И грянул гром

«Коррозия металла равна коррозии души», — сказал Шанксу кто-то вечность назад. Если родиться и сделать всего один единственный вдох, шестерёнки начинают двигаться и прожёвывать время в пасти из старой цепи — человек умирает, отравленный собранным в воздухе ядом. После первой стадии следует вторая — у Рыжего половина команды таких, — но страшнее, когда начинается третья. Заключительная. Коррозия души. У Шанкса ржавые, как говорят, волосы, но сегодня, чувствуя на спине куда меньше полутора тысяч пар глаз, он ещё и подумал, что сердце у него такое же — издёрганное, ломающееся пластинами и оседающее на кончиках пальцев оранжевой трухой. На протянутую вверх ладонь льнёт гарь, устлавшая небо по самую макушку, утащившая в себя всё хорошее и плохое. Она липнет к рукам, к коже, застилает глаза не пеленой — коркой, и хорошо бы чёрствым панцирем легла на сердце, но оно, кровоточащее и перемолотое через мясорубку войны, открыто всякому и всяким. Каждая выброшенная на площадь тень прежнего человека барахтается в этом медленно, с извращением, достойным психопатов. То, что Шанкс видит в пустых глазах, то, что заставляет под нос материться Бена, нельзя описать словами. Ветер тянет вверх веретено дыма — острое, длинное, словно копьё, тыкающееся ввысь, — и пытается уколоть поднебесную — отдай, отпусти, верни тех, кого забрали. Он, шелестя в одежде и тяжёлых головах, вскружит парящий вокруг пепел и аккуратно оставит его на плечах. Небо жадное и делиться ни с кем не умеет. Шанкс знает это как никто другой. Он может дотронуться до остатков не своего, но и не чужого сердца, превращённого в пыль, и этими хлопьями укрыть, как одеялом, Маринфорд — убаюкать тех, кто уже никогда не сможет отсюда уйти. Вместо песни — вой, вместо взбитой во сне постели — камень, лёд и застывшая лава, вместо родных, дорогих лиц — родные, разбитые в кровь руки, передающие тела по цепочке. Одно сокровище на всех, одна жизнь на всех. Если сокровищу вырвать сердце, в дверь постучит смерть. Даже две. Пустота в груди с веснушками на загорелом лице, чужими, тёмно-карими — как опавшие по осени листья, как сгнившее яблоко, — глазами теперь имеет имя. И оно режет тупой бритвой слишком глубоко. Шанкс тянет губы от уха до уха, отмахиваясь от взгляда человека с тем же лицом из прошлого, шутя, что ему страшно. Страшно встретить сегодняшний закат, страшно подняться на мостик и посмотреть поверх сотни перебинтованных людей, которым болит совсем не тело. Шанксу страшно пережить сегодняшний день. Бен сжёвывает губами сигарету, когда Рыжий замолкает, выплёвывает под ноги что-то неразборчивое и смотрит на полыхнувшего голубо-бледным Марко, пикирующего вниз. Кулаки Бекмана сжимаются до белых костяшек, а губы вытягиваются в две струнки — только дёрни, тут же лопнут, — но Бен умудряется не задевать их, не разрушать глухонемой тишины. Марко превращается в человека над самой землёй, ломает себе ногу — совсем нечаянно, Бекман не сомневается, стараясь не смотреть на торчащую из красного мяса кость, — и улыбается так ярко, что кожу продирает могильным холодом. Солнца никогда не видела бездна, откуда только что вернулся Марко Феникс. Бен серьёзно признаётся, скользнув болезненным взглядом по капитану, что ему страшно тоже, и вытягивает за одну затяжку всю сигарету, даже не поморщившись. Шанкс думает, что в лёгких старпома, даже после такого, всё равно останется один лишь пепел — не дым. Постояв с полсекунды, Бен уходит к Ясоппу, замявшемуся около Висты. С этим потерянным выражением лица он выглядит совсем мальчишкой, думает Шанкс. Командир пятой дивизии не видит своего врага в упор, волоча из-под обломков тяжело раненного Ракуё, орущего, чтобы Отец отпустил его к Тичу. Виста хохочет, трясясь совсем не от смеха, щурит глаза от слёз и обещает сбрить ему усы к ебене матери, если Ракуё не оглянется вокруг. В телах, поднимаемых на корабль Шанкса, своих командир седьмой дивизии не признаёт. Шанкс тянет руку к волосам и дёргает их, а потом проводит ею медленно, чувствуя странный, жирный налёт. Когда он подносит ладонь к глазам, в прожилки подушечек забивается чёртов пепел и рисует узоры — проклятые линии жизни, скручивающиеся в вихрь, становящийся единым целым. Навсегда. «Вихрь значит ветер, ветер значит шторм», — говорит человек из прошлого с глазами Эйса, и это заставляет Рыжего резко обернуться на площадь чтобы понять что-то важное… Да. Это были долгие двадцать лет затишья перед Бурей.