Дюжина минут

И ведь это даже не назовёшь, упаси нас всех грешные магистры, каким-то охлаждением отношений. Это скорее как вернуться в оставленный дом, бродить растерянно по комнатам, подбирать то одну, то другую вещь, мотать головой – а в доме всё уже покрылось пылью и пропиталось гаденькой какой-то плесенью. Застывший дом, остывший, без души. С каких пор Управление полного порядка стало похоже на брошенное жилье – вопрос отдельный. И ведь не скажешь, что уборщики не убираются, или что мои драгоценные сотрудники, они же – ученики, они же с некоторых пор злейшие враги поглощают меньше пирожных или пирожков или проводят меньше времени на работе. Нет, они искренне пытаются жить дальше, но как-то, знаете, ошарашенно пытаются. Без души, я бы сказал. Будто послушно проглотили моё скупое «я не мог иначе», но так им тошно от этой пилюли, что так и ходят с землистыми лицами. Нам бы всем тут не помешала смачная ссора из тех, что переходят в потасовку, но подсказывать я не собираюсь, ещё чего. Не доросли не колеблясь бить морду непосредственному начальству – так и страдайте. Ну, то есть, не факт, что я покорно подставил бы под гневные удары свою физиономию, но они могли попытаться. Вдруг полегчает. Не то что я дальше ушёл, на самом-то деле – тоже с некоторой сосредоточенной мрачностью, которую, думал, позабыл в глубокой юности, пережёвывал собственное поражение. Это как подчистую проиграть в крак, когда проигрывать не хотел и не собирался. Это как проиграть чужой судьбе, которую знал лучше своей собственной. Больше всего меня, пожалуй что, бесили собственные беспомощные попытки что-то исправить. Если бы я не засел, как дурак, в Тихом городе, надеясь в последний момент подкинуть дурацкой вечности себя самого вместо своей выдумки, мне было бы проще. Бесило, что всего меня оказалось недостаточно. То есть это был, конечно, новый опыт, а я, конечно, мало что люблю, как новый опыт, но беситься мне это не мешало. Как будто Чиффа упустил добычу. Как будто всё вокруг скоропостижно и необратимо протухло, и в кои веки я не мог встряхнуть реальность так, чтоб она стала хотя бы приличной. Пока она была переживаемой, с трудом-сквозь-стиснутые-зубы-выносимой, и больше всего напоминала неотступную головную боль. Вообще-то голова – сама по себе, а не от чужого колдовства – не болела у меня лет этак триста. В этом поганом послевкусии – будто история, драть её через лисий хвост, уже рассказана, а персонажи всё ещё слоняются в том, что бывает после окончания – я возлагаю надежды на сэра Шурфа. В том смысле, что уж он, я полагаю, не будет выразительно отмалчиваться, как Кофа, или кидать тяжёлые взгляды исподлобья, как Меламори, или вздыхать, порываться что-то сказать, махать рукой и срываться с места, как Мелифаро. Шурф – всё же самый талантливый из своего поколения. Он не может не попытаться дать мне в морду. Шурфу нужно время, и несколько дней после своего унылого возвращения на службу я слышу от него только «хороший день, сэр Джуффин», «до свидания, сэр Джуффин», а то и вовсе за день получаю пару кивков. Я мог бы его подразнить, но не хочу, и столь же серьёзно киваю в ответ. Я жду. Ступор, который сковал здесь всё и вся, со стороны Шурфа явно идёт трещинами. Иногда я даже сомневаюсь, что, когда взрыв наконец случится, он будет ему так уж полезен. Иногда думаю, что такие разговоры приятнее вести на Тёмной стороне. Совсем иногда – что Шурфу стоило бы отпустить на часок Рыбника. – Сэр Джуффин, могу я рассчитывать на дюжину минут вашего времени? – Хоть на пятнадцать, – я делаю щедрый жест рукой, обводя и пустые кресла в кабинете, и сам кабинет, и вообще всё, что Шурфу вздумается вообразить. – Будешь камру, сэр Шурф? – Благодарю, нет. Чиффа во мне чуть ли не взвыл от восторга, и от того, сколько чужого напряжения и сколько сдерживаемой силы крылось за этими двумя словами. Какая славная бы вышла драка, слов нет, правда? Какого славного сотрудника я воспитал. Колдуна. Мальчика. Безумца, в конце-то концов. – Ну? – говорю я. – Говори уж, сэр Шурф, что собирался. Шурф не спеша усаживается в кресло с этой своей коронной прямой спиной. Видно, что он пытается дышать, и видно, что хотел бы, чтобы мне этого сейчас заметно не было. Ну да, ну да. – А ты сбиваешься. И вот тут он взвивается из кресла, весь такой даже не Безумный Рыбник, магистры с ним, а мальчик-каким-бы-он-был-если бы не объелся чужой силы. Чистый гнев, чистый белый свет. Как Чиффа, я, конечно, этим любуюсь, как любой грозой, которая не причинит вреда. Как Джуффин, я замечаю, что у Шурфа дёргается щека, и вздыхаю сам. – Этот ваш поступок, – произносит Шурф, перемалывая собственный гнев, бессилие и даже старую-добрую растерянность мальчика, чей отец внезапно облажался. Тот – умер. Этот, то есть я – проиграл и сдал любимого товарища. – Этот ваш поступок, а именно то, что вы оставили Макса в Тихом городе, не укладывается в мои представления о возможном, а также в рамки поведения наставника в отношении ученика. Он говорит этим своим любимым стилем – и его маска трескается. Трескается. – Шурф, – прошу я устало, – да скажи ты по-человечески, пожалуйста. Чиффа, скажи, ты облажался, ты дурак. Я тебе верил, между прочим, а ты, урод такой… – Я не могу тебя возненавидеть, – говорит он, и глаза у него яркие-яркие. – Я хотел бы сейчас. Но я не могу. Зачем ты это со мной сделал? – Так уж вышло, – отвечаю не то Рыбнику, не то юному Шурфу до аквариумов, – и до сих пор ты был этому рад. – До этих пор ты не терял моих друзей. И вот теперь, когда он смотрит на меня, как будто собираясь вот-вот кинуться, я могу попытаться рассказать ему про сны.