Аямэ

      О, Абарай-фукутайчо видал своего капитана всяким! Это другие знают высокородного командира Шестого отряда Кучики Бьякую с непрошибаемо невозмутимой морд… тьфу, то есть княжеским ликом и летящим за спиною шарфом цвета серебряной вьюги. А Ренджи уже каким только не видал. Видел смеющимся… нет, врать не стоит, чтобы прямо хохочущим - это от силы разок, но много раз - как у него в серых глазах отчаянно пляшут смешинки, и в уголках губ обозначились веселые складки. Видел задумчивым. Видел раненым и едва держащимся на ногах, но изо всех сил старающимся показать, что всё в порядке, почти убедительно - для всех, кроме Ренджи. Видел Бьякую игривым (кто бы мог подумать, что эти два слова вообще могут стоять рядом?), видел гневным. Видел страстным… ох, вот уж этого-то он навидался вдоволь, и был бы только рад наслаждаться подобным зрелищем как можно чаще. Видел вдохновенным, даже в бою таким не видал, а уж в этом-то он, Абарай Ренджи, понимал толк - это когда он напросился-таки в знаменитую Кучиковскую библиотеку, и Бьякуя, стоя на опасно кренящейся лестнице под самым потолком, азартно выхватывал с полок одну за другой книги и свитки, называя имена… а Ренджи, у которого стопка книг в руках выросла уже до самого носа, вдруг разглядел и сообразил: «Тайчо, это что, они что… не напечатанные? Все от руки написаны?». Кстати, именно тогда и был тот единственный раз, когда Кучики Бьякуя смеялся так, что пришлось утирать выступившие на глазах слезы. Когда, не откладывая на потом, взялся приобщать своего одаренного, но пока еще малообразованного (всего-то одна Академия) лейтенанта к классической японской поэзии. Причем голова лейтенанта лежала в это время на капитанских коленях. И разнежившийся Ренджи внезапно осознал, что своим приятным, глубоким голосом, выразительно оттеняя тончайшие нюансы смысла, с привычно непроницаемым выражением лица капитан Кучики читает ему следующее:       Изнемогающая       В красном переднике       Размазываешь брови по лицу.       Взойдет ли словно юный месяц       Нетерпеливый жезл?             Рубоко Шо.       Видел он своего капитана расстроенным. Видел растроганным. Видел… нет, врать не стоит, чтоб пьяным - этого нет, не было такого, но навеселе - это было. Видел нежным. А уж спящим и чему-то хмурящимся или улыбающимся во сне - столько раз видел, что и не сосчитать. И, казалось бы, чем капитан и любимый мог бы его уже удивить? Ан в этот раз удивить удалось. Когда Ренджи, как договаривались накануне, пришел к нему вечером, и наклонился чмокнуть в шею, Бьякуя, не поворачивая головы, сказал:       - Я устал, Ренджи.       Ренджи взглянул на него несколько огорошенно (и, признаться честно, не без досады). Но и правда, капитан сегодня почти весь день проторчал в Штабе, и видно было, что действительно устал. Кому другому может и нет, а Ренджи видно - по чуть заметной тени на красивом лице, по тому, как на несколько миллиметров просели плечи.       - Ну… я пошел тогда, ладно? Отдыхайте, тайчо, - Ренджи повернулся был идти.       Но Бьякуя удивил его еще раз - протянув руку, удержал его и попросил:       -Посиди со мной.       Именно попросил.       Летние сумерки опускались медленно, почти незаметно, как темнеет, настаиваясь, заваренный чай, поначалу совсем прозрачный, едва-едва соломенно-желтый. Бледно-голубые ирисы в токонома. И синие ирисы - на светлой капитанской юкате. Уходящий закатный свет позолотил выцветшие серые доски пола на самом краю террасы, одним большим ярким пятном. Они пили чай, не сакэ, зеленый чай, как в первый их общий вечер. Лениво выбирали палочками треугольнички онигири, с тунцом или с соленой сливой. Голубая прозрачная стрекоза залетела с террасы, кружилась над столом, но так не нашла, на что опуститься. Ренджи сходил за книгой, недочитанной в прошлый раз. Зеленый чай в керамических чашках сделался теплым и крепким.       В саду, где раскрылись ирисы,       Беседовать с старым другом своим,       Какая награда путнику!             Басё.       В сгустившихся сумерках черные иероглифы еще различимы, а детали гравюр уже смазываются, цветущие ветви, верхушки далеких гор, серо-пестрая птица. В саду заводит песню кукушка-хототогису, и сразу за нею – вторая. Ирисы тонко пахнут, смешиваясь с запахом чая.       В этот раз они засыпают в обнимку на сдвинутых вместе постелях в спальной одежде, и даже успев заплести на ночь волосы. Последняя, самая упорная кукушка, все зовет и зовет в темноте: «Кара-курэнай! Кара-курэнай!»       С вечера ирисы никли,       А утром в росе -       Гляди-ка! Ожили.       Бодрое утро       После хорошей ночи.             Кучики Бьякуя.