Мирись-мирись-мирись

       Тихий писк приборов рвал ночной полумрак больничной палаты на неровные куски. Тени проезжавших под окнами машин изредка пересекали потолок. Из коридора раздавались шаги и негромкие голоса ночных дежурных. Больница большим белым кораблем плыла в тумане ночи к новому рассвету.        Егоршин, слегка повернув голову в сторону незашторенного окна, рассматривал листья тополя, росшего под окном его палаты. На дерево падал лунный свет, и каждый листик был как будто подсвечен неоновой лампочкой изнутри.        После комы спать не хотелось. Не хотелось вообще ничего. В голове было пусто и безразлично, хотелось крикнуть до боли в ушах и горле, но Руслан за последние сутки уже успел сорвать голос. А еще преодолеть две биопсии, адскую боль, несколько потерь зрения, искусственную кому, температуру и пару горстей всевозможных таблеток. И насмеялся на всю жизнь вперед.        Он лежал, подсоединенный к различным аппаратам, почему-то мёрз и умственно крыл себя трехэтажным матом: за то, что оказался трусливым истеричным слабаком, за пришедшее в воспаленный ум желание заразить Ходасевич, позже реализованное, но, к счастью, неудачно. А ведь она, рискуя должностью, решилась на опаснейшую операцию, и не отказала стать его медицинским поверенным.        Тихо скрипнула в ночной тишине больницы дверь. В палату осторожно, стараясь не топать, зашла Оля - она сегодня была на ночном дежурстве и пришла проверить, всё ли в порядке с, пока что пациентом, Егоршиным.        Парень повернулся к ней и судорожно попытался сесть, но отходящие от пережитого дня мышцы и общее хреновое состояние организма позволили только нелепо приподняться с подушки и тут же лечь обратно.        — Ты чего не спишь? Тебе восстанавливаться надо! — Оля сердитым шепотом отчитала Руслана и подошла, чтоб поправить скомкавшееся одеяло. Она проверила показания аппаратуры, убедилась, что все в норме, и хотела было уже уйти, как Руслан снова попробовал сесть, на этот раз удачно.        — Оль, подожди, послушай… — Егоршин рассеянно схватил девушку за руку. — Сядь пожалуйста, мне нужно с тобой поговорить.        Ходасевич несколько удивленно пододвинула стул к изголовью койки и села:        — Ну?        — Оль, я хотел сказать… — Руслан запинался: вечно работая в маске наигранного безразличия и грубости, он так боялся показать всем себя настоящего, не самого храброго и сильного, что даже не мог подобрать правильных слов для самого простого душевного разговора. — Короче, я знаю, что я последняя сволочь и мудила, но все равно прошу у тебя прощения. Я не знаю, что на меня тогда нашло… Точнее, знаю - страх. Я струсил, испугался сдохнуть. Прости меня, я эгоистичный придурок.        — Руслан… — Оля осторожно коснулась его плеча.        — Подожди, я не закончил. — он повернулся к окну. — Я знаю, что теперь ты не сможешь работать со мной в одной больнице, поэтому как только меня выпишут я уволюсь по собственному.        Ходасевич резко повернула парня за плечи лицом к себе:        — Нет.        — Что "нет"? — Егоршин удивленно уставился на нее.        — Ты не уволишься. Тебе не дадим этого сделать я, Калинин и Рихтер.        — Но…        — Теперь говорю я. — Оля грозно сдвинула брови и скрестила руки на груди. — Ты прекрасный специалист и наш друг, как бы ты это не отрицал. Рихтер тебя уважает, но никогда не покажет этого, это же Рихтер. Кому стоит подумать об увольнении - так это Никольской!        — Не говори так громко, услышит! — стеклянные перегородки не внушали доверия в плане звукоизоляции.        — Я уже сказала всё ей в лицо, так что мне по-барабану, услышит меня начальство или нет. — Оля немного хищно ухмыльнулась. — А про шприц не парься, я не обижаюсь. Просто я задала себе вопрос, что бы я делала на твоем месте, и…        — Ты бы так не сделала.        — Почему?        — Потому что доктор Ходасевич очень сострадательная и смелая, и не стала бы губить чужую жизнь ради себя.        — Не знаю… Кстати, а почему ты сидишь, ты лежать должен! — Оля попыталась прервать затянувшееся неловкое молчание.        Вдруг Егоршин неловко притянул ее за руку и обнял, крепко-крепко.        — Ты чего? —девушка смущенно приобняла его в ответ.        — Спасибо тебе. — Руслан, не отпуская Олю, посмотрел ей в глаза. — За второй день рождения вместо тире между двух дат на кладбище.        Ходасевич хитро улыбнулась, и вдруг выставила перед собой кулак с отогнутым мизинцем:        — Руслан, мы всегда друг друга сильно недолюбливали, причем необоснованно, по-моему, и я предлагаю исправить это.        — Дружба?        — Дружба.        Они сцепились мизинцами и тихо, чтоб не было слышно в коридоре, сказали в два голоса:        — Мирись-мирись-мирись, и больше не дерись, а если будешь драться, то я начну ругаться, а ругаться нипочём, буду драться кирпичом, а кирпич сломается - дружба начинается! — и оба засмеялись.        И никто из них не заметил довольно ухмыляющегося Андрея Александровича Рихтера, наблюдавшего за ними из-за стеклянной перегородки.