул. — Уж не знаю, кому из нас легче-то. Я бы эту рыжую за себя взял, так ведь не пойдет. Гордая девка! Без роду-племени, не князева дочка, не боярская, а всё одно гордая. А уж требовательная.... А тебе перед сотником не оправдаться теперь будет, если остроухого приволочешь. Слыхал ведь, небось, что через энто самое от элви́ен, считай, отлучили? — Слыхал, — вздохнул Ратомир. — Но ты никому, ни словечка, понял? — Да-то что ж? — лучник даже плечами пожал. — Я ж всегда молчу. И теперь — ни словечка. А тока ты мне теперь помоги. Мне эту ведьму надо так подивить, как никто из ее народа еще не дивил! — Подивим, — Ратомир сжал зубы. — И Лианку твою подивим, и Ильтаирушку моего. А пока, Тишка, молчок! А то ведь, сам знаешь, чему бывать — не сбудется. — Ох уж и вляпались мы с тобой, друже, — вздохнул лучник. — Только пути взад нету. Как это ты говорил на гулянке тогда? Только вперед? Вот вперед чрез болота и попрем, брода не знаючи. — Ничого, — Ратомир блаженно зажмурился. — Зря нам про остроухих этих говорят, что, дескать, лихо. Мы и сами себе лихо! А я от своего слова не отступаюсь.