«Ты играешь с огнём, мальчик» (с)
POV Брайан
Одна из моих заслуженных коллег-тренеров как-то сказала, что когда тебе посчастливилось тренировать гения, то появляется потрясающее ощущение, что возможно всё, что можно дотянуться до самих небес. Вот только, кажется, она забыла упомянуть о том, как легко потеряться в погоне за недосягаемым; всегда существует опасность однажды преступить черту дозволенного, которую никогда не следовало бы пересекать во что бы то ни стало… Когда ты каждый божий день слышишь зов неба устоять чертовски сложно. Я всего лишь простой смертный из плоти и крови, подверженный человеческим страстям и желаниям. Моя вина состоит в том, что уже с самого начала я знал, что всё обречено, но так и не смог остановиться. Я должен был пресечь на корню запретные импульсы, оставить их тлеть в самом дальнем уголке моей испорченной души. Тогда не было бы бесчисленных, бессонных ночей, в которые я лежал на спине, пялясь куда-то в темноту пока муки совести, казалось, съедали меня заживо. Рана в сердце ещё не зарубцевалась, и она открывается и начинает кровоточить каждый раз стоит мне только взглянуть на моего золотого мальчика. Жана Кокто как-то спросили, что он бы вынес из дома в первую очередь, если бы внезапно в нём начался пожар. Его ответ был прост — само пламя. Вот и я сделал то же самое. Ведь именно оно пылало в твоих тёмных глазах. Всегда. Два еле заметных, тлеющих уголька или бушующий пожар грозящий растопить лёд на катке своим жаром. В моём сердце загоралась искра запретного чувства, и пока я смотрел на твою обтянутую в чёрное, невозможную фигуру грациозно скользящую по гладкому льду я чувствовал, что и сам медленно сгораю, словно непотушенная сигарета, превращаясь в грудку бесполезного пепла. У меня не было ни малейшего шанса на спасение. Не зря говорят, что играть с огнём крайне опасно. Ты был воплощением пламени: пылал, отдаваясь музыке без остатка, освещал сердца людей своим сиянием, творил, выходя на лёд каждый раз, как в последний. Это завораживало, это пугало, это распаляло. Между нами существовало полное доверие, которое я неимоверно ценил. Я чувствовал, что порой бывал чрезмерно мягок с тобой, позволяя твоему чрезвычайному честолюбию и перфекционизму граничащему с одержимостью захлестнуть тебя с головой. Тогда ты пускался во все тяжкие, и твоё тело начинало практически кричать от усталости и изнеможения. Я мягко корил тебя, говорил как с упрямым ребёнком (коим ты, кстати, и являлся), старался проявлять чудеса дипломатии и идти на компромиссы, но ты ненавидел половинчатость во всём — всё или ничего, иного просто не дано. В глубине души я восхищался твоей несгибаемостью, но было легко вскипеть после того как ты согласно кивнув несколько раз, как ни в чём не бывало, шёл и сигал только что строго-настрого запрещённый четверной риттбергер стоило мне только отвернуться. Ты смеялся открыто и заразительно, и мне ничего не оставалось кроме как присоединиться к тебе и улыбаться, качая головой, будучи полностью обезоруженным твоим обаянием. Ты держал коробок спичек в своих изящных пальцах. Я же просто был охапкой хвороста на алтаре твоего очарования, ждущей неминуемого сожжения. Вначале я думал, что просто вижу то, чего нет, что чрезмерно анализирую, что двусмысленная природа некоторых твоих поступков и жестов ускользает от тебя по причине твоей чистоты и непорочности. Я был столь наивен. Ещё позже мне стало казаться, что всё происходящее между нами тебе видится неким развлечением или забавной игрой; твои маленькие провокации всегда оставляли место к отступлению или хотя бы возможности найти какое-нибудь вменяемое объяснение, не сводившее меня бы затем ночами с ума. С тобой было сложно. Я смирился с ролью слепого, старого дурака: ты просил меня осмотреть свежий синяк, проступающий на гладкой, нежной коже бедра под холодным светом флуоресцентных ламп опустевшей раздевалки — сделано; ты просил меня размять затёкшие мышцы плеч и шеи, наклоняясь назад непозволительно близко, так, чтобы пьянящий цветочный аромат твоего шампуня для волос приятно щекотал мне ноздри — сделано; ты крепко обнимал меня, прижимаясь всем телом пока твои жемчужно-белые, острые зубки совершенно случайно задевали мочку моего уха, в то время как ты шептал: «Ведь я хороший мальчик, правда?»… Ну, каким-то чудесным, уму непостижимым образом мне таки удалось выжить. Ты был несносен, и я хотел тебя и в том, что ты это тоже прекрасно осознавал, не могло быть абсолютно никаких сомнений. ** Это был самый обычный вечер после дня очередных соревнований, ничего из ряда вон выходящего не предвещавший. Я отказался от посещения банкета, предпочтя стакан янтарного виски и уютное уединение в своём номере. Тогда тебе досталось всего лишь серебро, и я чувствовал, как всё внутри у тебя буквально дрожало от тщательно скрываемого разочарования. Я слишком хорошо тебя знал, чтобы принять разыгранную тобой невозмутимость за чистую монету. Ты любил временами спрятаться в скорлупу, уйти внутрь за невидимые стены так чтобы никто не смог понять твоих истинных чувств и мыслей. В полдвенадцатого ночи в двери моего номера осторожно постучали. Ты стоял на пороге в своей пижаме в Винни-Пухах и с видом потерянного ребёнка: глаза скромно опущены и нижняя губа прикушена. Весь твой вид выражал сомнение. В конце концов, после казавшегося вечностью молчания и переминания с ноги на ногу ты сказал, что никак не можешь уснуть и что досадная ошибка в четверном сальхове нуждается в немедленном анализе. Я старался призвать на помощь весь твой (а точнее говоря свой) здравый смысл, рассуждая, что работой над ошибками лучше всё-таки заняться с утра, когда ты будешь полностью отдохнувшим и, когда концентрация пресловутого куяши у тебя в крови немного уменьшится. Вместо ответа ты просто запрыгнул на большую двуспальную кровать, упрямо глянув на меня исподлобья. Алкоголь в крови тоже не особо способствовал трезвости суждений и оценки опасного крена внезапно возникшей ситуации. Мы множество раз пересматривали твоё выступление на моём ноутбуке: заход на неудавшийся прыжок, отрыв ото льда, крутку в воздухе и секундную потерю баланса при приземлении. Твои щёки разрумянились, и ты выглядел взволнованно: дикая кошка готовая выследить и убить попавшуюся ей на глаза добычу. Ты был рождён для того чтобы побеждать и желание быть лучшим во всём и всегда, казалось, было у тебя в крови. Я нервно облизнул губы, то и дело, косясь на тебя боковым зрением, не в силах удержаться. Ты пугал и завораживал одновременно. Извинившись, я отправился в ванную, чтобы принять быстрый (и необходимый) душ. По возвращении я застал тебя уже растянувшимся на кровати. Ты лежал на животе, и мне в глаза почему-то сразу бросилась одна незначительная деталь — тоненькая, прозрачная ниточка слюны в уголке твоих приоткрытых губ поблёскивала в свете ночника. Хлопчатая ткань пижамных штанов соблазнительно облегала твою идеальную, маленькую задницу и случайно сбившаяся вокруг стройной талии кофта, открывала обзор на обнажённый участок твоей молочно-белой кожи. Я судорожно сглотнул, и сердце в груди колотилось так сильно и громко, что мне показалось настоящим чудом то, что его стук не разбудил тебя сразу же. Вне всякого сомнения, мне следовало немедленно разбудить тебя самому и отправить досыпать в твою собственную постель в соседнем номере; отправить тебя от греха подальше в твой безопасный мир асексуальности и отсутствия плотских желаний, начисто лишенный порочности, как у незапятнанного, невинного ангела. Вместо этого я неумолимо приближался к «грехопадению», садясь на краешек кровати возле «запретного плода», который желал «вкусить» уже так давно и сильно. Я старался не торопиться и контролировать каждое движение, пока внутри у меня всё сводило от причудливой смеси из необузданного возбуждения и ужаса от неправильности собственных действий. Я с трудом осознавал, что я делаю, и мысли метались в моей голове беспорядочно; я лихорадочно молился, чтобы ты не проснулся, пока я предельно аккуратно стягиваю вниз твои пижамные штаны в жёлто-красных диснеевских Винни-Пухах. Меня всего колотило, и мои чувства обострились до предела. Я вслушивался в твоё ровное дыхание, забывая как дышать самому. Когда со штанами было покончено, я уставился на представшее перед глазами обнажённое великолепие, не в силах совладать с огнём, пробежавшим по венам. Ты, кажется, всё также продолжал пребывать в объятиях Морфея. Я наклонился и осторожно лизнул, весь содрогнувшись внутри, пробуя на вкус твою нежную, бархатистую кожу. Теперь я ждал, что в любое мгновение ты можешь обернуться — возмущенный и удивленный, кричащий вне себя от гнева, отталкивающий меня грубо и безжалостно…Я был готов к чему угодно! Я бы с благодарностью принял каждый нанесенный мне удар, я бы упал перед тобой на колени и молил бы о прощении, я бы позволил тебе себя распять за свою постыдную похоть, я бы отдал всего себя тебе на милость. Полностью. Но ты продолжал спать, пока я сгорал заживо. Мне просто хотелось ощутить твой вкус, коснуться тебя языком там, в самом сокровенном месте, коснуться так, как ещё никто и никогда до меня не касался. Я скользнул языком между округлых половинок и от острого возбуждения перед глазами всё поплыло. Казалось, что я парю где-то высоко, подвешенный в пространстве и времени, наблюдая откуда-то со стороны за своими действиями, будто утратив ощущение собственного тела. Твоё дыхание больше не было ровным, но я уже прошёл точку невозврата для того, чтобы обращать на это внимание. Я начал ласкать тебя более смело и настойчиво и твоя горячая узость трепетала вокруг моего проникающего внутрь языка, заставляя забыть обо всём на свете. Я полностью растворился в твоём вкусе, мой милый мальчик. Оргазм ослепил подобно вспышке молнии, и я кончил как какой-нибудь зелёный юнец прямо в джинсы и до неприличия быстро. Ты тоже задрожал всем телом, забившись в сладких судорогах и тихо простонал, зарывшись лицом в подушку. Я замер. Затаив дыхание, словно в замедленной съёмке я наблюдал за тем, как ты поворачиваешь голову набок, делая глубокий вдох. Ты очень убедительно сделал вид, что не проснулся — весь до предела расслабленный и даже мирно посапывающий. Меня же парализовал страх и вновь навалившееся страшным грузом осознание непоправимости того, что только что между нами произошло. Чувство вины заполонило душу, терзало изнутри и мне хотелось буквально провалиться сквозь землю. В ту ночь я так и не сомкнул глаз. Утром сидя в лобби отеля я пил свой горький чёрный кофе, мучаясь сильной головной болью. Когда наши глаза таки встретились, кончики ушей у меня запылали, и я не знал куда деться, ощущая тошнотворный страх, что вот так всё и закончится, что ты не захочешь больше видеть меня в качестве своего тренера, что не простишь никогда, что возненавидишь и… Ты же лишь загадочно улыбнулся — так как умеешь только ты один. Ты весь сиял и словно светился изнутри. Слизнув капельку йогурта в уголке губ кончиком розового язычка, не отрывая своего нечитаемого взгляда от моего раскрасневшегося от волнения лица ни на мгновение, ты заставлял меня сгорать заживо. ** Проходили дни, недели, месяцы — все разные по сути, но кажущиеся одинаковыми. Ты вёл себя, будто ничего не случилось. Всё как обычно продумано до малейших деталей, полная сосредоточенность и погружённость в сложную систему маленьких, защитных ритуалов: коснулся льда пальцами, сжал плюшевую мордочку Винни-Пуха, пожал руку после тренировки определённым образом. Амулеты и ожерелья также всегда на месте вокруг твоей длинной шеи — защищают от мнимых дурных чар или от твоей собственной затаенной неуверенности. Я любил тебя больше чем когда-либо. Я себя неустанно за это проклинал, но это не помогало. В один дождливый полдень ты появился в моём кабинете. Не проронив ни слова, ты запер дверь изнутри, прислонившись спиной к её деревянной поверхности. Сказать, что я был удивлён — значит не сказать ничего. Сердце ухнуло куда-то в пятки и ладони вспотели, ведь мы так и не оставались больше наедине с того самого вечера в отеле. Мне хотелось прокричать тебе в лицо, что вообще-то у меня в груди живое, бьющееся сердце и что оно может и не выдержать того как ты сейчас на меня смотришь этим своим убийственным взглядом. Я уже открыл рот, чтобы заговорить, понимая, что мы не можем откладывать этот неминуемый разговор вечно в глупой попытке трусливо сделать вид, что всё осталось как прежде. Нужно было во всём разобраться, как и подобает двум взрослым людям. Твой английский всё ещё оставлял желать лучшего, и пока я старательно подбирал в уме нужные фразы ты, так ничего и не сказав, подошёл ко мне вплотную, не отводя внимательного взгляда ни на секунду. Вцепившись мне в плечи, ты вдруг принялся меня целовать отчаянно и настойчиво, и я отвечал тебе столь же страстно, в который раз потерявшись в дурманящем ощущении твоей близости и исходящего от твоего тела жара. Ты отстранился первым: затуманенные глаза и зацелованные, ярко-алые губы. Я смущённо закашлялся (не придумал тогда ничего лучше), ожидая от тебя малейшего знака, будь то едва заметный кивок головы или заговорщицкое, озорное подмигивание — да что угодно, собственно говоря… — У нас есть всего тридцать минут для того чтобы…ну, сам знаешь… Глаза у меня полезли на лоб, и застывшее на залитом краской лице выражение неподдельного шока заставило тебя хихикнуть. Я не мог поверить своим ушам. — Юзу, твою ж мать! Ты что издеваешься?! Должно быть, со стороны я выглядел нелепо: раскрасневшийся, взвинченный и заикающийся. Прямо как школьник, которому впервые в жизни предложили заняться сексом. — Совсем нет. Ты опытный и я тебе доверяю. Вот так вот просто. Блять. Был ли на всём белом свете хоть один человек способный сказать тебе «нет»? Как бы там ни было, я точно им никогда не являлся и не являюсь. Трясущимися руками я уложил тебя прямо на свой рабочий стол. Остро осознавая, что у нас мало времени быстро стянул с тебя спортивные штаны и бельё. Я старался быть как можно нежнее и мысль, что у кабинета тонкие стены постоянно маячила где-то на периферии моего отравленного неистовым желанием сознания. Я касался нежной кожи внутренней стороны твоих бёдер так, словно ты был сделан из хрупкого фарфора, проводил языком по каждому миллиметру горячей кожи, очерчивал все линии и изгибы твоего совершенного тела. Хотелось наслаждаться тобой вечность. Когда, наконец, первый палец оказался внутри ты сразу же начал нетерпеливо насаживаться, подаваясь навстречу бёдрами. Я знал, что торопиться нельзя и продолжал методично искать то, что было сокрыто в глубинах твоего тела, ту особенную точку, доставляющую острое и ни на что не похожее наслаждение. Когда мне это удалось, твои глаза широко раскрылись в неподдельном удивлении, и с губ сорвался громкий стон — похоже, её наличие стало для тебя настоящим открытием. Ты не мог перестать стонать, до одури красиво извиваясь на поверхности стола, и мне пришлось накрыть твой рот ладонью. Ты оказался поразительно чувствительным. Мальчик мой. Меня била мелкая дрожь, когда я впервые очень осторожно и медленно вошёл в тебя. Я старался пристально следить за выражением твоего лица: плотно зажмуренные глаза и напряжённая складка между бровей, капелька пота у виска… Не сорваться становилось всё сложнее, но я терпел, давая твоему телу столь необходимое время привыкнуть. Вдруг снаружи у самой двери раздались знакомые шаги, и мне показалось, что я умер. По спине струился пот, руки предательски отказывались удерживать вес и я обрушился на тебя, вдавливая в стол и не переставая при этом отборно материться про себя. Трейси. — Ты там, Брайан? Слушай, до конца обеденного перерыва осталось ещё пятнадцать минут, и я тут подумала, что мы могли бы пойти выпить по чашечке горячего шоколада! Что скажешь? Пиздец. Пока Трейси самозабвенно дёргала за дверную ручку, я мысленно молился всем богам, обещая никогда больше не совершать столь безумных поступков в своём кабинете в свой обеденный перерыв. Я мог вполне гордиться тем, насколько ровно прозвучал мой голос, учитывая ситуацию, в которой я сейчас находился. — Нет, нет! У меня тут есть одно неотложное дело, Трейси! Оно очень, очень срочное, уж поверь! Какое-то время она ещё постояла у двери, прислушиваясь, явно удивлённая тем, что я заперся в кабинете средь бела дня. Как только снаружи раздались её удаляющиеся шаги, я резко двинул бёдрами, начиная двигаться жёстко и быстро, ловя твои захлёбывающиеся крики губами или вспотевшей ладонью. Наш первый секс вышел отнюдь не романтическим: рваный ритм и сбившееся, тяжёлое дыхание. Твои дрожащие пальцы, больно царапающие мне шею, наши тела, неловко соединяющиеся вновь и вновь в исступлённой погоне за разрядкой; моё начальное стремление быть нежным испарилось бесследно, уступив место чему-то дикому и яростному. И ещё каким-то совершенно необъяснимым образом мой письменный стол не развалился (впрочем, как и я сам). Въебался на полной скорости, Брайан. Мои тебе поздравления, старина! Спустившись с небес, я заботливо помог тебе одеться, и ты вышел с гордо поднятой головой, не позволив нашим недавним действиям хоть как-нибудь отразиться на твоей грациозной от природы походке. Тогда-то я и понял, что никогда не стоит тебя недооценивать. Воздух в комнате весьма красноречиво указывал на тот факт, что здесь только что остервенело трахались, и я предусмотрительно открыл маленькую форточку. Поясница болела просто нещадно, и я от души надеялся, что у меня есть хотя бы несколько драгоценных минут на то, чтобы немного прийти в себя. Проклятущее любопытство Трейси ожидаемо выделило мне не более трёх минут. — Господи, Брайан! Ты только посмотри на себя! Выглядишь так, будто тебя удар может хватить в любой момент! Что, чёрт побери, с тобой стряслось?! Сосредоточенно копаясь в верхнем ящике стола, я понимал, что моё не особо внятное мямленье вряд ли способно было развеять подозрения Трейси. Из меня всегда был плохой лгун, но и озвучить ей настоящую причину моего состояния я, конечно же, тоже не мог: «Знаешь Трейси, всё дело в том, что я только что трахал Юдзуру прямо здесь, на этом грёбанном столе в свой обеденный перерыв как раз пока ты настойчиво рвалась зайти в мой кабинет, чтобы позвать меня выпить горячего шоколада…Миленько, ты не находишь?!» Меня всё же спас ничего не подозревающий Гислен, внезапно явившейся обсудить изменения в тренировочном графике на следующую неделю. Позже я купил ему огромною чашку ароматного латте в знак моей несказанной благодарности. Больше в тот день мы с тобой не встречались, и уже отъезжая от здания клуба мне в голову вдруг пришла одна странная мысль, крутившаяся потом до самого вечера. Я сгорел. Ты сгорел. Мы сгорели. Вместе... **