the moon is a harsh mistress

Тишина остается избавлением и наградой ровно столько, сколько это необходимо для того, чтобы стать наказанием. У медали всегда две стороны. В тишине у Куинни появляется время для того, чтобы думать свои собственные мысли, забыв о чужих. То, что казалось подавляющим и огромным — не сбежать и не спрятаться, отступает, прячется испуганным щенком, которого ее Rosa брезгливо отпихивает ногой. «Когда-нибудь таким щенком стану я», шепчет про себя Куинни. От нее не закрыться, к Винде — не подобраться. Когда Куинни остается в тишине, она часто становится задумчива, прокручивая в голове один и тот же сценарий, эта история, кажется, будет преследовать ее до конца ее дней. (который возможно наступит совсем скоро.) Куинни страшно, но боится она не Гриндевальда, даже не Винды, ее Rosa, ее прекрасная мадам, может быть пугающей, даже беспощадной, Куинни это видела. Беда только в том, что боится она не своей новой — Куинни сглатывает, давясь на слове, — семьи. Она боится себя. Память настигает ее и мучает, настигает снова, когда она бежит быстрее. «Я не хочу так больше, я так больше не могу. Я устала притворяться, устала выдавать себя за того человека, которым не являюсь. Я смертельно устала быть всем удобной, всегда на подхвате. Что такое я? Бесконечно подавление и прогиб под чужую волю, но рука, которая лежит у меня на пульсе? Чья она? И что она знает обо мне, лично обо мне?» Куинни вспоминает, как на нее смотрит Тина. Как Тина говорит ей, что еще не поздно все исправить. Как Тина просит ее остаться. Возможно, эти слова принадлежали Якобу. Возможно, Куинни напрасно вкладывает его слова сестре в рот, но ей бы так хотелось их услышать. Когда Куинни признается себе в этом, то запирает разум на сотни замков, никто не должен ее подслушать. Никто не должен ее услышать. Когда Куинни думает о Тине — это будто перерезать кому-то горло и смотреть, как он захлебывается собственной кровью. Также быстро. Этот кто-то, человек с перерезанным горлом — она сама. Прохладная рука Винды ложится ей на плечо, Куинни прижимается к ней щекой, — Rosa, dear, я скучала по тебе. Потому что в ее присутствии Куинни не нужно думать ни о чем, прежде всего не нужно думать о себе. Куинни не привыкла жить для себя, думать для себя, даже если ей хочется, она продолжает избирать привычный сценарий. Свобода — обещание свободы, это чуть больше, чем она сейчас готова вынести, она цепляется за руку Винды, «Rosa, dear, прошу тебя, останься.» В голове Куинни Тина продолжает просить ее вернуться домой. Мы можем начать сначала, прошу тебя, вернемся домой. Куинни любит все, что любить нельзя. Куинни любит Тину, потому что Тина ее сестра. Куинни любит Якоба потому что его нельзя любить. Потому что он немаг. Куинни любит Винду, потому что Винда женщина, прекрасная настолько, что Куинни больно на нее смотреть. Потому что не может любить Винду спокойно, ее Rosa, dear неизменно сводит ее с ума. Любить Винду Розье — это всегда революция, в ее собственной голове прежде всего. Иногда Куинни думает, что не способна полюбить человека, только запрет. Что ее заводит сам факт табу. Куинни вспоминает безошибочно, это одна из самых проторенных тропинок ее памяти, как она неловко, будто украдкой, целует Тину, прямо в губы, забыв притворяться глупой овечкой, она готова поклясться, что Тина хочет ей ответить. Черт возьми, Куинни знает, что Тина хочет ей ответить — разум Тины для нее всегда чистый лист, Куинни всегда знает, о чем думает ее сестра. Тина думает о ней. А еще думает о том, что это неправильно. Куинни тошнит от слова неправильно, Куинни заводит сам факт запрета, это всегда начинается одинаково — с переспелых яблок в райском саду, о религии магглов ей рассказывает Якоб, Куинни слушает вполуха, недоуменно хлопает глазами, «Но почему ваш бог запер Еву в саду, голую и невежественную?» И если Куинни видит яблоко познания, сладкий запретный плод, она откусывает большой кусок, не задумываясь. Куинни заводит сам факт того, что ей нельзя. Когда она ведет пальцами по голой ноге Винды, когда прижимается губами к ее губам — сладость напоминает ей о яблоке познания. Это ровно то, что позволяет ей Винда. Познавать. Ровно то, чего она была лишена так долго. Куинни не хочет того, что правильно, Куинни хочет только ту дорогу, что она выбирает. Она шепчет, — Rosa, dear, я хочу тебя безумно. Винда открывает для нее шею — и это чуть больше, чем она позволяет кому-либо. Ее разум — надежный сейф, но Куинни прекрасно знает, что их близость — большее, что Винда может себе позволить. — Rosa, dear, мне было без тебя так чертовски одиноко. И если бы она только ответила, если бы она только смогла, Куинни никогда больше не сомневалась бы. «Бедное дитя», звучит в ее голове голос человека-идеи, человека-свободы, человека, который обещал свободу, «Ты так желаешь любви. Так желаешь свободы. Ты была так одинока, но теперь ты дома.» «Добро пожаловать домой, милая», говорит Винда каждый раз, когда начинает расстегивать платье у нее на спине. — О чем ты думаешь? Постой, не говори. Я знаю. Винда красиво грассирует, Куинни это нравится, Куинни сейчас чертовски далеко, слова не могут ее достать. «Куинни стоит в дверях комнаты Тины. — Мне нужна твоя помощь, — говорит она, ей чертовски нужна помощь. Дорогая, сестренка, дорогая. Голоса за стенкой не дают ей уснуть, голоса за стенкой принадлежат соседями, их гостям, иногда их животным, их детям, прохожим с улицы. И ей нужно попытаться быть хорошей, снова и снова. Куинни сжимает виски пальцами, — Мне нужна твоя помощь, можно я побуду с тобой. Я ненавижу спать одна. Тина дичится ее, обходит как чужую, Куинни так нужно ее внимание. Мне так нужно твое внимание, прошу тебя, позволь мне остаться, мне так нужно твое присутствие. Как только Куинни оказывается под одеялом, она прижимается к сестре, жмется к ней побитой, мокрой, голодной кошкой. Не сводит с ее лица внимательно взгляда, когда лезет рукой под пижаму, — Тина, пожалуйста. Очень редко кому идет розовый цвет, но он шел ей чертовски, маленькая катастрофа в розовом, она была рождена для всего, что нельзя, для головной боли, для маленьких бед. Для того, чтобы быть большой катастрофой. Она никогда не могла закрыться, и Тина пожелала стать ее щитом. Как мило с ее стороны. — Помоги мне, Тина, — шепчет Куинни ей в ухо, когда расстегивает пуговицы на пижаме, взгляд сестры должен был ее остановить, но это работает не так. Куинни — мягкая, Куинни — нежная, Куинни — беззащитная, слабый плюшевый зайка, оставь его на скамейке под дождем и он растает. Куинни отвечает на взгляд бесстрашно, Куинни впервые позволят себе не стараться, не быть хорошей. — Послушай, ты не можешь отпираться со мной. Не по-настоящему. Я знаю, что ты хочешь этого тоже. Тина смотрит на нее строго, осторожно отводит ее руки в стороны, — Но я также знаю, что правильно, а что нет, Куинни. Куинни сверкает на нее глазами, раздраженная, обида кусается, жалит ее, Куинни вскакивает, — Отлично. Ты придешь ко мне сама. Вот увидишь, ты придешь ко мне сама. Куинни слышит, как Тина тяжело дышит за стенкой. Куинни слышит, как Тина думает о ней. Обо всех вещах, что могли бы произойти. Несомненно. Если бы Тина только ей позволила, если бы Тина только. На следующее утро Куинни улыбчива и приветлива, по-прежнему прилична. Все вокруг — чертова подделка. Эти картонные стены. И Куинни — самая большая фальшивка из всех присутствующих.» Винда сжимает руку у нее на плече, — У меня есть прекрасный способ от этого невоплощенного влечения, знаешь? — Винда поднимает ее с места, силой, тянет за собой откуда у Винды, тонкой, красивой Винды, столько силы. Куинни становится страшно. Страх — ее естественная реакция. Практически на все. — Палочку, моя дорогая. Когда Винда приказывает, Куинни слушается. Предпочитает не показывать, насколько ей нравится интонация, с которой Винда это делает. Несомненно, Винда прекрасно осведомлена об этом сама. Винда обходит ее кругом, — Скажи мне, разве это справедливо? Куинни переводит на нее недоуменный взгляд, — Что ты хочешь сказать? Что справедливо? Винда усмехается криво, Винда — концентрированная ревность, Куинни это чувствует, для этого не нужно уметь читать мысли. Винда знает, что Куинни думает о Тине, все еще думает. Общая кровь — это то, что невозможно вытравить, не по-настоящему. — Тебя запирали. Куинни хочет сказать, что она запиралась сама, не выходя лишний раз из дома или из небольшого подвала в министерстве, никого не слышать, никогда никого не слышать. — Тебя, рожденную для величия. Для чего-то большего. Чем ты занималась, милая? Готовила штрудели. Мечтала о детках с немагом? Славных детках. Мечтала о собственной сестре. И не получала. Никогда не получала. Почему, не знаешь? Почему ты должна не получать то, о чем так страстно мечтала? Куинни хочет сказать, но я ведь получила тебя. Я ведь получила тебя. Куинни думает о том, что скорее всего это ее получили. Мокрую кошку, рыдающую прямо на улице в ставшем похожем на тряпку розовом пальто. Куинии хочет сказать, что Винда не имеет права, не имеет права использовать секреты, которые Куинни ей рассказала. Не имеет права. — Ты всегда была чуть меньше, чем ты могла бы быть, знаешь? Ты всегда была второй, менее значительной. Младшей, беззаботным ребенком. И тебе это было чертовски удобно, но скажи, куда тебя это привело? Ты не могла выбрать, кого тебе любить. Ты боялась выйти на улицу одна, ты пошла за незнакомкой, и тебе повезло, что незнакомкой оказалась всего лишь я. Ты как улитка без панциря, была совершенно беспомощна. И сестры не оказалось рядом, чтобы тебя защитить. Потому что никто, моя дорогая, никто не сможет защитить тебя, если не ты сама. И если ты продолжишь скучать о Тине, то так и останешься человеком без кожи, уязвимым для любого злого взгляда, любой злой мысли. И сестричка не придет тебе на помощь. Куинни шипит, — Замолчи, перестань, прошу тебя, перестань, — Куинни кричит, Куинни плачет, Куинни надеется, что горечь возьмет и кончится, стены вокруг нее кажутся тонкими, почти прозрачными, удивительно неустойчивыми, Куинни не помнит себя, помнит только ослепительную вспышку. Винда поднимается, кривая усмешка на ее лице, красный отпечаток на скуле, если не наложить чары, то непременно останется синяк. Винда останавливается напротив, смертельное совершенство, убирает прядь волос с ее лица, — Вот так хорошо. Вот так замечательно, — она молчит секунду, Куинни сглатывает, скажи мне что-нибудь, хоть что-то, — Знаешь, в чем разница между мной и всеми людьми, о которых ты так грустишь? Я выбираю тебя. Я тебя действительно выбираю. «Я ненавижу спать одна, ненавижу быть одна, ненавижу голоса, что не замолкают, мне никак не заставить их замолчать. Они звучат и звучат. Я ненавижу есть одна, ненавижу мечтать о том, чтобы быть с тобой, мне бы следовало завести себе собаку, кошку или попросить у твоего возлюбленного ниффлера. Я ненавижу мечтать о том, чтобы быть с тобой, все еще быть с тобой. Говорить с самой собой, сестренка, дорогая, это чертовски скучный разговор. Но ты ведь не захочешь мне отвечать, верно? Я ненавижу чувство одиночества. О, сестренка, мне было так одиноко.» Куинни хотелось простых вещей — свернуть ковер так, чтобы удобнее было танцевать прямо в их маленькой гостиной, не слышать шепотков соседей за стеной, они жалили. Целовать ее, целовать ее, целовать ее бесконечно, до тех пор, пока не заболят и не покраснеют губы, — не быть отвергнутой больше никогда. Куинни всегда хотела невозможных вещей. «Я скучаю по тебе. Скучаю по тебе невыносимо, это ощущение не покидает меня не на секунду, я засыпаю с ним и просыпаюсь, оно становится моим извечным спутником.» Куинни не знает, честно говоря, сможет ли Винда разрешить ее от дурных мыслей, освободить от этого бремени, но продолжает гореть, ведь гореть — это ровно то, что помогает ей забыться. Невозможно всегда гореть, думает Куинни. Но это неважно, все это теперь неважно. Куинни думает о том, что из нее не получилось хорошей дочери, «Мне всего лишь нужно было поддерживать Тину, мне всего лишь нужно было быть рядом. Быть внимательнее. Быть тихой.» Но Куинни знает о тишине так чертовски много, больше, чем хотела бы. Иногда она забывает, как звучит ее собственный голос, только множество чужих голосов. Винда прижимает ее к кровати, — Мне так нравится твой голос и все твои звуки, ты совершенно очаровательна, громче, милая. Свобода в возможности говорить. А лучше кричать. Думает Куинни и забывается. «С тобой я могу забыться. С тобой тишина окружает меня, а не я становлюсь ее источником.» Куинни устает хотеть невозможного, Куинни предпочитает получать невозможное. Куинни отдается так, будто завтрашнего дня не существует. Винда — произведение искусства, в реальном мире реальных людей так просто не бывает, — замирает на диване, провожает взглядом Куинни, — Знаешь, что возмущает меня больше всего? — Куинни поворачивается к ней, бесконечное удивление на ее лице. Винду забавляет, как она умеет смотреть в рот. Научена этому в совершенстве. Не ей ли нужно кланяться? — Что, Rosa? Винда проводит пальцами по обивке, подзывает к себе стакан с вином, французы кое-что в этом понимают, Винда улыбается, — То, что женский гнев по умолчанию представляется чем-то неправильным. Чем-то убогим. Медуза Горгона и ее змеи, сирены и их голос. Даже Артемиду чаще выставляют неуравновешенной мужененавистницей, чем воплощением справедливости для таких, как мы с тобой. Чем-то губительным. Будто женщины по умолчанию должны быть спокойны. И рядом мы видим гнев Ахилла и бесконечные дифирамбы герою. Скажи мне, дорогая, сколько раз ты оставалась тихой? Сколько раз ты оставалась безмолвной, когда тебе было, что сказать? Сколько раз проглатывала обиду и сколько раз была отвергнута? Ты, среди многих. Куинни поворачивает к ней голову, Тина, которая говорит ей, что помнит, что правильно. И Якоб, который никак не хочет, никак не хочет ее услышать. И все эти люди, которые смотрели на нее, как на мясную вырезку в витрине магазина. Все эти мужчины в министерстве, Куинни слышит их мысли, но хохочет, «О, милый, не смущайтесь, все думают что-то в этом духе, когда видят меня в первый раз.» Куинни хохочет, когда ей хочется разрыдаться, когда хочется вцепиться ему в глотку, чертовы уроды, чертовы уроды, портящие своим прикосновением все на своем пути. Даже прикосновением самой мысли. — Вот почему я считаю, что все мужчины должны умереть. Как прекрасно, что мы не мужчины. Куинни разворачивается к ней, бледная и решительная, Винда, само совершенство, лоск, присущий только истинной француженке, Куинни хочется зацеловать ее так, чтобы не осталось живого места, Куинни хочется трясти ее как куклу, «Отвечай мне!», Куинни только улыбается, когда опускается на диван рядом с ней, попадает в привычные объятья. — Я ненавижу спать одна, — говорит Куинни, — Меня трясет, когда выключается свет. Жить одной еще более невыносимо. И говорить самой с собой — это безумно скучно. Скажи мне. Скажи, ты ведь останешься со мной? Это будет ради общего блага, так ведь, Rosa, dear? Я ведь не ведаю, на что способна, в самом деле. Когда я говорю — останься, я больше не умоляю. Куинни перестает отмеривать время, Куинни не скучает — не на самом деле. Куинни не хочет возвращаться к тому, от чего так долго бежала — продиралась через синий дьявольский огонь. Куинни не хочет быть отвергнутой и тихой. Куинни ненавидит быть нежеланной. Куинни сама хочет [Винду] так, что ее подводит, когда Куинни закрывает глаза, перед ней остается только одно лицо и это кажется ей истинным облегчением. Куинни кажется, что она готова, но все равно она оказывается застигнутой врасплох, когда видит ее лицо перед собой. Тина, произносит на выдохе, еле слышно. Тина умоляет, Тина кажется готова встать на колени и Куинни это нравится, тишина вокруг невыносима, тишина вокруг нее, — Куинни, милая, прошу тебя, вернись домой. Куинни закрывает глаза, это не просьба, это не просьба, Тина продолжает, — Прошу тебя, ты не ведаешь, что творишь. На что способен этот человек. Куинни выдыхает, медленно, Куинни было так чертовски одиноко, — Куинни, вернись домой. Она улыбается, ровный набор зубов, похожа на мелкого хищного зверька — вцепится и перегрызет горло, все так и будет, сомнения оставляют ее в этот самый момент. — Но я дома. Тина отшатывается от нее как от прокаженной только для того, чтобы протянуть к ней руки снова, — Милая, пожалуйста. Куинни кривит губы, ее голос прыгает, она чувствует, как Винда смотрит на нее, чувствует Винду везде, куда бы не отправилась, любовь моя, мое наказание, мой извечный надзиратель. — Тинни, скажи, ты любишь меня? Тина медлит, — Мы ведь обе понимаем, о чем идет речь. Добавляет Куинни. Ей совсем не жаль. — И если ты любила меня, если бы ты любила меня не как женщина, но как сестра, то почему спрятала, почему не помогла, если ты любила меня, то почему заставила замолчать, если ты любила меня, почему ты задвинула меня как коробку под кровать, пропадая в аврорате, возвращаясь ко мне как в зону комфорта. Тинни, о Тинни, почему же ты любила меня без любви вовсе? Куинни не хочет, чтобы Тина говорила, Куинни понимает это особенно четко, осознание поражает ее, она не хочет ее слушать, совершенно не хочет. Она хочет говорить. Куинни хочет, чтобы они все замолчали, заткнулись, закрыли свои рты. Куинни хочет обрести голос. (Это прощание, несомненно, прощание.) — Если ты любила меня, то почему ты привела этих мужчин, Тинни? Почему ты привела этого мужчину? Куинни выдыхает, медленно. Куинни знает, что ее слышат больше людей, чем-то количество, для которого она была готова говорить. Но продолжает все равно. — Если ты любила меня, Тина, как вышло, что мой гнев ничего не значил для тебя? Ты предпочитала, чтобы я держала его запертым и спрятанным. Ты бы предпочла, чтобы его не было вовсе. Разве это справедливо? Куинни — взбешенная Медуза и ее змеи, и ее убийственный взгляд. Куинни помнит, что такое положить голову на ледяной щит Персея прежде, чем попрощаться с ней всегда. Предатели. Куинни — богиня мести, беспощадная эриния. И тебе не убежать, Орест. Никому не спастись больше. Куинни была подобна планете, не несущая никакой ответственности за свою гравитацию, притягивая все, что ей притягивать не хотелось вовсе. Но больше этого не случится. Потому что, как любая планета, Куинни сильна. О, она чертовски сильна. — Почему в твоей любви я никогда не была свободна, сестренка? Винда равняется с ней, касается ее руки, улыбка на ее лице. Куинни чувствует это кожей, Винда гордится. Куинни чувствует горячую кипучую гордость у нее на языке, когда они целуются. Люби меня больше и люби меня дольше, думает Куинни, никогда не ограничивай моей свободы. И я отвечу тебе тем же. Голос Винды неожиданной жесткий, это похож на удар, — В следующий раз я убью ее, — это не предупреждение и не угроза. Это констатация факта. Куинни сверкает на нее глазами, — Rosa, dear, — выдыхает она, ее наивный взгляд, но у тебя же ничего святого, у тебя же ничего святого и ты вся от темного, от черного, не для того ли мы здесь. Не потому ли мы здесь. — Гриндевальд тобой недоволен, тебе следовало убить ее, — добавляет Винда, пытаясь просмотреть ее насквозь, Куинни улыбается, ей бы испугаться, но страха нет. Ничего не осталось. — А что скажешь ты, Rosa, dear? Винда усмехается, Куинни хватает эту усмешку, впитывает ее, усваивает, кажется, на клеточном уровне. Ловит ее всем своим существом, — Я впечатлена. (Куинни очень часто слышит, что так нельзя, что это нездорово и еще чаще, что это противоестественно. О, все мужчины должны умереть. Все несвободные тоже, ведь жизнь в рабстве, в заложниках у своего разума, прежде всего — это не жизнь.) У Винды такие же глубокие раны, как у нее. И если бы Куинни могла любить ее еще больше — как любит все, что нельзя, она бы, наверное, не смогла этого вынести. Эта любовь нас всех погубит, знаешь? И это тот риск, который я готова принять. Куинни в очередной чувствует себя раздетой, будто вскрытой по шву, все это с ней уже случалось, Куинни чувствует, как стены в ее собственном разуме сносят одну за другой. Последняя стена — тишина, падает без единого звука, разумеется, погребая под собой все, что она знала о себе раньше. — Это все, что я хотела знать, — отвечает она негромко, добавляет мягко, затаив дыхание, — Rosa, dear. Не тронь ее. Винда вопросительно приподнимает брови, Куинни ждет, что ее рука дернется к палочке — предатели должны быть убиты. И Куинни к этому готова. Но почему-то этого не происходит. Куинни щурится, ты решаешь все. — Я сама. Куинни просто хочет, чтобы старый мир обрушился с оглушительным грохотом, подобно всем ее стенам. Провалился к чертям. Ровно в тот момент, когда она с ним закончит. Ради общего блага.