Лови за хвост!

      — Почему город Вашингтон находится не в штате Вашингтон, а Канзас-сити только наполовину в Канзасе? — спросил ребёнок, сосредоточенно глядя в окно такси.       Шоссе струилось назад серым шарфом по ветру. Мир по эту сторону океана казался совсем плоским, без холмов и оврагов. Машина летела стрелой, и семилетнего Манабу укачивало от непривычной прямоты. Они и двигались, и будто бы не двигались одновременно.       Мальчик дыхнул на окно, чтобы белёсое комиксовое облачко выросло на стекле, и задумчиво нарисовал внутри знак вопроса. Он, конечно, уже не ждал, что ему ответят, просто не мог отделаться от привычки думать вслух.       Собаки лают, кошки мяукают, ветер дует, а вот Манабу — он спрашивал, спрашивал, спрашивал, и мешался под ногами. Таким уж уродился — доставучим и, что было гораздо хуже, не похожим на других. Иногда отец предлагал сдать его в особенное заведение для особенных мальчиков. А потом натужно смеялся, будто бы говорил это в шутку. Наивный Манабу расстраивался, потому что полагал, что речь идёт о школе волшебников, в которую его всё никак не отправят. Нормальная школа ему не нравилась, а вот гипотетическое место для таких же чудиков, как он, казалось спасением. Ему ещё предстояло узнать, что особенными люди чаще всего называют не одарённых, а сумасшедших и больных.       «Понимаете, он у нас особенный», — часто сообщала гостям мама с ноткой разочарования. И отводила глаза влево, когда её сын сидел один в перевернутом зонте где-нибудь под вешалкой, в стороне от остальной мелюзги. И не важно, что в этот момент Манабу был храбрым капитаном-первооткрывателем, не важно, что зоркий бинокль из ладошек, приложенных к глазам, уже показывал ему Новую землю. Главное — мальчика решительно не принимали одногодки, наперебой читавшие взрослым стихи за сладкое вознаграждение. Они избегали разговоров с Манабу, не играли с ним вместе, стило тому только рот открыть, чтобы поделиться своими идеями, как ребятишек мигом сдувало из поля зрения.       Ошио-сан никак не могла найти очевидный изъян в Манабу — он не был злым или больным, или уродливым. Не мучил животных, синдромом Туретта не страдал, к тому же был хорошо воспитан, на нянях и учителях они не экономили. Тем не менее Манабу отталкивал всех. Даже она боролась с внутренней дрожью всякий раз, когда была вынуждена приласкать его по-матерински, будто он был не родным, будто его кукушка подбросила. Это ужасно огорчало Ошио-сан, потому что было необъяснимо, а все нелогичное ей не нравилось. И ещё настроение маме портила необходимость извиняться перед влиятельными солидными знакомыми за погнутые спицы их зонта.       Дети обычно делятся на тех, кто лепит собственных снеговиков, и тех, кто разрушает чужих. Те и те отлично адаптируются и со временем вписываются в окружение. Манабу Ошио был из третьей группы. Похожих на Земле наберётся на один процент из ста. Они своих снеговиков воображают. А затем играют с ними, нерожденными, вымышленными, нетающими, потому что только с такими друзьями они умеют найти общий язык. Зимы сменяются тёплыми вёснами, но это не угрожает призракам, они остаются, если хотят, и уходят, когда им вздумается.       — И всё-таки, что с Вашингтоном? Может, это было сделано, чтобы запутать индейцев? Они захотят захватить Вашингтон, придут, а там его нет. Военная хитрость. Точно! Так американцы их и победили: заставили долго-долго искать спрятанные в других частях страны города и перебили в дороге, — тихо и уверенно бормотал Манабу, стараясь, чтобы дыхание всякий раз попадало на прохладное окно, обновляя исчезающее облако. — А Индиана, она почему Индиана? Из-за индейцев или индюшек? А вдруг из-за тех и других разом?       Отец нахмурился и мысленно выругался от того, что сам попросил шофёра в аэропорту выключить радио, чтобы их младший ребёнок — годовалая Кимико — могла выспаться. Теперь не было ни малейшего шанса заглушить раздражающий бубнёж музыкой. Дома он делал именно так: прибавлял громкость телевизора или приёмника, надевал наушники, ну а в крайнем случае говорил Манабу: «Иди поиграй в своей комнате». В пути заткнуть сына было сложнее, поэтому мужчина на переднем сидении тяжело вздыхал и тёр покрасневшую от напряжения шею.       Женщина посмотрела на мужа с пониманием, затем прохладным речитативом произнесла:       — Убери руку ото рта, Манабу, хватит раскачивать свой зуб, это негигиенично. Сиди ровно, Манабу, не вертись в кресле, Манабу. Перестань пачкать стёкла. И выпрями наконец спину, Манабу, это что за запятая?       Имя проговаривалось с поджатыми губами, как вердикт судьи, из маминых уст оно припечатывало обвиняемого в лице сына и сразу выдавало пожизненное: «Ты безнадёжен». Манабу слушал и представлял себя в маленькой оранжевой робе, с кандалами на запястьях, таким крутым и трагичным, гордо уходящим из зала суда. В дверях он бы обернулся и обличительным тоном бросил маме: «Всё это на твоей совести, женщина!» И назло на прощанье безобразно ссутулил бы спину.       Как всегда, не о том они думали, эти взрослые, как всегда, не давали нужных ответов. Но Манабу не отчаивался, он продолжал и продолжал ежесекундно извергать изо рта загадку за загадкой, предположение за предположением, и, конечно, не слушая ничьих советов, всё так же лез пальцами в рот. Таинственным образом раскачивание зуба помогало ему настроить работу мысли на сверхскорость. В этом режиме он мог думать обо всём на свете одновременно и тараторил так быстро, что почти преодолевал звуковой барьер.       — А сколько весит небо? Больше Земли, точно. Но нас до сих пор не расплющило, хотя по идее воздушный шар, сжатый между коленками, должен лопнуть… А почему этих птиц не бьёт током? Они же на проводах сидят, вообще-то должны изжариться…       Темы менялись стремительно, несмотря на однообразие пейзажа за окном. Гроздья чёрных силуэтов на проводах напоминали бесконечные бусы, растянутые вдоль дороги, или агатовые чётки, по которым не отмеришь расстояние, ведь они, кажется, повторяются и повторяются по кругу. Птицы всё так же были нанизаны на провода и не умирали, а шоссе летело и летело вперед.       Папа делал машины и чем-то там руководил — это всё, что тогда знал Манабу о работе своего отца. И, видимо, это получалось у Ошио-сан достаточно неплохо, раз большие боссы компании отправили его с семьёй через океан в американский город с эльфийским названием Лафайет, чтобы создавать автомобили уже на заводе в США.       Для Манабу тогда всё началось с новой точки. А вернее — со знака вопроса, нарисованного на окне такси в туманный день в конце его седьмого лета. «Для чего я тут?» — читалось в глазах беспокойного мальчишки с серьёзным, вечно нахмуренным лицом.       Он пытался во всём искать смысл, внимательно и с пристрастием изучая новый дом с большущим задним двором — играй не хочу. Хотя технически дом был старый, по сравнению с многоквартирным зданием, в котором они жили в Японии. Здесь же каждая ступенька тихонько пела старинную песенку, каждая доска на уютном крыльце едва слышно рассказывала свою маленькую историю. Манабу обошёл всё, обследовал свою будущую комнату с эркером на втором этаже, порисовал на оконных стёклах (там тоже надо было поставить свою метку), заглянул в подвал и на чердак, где подружился с маленьким симпатичным пауком в углу. Он-то был не против выслушать теорию Манабу насчёт Вашингтона и коварства американских переселенцев, свесился с потолка и, кружась вокруг своей оси, кажется, даже кивал в ответ на пламенную речь ребёнка. Ещё одним приятным сюрпризом стало прекрасное дерево во дворе, которое так и напрашивалось, чтобы на нём был построен опорный пункт, по совместительству обсерватория.       А ещё в Лафайете была школа, в которой Манабу не осуждали. Пока не осуждали. Просто одноклассники по большей части не понимали, о чём он постоянно твердит, и потому относились к нему терпимо. Светловолосые и светлокожие, рыжеволосые и веснушчатые, курчавые и темнокожие мальчики и девочки часто одаривали его подбадривающими улыбками. Учителя тоже вежливо улыбались, пытались всё объяснять на пальцах. Это было намного лучше, чем в Осаке, где Манабу все старательно игнорировали, сплетничали за спиной об «этом странном Ошио», а в глаза притворялись, что его не существует. Там он испытывал чувство вины ежесекундно: преподаватели журили его за нестандартное решение задач, за эксцентричное поведение, за то, что он залепил всю поверхность своего желтого рюкзачка, такого же, как у остальных детишек, наклейками с динозаврами и планетами, мол, выглядит неопрятно. Здесь — в США — не обратили бы внимания, даже если бы он на лоб себе приклеил десяток стикеров. Быть другим не возбранялось, наоборот — тут все из кожи вон лезли, стараясь выделиться.       В Лафайете у Манабу даже появился «лучший друг». Он так ни разу и не решился наградить Бё этим почётным званием вслух. Но в душе какое-то время именовал его только «лучшим». Хотя других друзей у него не существовало, так что превосходная степень была неуместной, но так ведь звучало намного круче, даже в воображении: «Я иду в школу и встречу там лучшего друга».       Мнение Бё по этому вопросу никого не волновало, что было несколько несправедливо. Манабу понял это лишь повзрослев, а тогда со свойственным детям эгоизмом принял как данность. Бётаро всучили заботу о новичке насильно, не уточняя, согласен ли он с должностью няньки и гида. Весь первый год после переезда учителя сажали их вместе, заставляли Бё переводить и объяснять всё, что не понимал «новенький», провожать его, показывать, что к чему. Бё тоже был из семьи японских иммигрантов, но они переехали ещё до его рождения, поэтому мальчишка, в отличие от Манабу, был «своим» среди сверстников. Кроме того, только он один в школе понимал всё, что говорил Ошио. Его фантазии заставляли Бётаро постоянно вскидывать то одну, то другую бровь вверх и недоуменно кривить губы. Он делал это настолько часто в компании навязанного друга, что Манабу навсегда запомнил его именно таким — перекошенным. Даже на общих классных фотографиях, в решающий момент, когда вылетала птичка, Бё делал характерное лицо припадочного невротика, поворачиваясь к бубнящему рядом с ним Манабу. Так и оставался в истории — Бё в профиль, Бё с фэйспалмом, Бё, закатывающий глаза, или с мордой наискосок. Манабу же, несмотря на свое непрекращающееся монотонно бурчание, умудрялся получаться на фото с закрытым ртом и даже с подобием кислой улыбки, выражающей тленность бытия. Но и это было лучше, чем участь Бё с застывшей маской из фильма «Крик» вместо лица.       Но в тот, первый год, он ещё довольно-таки терпеливо и участливо выслушивал вопросы, задумки, теории и истории чудаковатого новенького. И делился своими. Именно Бё однажды рассказал Манабу про один американский обычай. С чего начался тот знаковый разговор, Манабу не запомнил, но в памяти осталась переменка и сэндвич с арахисовым маслом и бананом, на который он обменял свой классический бенто. Бё такого раньше не ел и каждый день из любопытства выклянчивал у него, как диковину. Вот так они перекусывали, шёл, наверно, второй месяц учёбы, и Бётаро с неожиданным интересом спросил:       — У тебя зуб качается? Смотрю, уже конкретно перекосился.       — Ну да, ещё в Осаке начал шататься, родители хотели к дантисту отвести, но всё не до того было, а потом забыли. И хорошо, что забыли. Стоматологи — зло! Я самостоятельно раскачаю. Бабушка говорила, что надо крутить по часовой стрелке, тогда сам вывалится как миленький, — свирепо дёргая зуб одной рукой и размахивая бутербродом, зажатым в другой, ответил Манабу.       — Оставишь фее? Мне в прошлый раз аж пять долларов перепало. Клёво же. Хотя я в тот день ещё и с велика грохнулся, нос разбил. Тут одно из двух, либо зубная фея приплачивает за травмы, либо меня мама пожалела. И вообще, это чушь, конечно, я уже большой, в такую детскую фигню не верю, как и в Санту, это всё, наверно, родители, — Бё, спохватившись, сменил восторженное выражение лица счастливого семилетки на физиономию преисполненного житейской мудростью крутого парня. Крутость выражалась в снисходительном прищуре и в хвастливом жесте, с которым Бётаро непринуждённо приподнял пальцами верхнюю губу и показал пустое место там, где должен был находиться клык.       — Жаль, что раньше зубная фея мне по 50 центов давала. Прикинь, по 5 баксов с зуба, я ведь разбогател бы! 160 баксов, ты подумай! Я бы, наверно, мог на них в компьютерном клубе год сидеть, у нас через дорогу такой открыли, меня с братом отпускают играть. Год… Мечта!       — А я купил бы муравьиную ферму! Вот это я понимаю — мечта, — сдержанно сообщил Манабу, переваривая полученные сведения. У него в глазах так и крутилось два барабачика адского тотализатора, пока на обоих разом не выпало по изображению электрической лампочки. — Идея! Надо попробовать эту вашу штуку с моим зубом. А что там за фея? Расскажи поконкретнее. Я раньше такого не слышал. В Японии они, похоже, не водятся… Как думаешь, что лучше? Муравьиная ферма или набор фокусника?       Бётаро посмотрел на него с искренней жалостью, не зная, что страшнее — огромная коробка с копошащимися внутри насекомыми или жуткое публичное унижение. Вздохнув, он рассказал Манабу всё то немногое, что помнил про маленьких крылатых волшебниц, которые приносят деньги в обмен на молочные зубки.       — Мда… Звучит это всё, мягко скажем, неубедительно, но попробовать хочется. А меры предосторожности у твоей феи есть? Или противопоказания какие-то? — уточнил Ошо, солидно потирая подбородок, словно не про феечку спрашивал, а покупал акции на бирже. — Ну, знаешь, правила там всякие, обычно ведь с нечистью куча оговорок и подвохов. Типа вампиров в дом не приглашать, гремлинов водой не мочить…       — Не знаю даже, можно ли мочить зубную фею, — озадаченно протянул Бё и поковырялся палочками на дне пустого бенто-бокса, словно силился найти там ответ на поставивший его в тупик вопрос, но обнаружил только пару зёрнышек риса.       — Должно быть хоть что-то, Бё, подлянка какая-то, ну как без неё? Деньги так просто не даются. Это у меня папа твердит всю жизнь.       — Мой тоже… Но я не знаю… Разве что одно правило есть, если я не путаю. Вроде бы нельзя оставлять зуб под подушкой в Рождество. Якобы фея от этого умирает, а того, кто правило нарушил — похищают, ну или наоборот: фею похищают, ребёнок умирает. Или фея в рабство попадает. Не помню.       Тут озадаченный мальчик заметил вспыхнувший невменяемым восторгом взгляд новенького, тряхнул головой, поправился:       — Но это же глупость, наверное, Мана. Это же родители монетку подкладывают! Я почти уверен!       Манабу, загоревшийся новой затеей, лихорадочно дёрнул зуб и согласился, но как-то рассеянно, без особой уверенности:       — Да-да, может, и родители. Но мои точно бы такой глупостью, в их понимании, заниматься не стали, лазить под подушки по ночам, менять части тела на деньги. Это как-то на них не похоже. Но мне надо подробности узнать, мама может быть в курсе про зубную фею, она очень уважает всякие обычаи, не зря же мне свистеть запрещает, чтоб воров не приманить, а ещё раньше про каппу рассказывала, чтоб не играл у воды.       Бё с сомнением пожал плечами и возрадовался прозвеневшему звонку. Как оказалось, преждевременно, потому что после уроков его ждало новое испытание в лице упёртого Манабу, возжелавшего отправиться в школьную библиотеку. И Бё, конечно, обязан был его сопровождать, чтобы искать и переводить ему там книги о феях. Причём это была лишь часть плана. Тут-то Бё крепко пожалел о том, что раскрыл свой глупый рот и поведал приятелю об этом суеверии. Оказалось, что конкретно зациклившийся Ошио хотел бы немедленно устроить подробный устный опрос для каждого одноклассника, методично записать все случаи обмена молочных зубов на монетки и проанализировать полученную информацию.       — Что-то живот разболелся, — сдавленно крякнул Бётаро и со всех ног припустил домой.       Без свободно говорящего по-английски помощника было сложно что-либо разузнать, Манабу попытался жестами и отрывочными корявыми фразами добиться понимания у пары одноклассников, но те только смеялись и качали головой, поспешно бочком-бочком отступая от недоумевающего Ошио. Потерпев поражение, он уныло побрёл домой. Заложил большие пальцы за лямки рюкзака, трогал языком зуб и разговаривал по дороге сам с собой о том, как же сложно узнать что-то стоящее в стране, где все вокруг на редкость туповаты, а книжки почему-то пишутся только на дурацком английском.       Пришлось осаждать вопросами маму. Пока она кормила сидящую в детском стульчике маленькую Кимико с ложечки, Манабу рассказывал, рассказывал, рассказывал, яростно вспахивая вилкой в тарелке картофельное пюре и рассаживая по грядкам зелёный горошек. Мама слушала вполуха и мечтала поскорее разобраться с обедом и посидеть в гостиной перед телевизором. Она мысленно уже перебралась в уютное кресло, включив ток-шоу, но нестандартный вопрос выбил её из состояния предвкушения нирваны.       — Так она есть? Она существует? — повысив тон, пробасил сын, продолжавший задумчиво хоронить горошек в пюре.       — Кто, дорогой? — устало переспросила женщина, чувствуя, что нирвана, кажется, откладывается на неопределенный срок.       — Зубная фея! Та, что забирает молочные зубы и кладёт взамен монеты. Я же говорю, мне Бё про неё сказал, она ему пятёрку дала в прошлый раз.       — Ах, понятно, — облегчённо улыбнулась Ошио-сан. — Ты хочешь получить монетку? И правда, с этим переездом давно мы тебе карманных денег не выделяли, прости, сейчас исправим. Но пять долларов это многовато, милый, тебе не кажется? — с улыбкой пожурила она пальчиком мальчишку и про себя прокляла родителей Бё за столь непродуманную трату денег. Но на этот раз вопрос Манабу ей даже понравился, это уже было похоже на вполне нормальную хитрость обычного малыша.       — Какая разница, какая там сумма? Почему ты думаешь о таких мелочах, мам? На самом деле я хочу не монетку, а фею, — надулся Манабу. — С феей можно получить что угодно…       Мама обречённо всплеснула руками и попыталась объяснить сыну, в чём разница между реальностью и вымыслом, и что зубная фея — миф, причём не японский, а западный, не имеющий отношения к их семье, на что Манабу ещё раз резонно напомнил о Бё — тоже японце, у которого всё получилось.       — Тут дело, видимо, не в том, чья это примета, а в том, где ты находишься, — уверенно заявил он с горящими глазами, забывшись, съел немного картошки и обиженно поджал губу от неожиданности: он терпеть не мог зелёный горошек.       Увлечение зубными феями поглотило Манабу с головой. Они ему снились, он их рисовал дома и на уроках, заставил маму накупить книжек по этому вопросу и долго кривился от розовых, переливающихся изданий, в которых полностью ему были понятны только иллюстрации с крылатыми златокудрыми мини-женщинами, одетыми в лепестки цветов. Они играли на арфах, порхали с бутона на бутон, улыбались, как умалишённые, и совсем не были похожи на тех мрачноватых тощих созданий с мелкими акульими зубками и когтистыми лапками, которых рисовал Манабу на полях тетрадей, в альбомах и на стекле в облачке пара вместо вопросительного знака. О зубной фее в этих книжках или не говорилось вовсе, или упоминалось кратко, на поясняющей картинке тоже была счастливая идиотка — полудамочка-полунасекомое, несущая в руках объёмистый зубище. Каждый день Манабу пытал своего «лучшего друга», который теперь уже старался прятаться от него в школе, но безуспешно. Маленький, похожий скорее на призрак ребёнка, чем на полноценное дитя из плоти и крови, Манабу на переменах с невиданной силой вжимал одноклассника в шкафчик, брал за воротник и умоляюще тряс, пока тот не начинал повторять одну и ту же историю снова и снова. Ничего другого Бё не мог сказать, но Манабу всё равно хотелось услышать повторение, как будто знакомые слова помогали ему на время насытить своё феечковое безумие.       С чего Манабу принял предупреждение о Рождестве за руководство к действию, было необъяснимо. Возможно, включился дух противоречия — «нельзя значит надо!», а может, тут сыграла роль загадочная детская логика, но он отчего-то на «стопицот мильёнов процентов» был уверен, что поймать фею удастся только тому, кто предложит ей молочный зуб в сочельник. Именно из-за этой убеждённости мальчик надёжно спрятал выпавший-таки зуб в большую жестяную коробку из-под печенья, где хранились и другие его сокровища: фонарик, крохотные роботы, инерционные машинки, парашютист с тканевым парашютом на нитках, фантики с черепашками-ниндзя, выменянные у Бётаро, увеличительное стекло, пара ракушек, засушенный мёртвый жук в спичечном коробке, швейцарский нож и десяток-другой старых, но любимых солёных ирисок ещё из Японии, которые сейчас напоминали скорее древние окаменелости, чем конфеты, но рассасывать их, лёжа в кровати перед сном, было невероятно приятно.       За оставшееся до каникул время Манабу постарался тщательнее изучить фей, это невероятным образом стимулировало его обучение английскому, мама не могла нарадоваться первым отличным оценкам, а учительница старалась поставить их Манабу как можно скорее, чтобы он сел на место до момента, когда переключится с ответа по теме урока на свою любимую тему и начнёт заунывным, как у проповедника, голосом, коверкая слова, рассказывать про «маленький народец» и про то, откуда в США пришли легенды о феях. Чем лучше он говорил по-английски, тем хуже к нему относились окружающие. К концу первого полугодия учёбы в Лафайете его недолгий общественный успех закончился: сверстники и преподаватели больше не улыбались ему, они всё чаще презрительно переглядывались, заслышав голос Ошио, и делали вид, что им срочно нужно заняться чем-то другим, более важным, чем этот мелкий чудик. Кредит доверия был исчерпан, он обрёл в школе славу местного дурачка, а кличке «феечка» суждено было прилипнуть к Манабу на века.       Но мальчик не переживал по этому поводу, ему просто было не до того. Он тревожно и радостно ждал приближающегося чуда, отрывая странички в огромном настенном календаре, выклянченном у мамы. Тот, конечно, тоже был с феями — золотые кудри и пышные юбочки на глянцевой бумаге с блёстками. В классической мальчиковой комнате — манга, комиксы, игрушки — явно девчачий календарь над кроватью смотрелся бельмом на глазу. Один раз Бё пришёл к Манабу в гости, чтобы позвать в компьютерный клуб, надеясь переключить внимание приятеля на нормальные «мужские» развлечения. Зашёл в его комнату, постоял на пороге, глядя на розовый календарь с широко открытым ртом, развернулся и молча спустился к старшему брату, который ждал мальчишек в прихожей. Даже не попрощался. Ещё одна тропинка на пути к благоприятной социализации была навсегда закрыта для Манабу.       Не сказать, чтобы ему было плевать, но сильно он не расстроился, потому что дата на календаре уже была близка к вожделенной цифре 24 — это всё, что занимало мысли Манабу в то время.       Он не думал о подарках, о ёлке и празднике, который всегда любил, как любит его каждый ребёнок на свете — всем сердцем, ещё не разбитым, не разочарованным, горячим и доверчиво ждущим волшебства. В том году мишура, пряники и сахарные тросточки ушли на второй план. Всё это Манабу уже видел когда-то раньше, и таинство появления подарков под ёлкой и сладостей в подвешенных носках не так уж трогало в сравнении с шансом получить свою личную фею. Манабу считал, что это будет сродни возможности отыскать лампу с джином или заарканить единорога, или ухватить за хвост синюю птицу. Все сказки смешались в его маленькой упрямой лохматой голове, и он тогда не допускал возможности, что фея может просто не появиться.       Чтобы не проспать самый важный момент, Манабу решил выспаться заранее, потому что сон был его слабостью, он клевал носом при любой возможности. В эту же ночь он планировал не сомкнуть глаз.       «Понадобиться ли мне сачок или коробка, или нужно будет что-то побольше? — думал мальчик. — А вдруг они кусаются?» На всякий случай загодя запасся прихваткой с кухни, потому что Бё — гад такой и жадина — не дал ему для ловли фей свою бейсбольную перчатку. Он тогда снова скорчил кислую рожу и осторожно сказал на прощанье в последний учебный день:       — Надеюсь, после каникул тебя отпустит. Мне мама сказала, что ты так борешься со стрессом после переезда. Сочувствую, Мана. Только это не значит, что ты получишь мою любимую перчатку!       Пришлось довольствоваться огромной кухонной прихваткой. В надетом состоянии она доставала Манабу почти до локтя, вид у него во время примерки был наистраннейший, но мама побоялась ему перечить и даже спрашивать не стала, зачем ему это понадобилось, просто проводила тоскливым взглядом и поцокала языком.       Когда все готовились к сочельнику, Манабу деловито сообщил родным, что дурно себя чувствует и останется в своей комнате. Весь день он провёл в постели, то рисовал какие-то каракули, то дремал, то проверял полароид, который ему подарили летом на день рождения вместо тогдашней мечты — головы оленя. Манабу хотел повесить классное чучело у себя на стене в детской, чтобы всегда было с кем поговорить перед сном, но родители отчего-то не были в восторге от этой идеи.       Сейчас, как и всегда, поговорить было не с кем, его старались не беспокоить, считая больным, только нарядная мама заглядывала несколько раз, чтобы принести ему еды, да папа заходил, чтоб справиться о здоровье сына и включить ему новогоднюю гирлянду над дверью. Около десяти мама пришла снова и поставила на столике у кровати Манабу блюдце со свежеиспечённым печеньем и стакан с тёплым молоком.       — Точно всё в порядке? — недоверчиво спросила она. — Не хочешь спуститься и немного посидеть с нами у ёлки?       — Нет, ма.       — Какой-то ты не такой сегодня, малыш. То есть более чудной, чем обычно — молчишь, прячешься тут. Ты что, совсем-совсем не желаешь поболтать о феях? — спросила женщина с подозрением в голосе.       — Не сейчас, ма, — показушно зевнул Манабу, закрывшись кулаком. — Я просто жутко устал. Но не переживай, высплюсь, всё будет окей!       Мама нахмурилась, покачала головой, поцеловала его в лоб, но температуры не было, и она со вздохом ушла, проговорив в прикрывающуюся щель между дверью и стеной со словами:       — Счастливого Рождества, сын! Что-то мне не нравится, как ты выглядишь, ужасно бледный. Ты зови, если что, я услышу. И… — она неуверенно замерла, прежде чем произнесла следующую фразу, точно сама не до конца понимала, стоит это озвучивать или нет, — Манабу, милый, будь осторожен.       — Ещё как буду, — самодовольно усмехнулся Манабу, перевернулся на живот, просунул руку под подушку и погладил зуб, который лежал там весь день, и только потом снова уселся в постели и потянулся за молоком и сладостями. Печенюшки у мамы вышли на славу — ладненькие, круглые, с румяными лепестками миндаля и сахарными снежинками. Манабу даже дыхание затаил от восхищения, прежде чем откусить кусочек. Храброму мужественному охотнику в засаде надо было подкрепиться.       Время шло, и ничего не происходило. Манабу съел всё до крошки и выпил до капли, лежал и смотрел на разноцветные огоньки гирлянды под потолком, они танцевали и подмигивали ему в полумраке. И он тоже моргнул всего раз.       Очнулся мальчишка далеко за полночь. Не успел открыть глаза, как сам на себя разозлился — ну как можно было отрубиться в самый важный момент своей жизни! Он автоматически провёл ладонью под подушкой, и от ужаса у него чуть сердце не остановилось — панически сладко ёкнуло в груди, застыло и снова застучало, наращивая бешеный темп. Зуба на прежнем месте не было, вместо него обнаружился тёплый металлический плоский кружочек.       Манабу не успел чертыхнуться вслух, его внимание привлёк лёгкий шорох из угла спальни. Ребёнок подскочил точно ужаленный, не зная, за что хвататься: за полароид, за прихватку, за фонарь или за кровать, чтоб с неё не рухнуть от страха. Жонглируя предметами и роняя их, он случайно нажал на кнопку на фотоаппарате. Вспышка осветила угол и очень испуганное лицо существа, застывшего в крадущейся позе. Оно не было маленьким, златокудрым и сияющим. Скорее наоборот — очень большим, тёмным и невесёлым.       — Ты — мужик, — констатировал Манабу строго и разочарованно, откидываясь спиной назад на подушку. Никаких фей, никакого чуда.       — Мужик. Прости, — виновато вздохнуло существо, опуская взгляд в пол.       Подмигивающие лампочки гирлянды окрашивали щёки и лоб неизвестного разными цветами, но фон всё равно был предательски-красный. Одна его нога так и зависла в воздухе, не завершив шаг, голова вжалась в плечи, руки были прижаты к корпусу, как ущербные передние лапки тиранозавра. Он был высокий и взрослый. Но какой-то неправильный взрослый с ребяческим глупым лицом, точь-в-точь как у одноклассников Манабу, когда их вызывал к доске учитель, а они не были готовы, или скорее когда нашалили по-крупному и впереди их ждало суровое наказание.       — Ты — вор? — сердито спросил человека-тиранозавра мальчик.       — Нет, конечно! — оскорблённым голосом ответило перепуганное создание, медленно и нерешительно опуская зависшую ногу на пол, и глядя на ребёнка со священным ужасом, будто он мог поставить его в угол или розгами выпороть.       — Может, ты — Санта? — с сомнением решил уточнить Манабу, чтоб окончательно прояснить ситуацию.       Мужчина был одет в чёрный и тонкий, не меховой, костюм с капюшоном, ткань струилась и переливалась в неверном свете гирлянды, образуя плавные складки. На руках, в ушах и на лице поблескивали необычные украшения из металла. Ни бороды, ни округлого живота, ни красной шубы не наблюдалось. Определённо он не был похож на Санту, скорее на довольно молодого азиата в рокерском одеянии, но мало ли какие изменения мог претерпеть зимний волшебник за свою бесконечную жизнь?       — Нет, я не Санта, — замотал головой ночной визитёр. — Я — Казуки.       — А, ну тогда ладно, — широко зевнул с плохо скрываемым разочарованием мальчик. Отложил полароид, плюхнулся обратно на подушку и закрыл глаза.       — Стой… — после минутного молчания вдруг удивлённо воскликнул гость, — как это ладно? Ты что, так просто и легко заснёшь?       — Да, — не поднимая ресниц, глухо ответил Манабу. — А что ещё делать-то? Фею я, дурак такой, упустил. Если ты не будешь нас грабить, и если ты не Санта, то и иди себе с миром, я устал и расстроен.       — Почему упустил? Я ведь ещё никуда не ушёл, — проворчал с недоумением задетый за живое Казуки, и вдруг охнул: — Вот же чёрт! Я всё ещё здесь, я не должен быть здесь.       — Что ты там бормочешь? — заинтересовался Манабу и приоткрыл сначала один, затем другой глаз, потёр их кулаками и уставился на диковинное зрелище: взрослый мужик в его комнате топтался на месте, как ребёнок ясельного возраста, который хочет кое-куда, но стесняется признаться. Он качался из стороны в сторону, капюшон упал с головы, и неудивительно — этот подозрительный взрослый дёргал себя за волосы, скрипел зубами, повторяя:       — Дурак, дурак, какой же я дурак. Но у меня же не было выбора! Но дурааак…       Сон как рукой сняло, когда мужчина обречённо подошёл к стене, встал в угол и стал биться головой об стену с причитаниями:       — Это конец! Почему я такой тупой? Плохой, плохой Казуки, я думал, случилась трагедия, но это настоящий кошмар!       — Прекрати это делать, — наконец подал голос Манабу, с неудовольствием отмечая, что удары только участились.       — Хочу и делаю, — неожиданно злым тоном отозвался вторженец, продолжая отбивать своим лбом ритм «Jingle bells». — Больше ведь я сделать ничего не смогу!       — Ты разбудишь моих родителей!       — И наплевать!       — И они вызовут полицию!       — Пускай! — всхлипнул незнакомец. — Фея в тюрьме — вот посмешище! Сгнию на нарах!       — Эээ… Ты что, сказал «фея»?       Мужчина обернулся, и физиономия у него в этот момент была почти как у Бётаро.       — Нет, тебе послышалось! — ошарашенно залепетал он. — Не фея… Шея… Шея затекла. И вообще… Пора мне, пойду я, счастливого Рождества! Ведь сегодня Рождество?       Он пятился назад, глупо улыбался и уже нащупал за собой ручку двери, но был остановлен адским вихрем, повисшим у него на локте.       — Стоп! — Манабу чудесным образом переместился в пространстве за мгновение, схватил гостя за рукав и злобно захохотал. — Да быть не может! Это ты — зубная фея?       — Шея! Я сказал шея! Или затея… Портупея… Боже, ну почему рифмы к этому слову такие сложные!       — Я всё расслышал правильно! — грозно ткнул гостя пальцем в живот Манабу. — Ты — Казуки! И ты — фея.       — Угу… — скорбно сдался Казуки и шмыгнул носом. — Ну всё, задница.       — Но ты — мужик! — прищурился, оценивая его, маленький упрямец.       — Я ведь уже, кажется, попросил за это прощения пару минут назад, и должен признаться, как раз это — не моя вина, — фыркнуло существо.       — А где крылышки? Где волшебная пыльца? И, прости, эти круглые штуки, что есть у девочек? Где они? Ну как их там? — неожиданно замялся Манабу.       — Сиськи?       Теперь уже пришла его очередь краснеть, а вот волшебный некто, давно вернувший нормальный цвет лица, с любопытством поглядел на него.       — Фууу… Не сиськи, эти, как их… кудряшки где? — Манабу дрожащим пальцем указал на календарь с феечками на стене.       — Ещё раз извини за такое страшное разочарование. Хотя, знаешь, пыльца у меня всё-таки имеется.       — Ну хоть что-то! — мальчик весь был живое любопытство.       Казуки сунул руку в карман, вытащил и подул на ладонь сверху вниз в лицо Манабу. Искристые крохотные звёздочки окутали его облаком, они щекотали его снаружи и изнутри, Манабу непривычно легко для себя рассмеялся, и вечная морщинка на лбу разгладилась от прикосновения мелких серебристых частичек к коже и, кажется, к сердцу.       — Это что за чудеса? Правда, фея! Я иначе представлял вас, в каждой книжке — такие крохотные то ли девочки, то ли бабочки. Получается, ты мой зуб забрал?       — Прости… Я не мог не забрать, это само собой происходит. Была б на то моя воля, не стал бы… Прости!       — Да что ты всё время извиняешься? Я рад, что ты его взял!       — Есть за что извиняться. Неудачная я фея. Не повезло тебе. Вот что и требовалось доказать — пыльца на тебя не так действует. В нормальной ситуации ребёнок должен всё забыть. Но сегодня — сочельник, послали меня. И всё неправильно. Но этого мало! Катастрофа превратилась в полную жопу! Катастрофическую жопу!       Манабу слушал с живым интересом, он знал, что когда ругается взрослый — это всегда очень увлекательный особый случай, а уж ругающаяся фея — это вообще чудо покруче пыльцы и крылышек.       — Ты должен был спать, я — исчезнуть, — сокрушался Казуки. — Это бы было мерзко, плохо, но не так! Но ты, блин, не спишь, видишь меня, я тут застрял, — он размахивал руками, как ветряная мельница, в которую вселился демон, и тараторил с бешеной скоростью.       — Тихо-тихо! Стой! — восторженно воскликнул Манабу. — Блин, какой ты классный! Никогда не думал, что скажу это кому-то другому, но я за тобой не успеваю, ты очень быстро говоришь.       — Прости…       — Опять прости! Нет, ты всё-таки грабитель. Очень вежливый грабитель, а не фея. Я тебе не верю. Хочешь, чтоб поверил, покажи зуб.       — Не могу я… То есть… Не хочу. Погоди… Зачем мне убеждать тебя, чтоб ты поверил? Мне вроде нужно, чтоб всё было наоборот. Я совсем запутался! — существо посмотрело на мальчика чуть не со слезами на глазах.       — Ха! — торжествующе выкрикнул Манабу и со всей своей семилетней силой ударил его в бок кулаком. — Не можешь показать мой зуб, значит ты не фея.       — Фея, — ойкнул Казуки и потёр бок. — Просто нет его, понимаешь, мы их едим.       — Кого едите? Что едите? Зубы?! — ребёнок, шуточно круживший вокруг гостя и намечавший удары, застыл от изумления.       — А иначе зачем они нам? О чём ты думал вообще? О чём вы все, крохотные человечки, думаете? Что шизанутые лилипутки в тюле и с крылышками собирают себе человеческие зубы на ожерелья? Или строят из них дома? Или что? Выпавшие молочные зубки — это одновременно и портал в ваш мир, и пища для таких, как я. Мы перемещаемся к зубам, которые нам жертвуют, а потом вроде как впитываем энергию. Пуф — и фея может жить ещё какое-то время, пока её не вызовет другой ребёнок. Так что твой зуб уже того…       Казуки виновато поводил носком чёрного ботинка по полу. Он ожидал от малыша чего угодно, но не последовавшего за этим вопроса:       — Значит, если вы умираете там, то умираете от голода? Если зубик не успеете достать?       — Да, случается, что от голода, — мужчина выдавил это с неохотой, и голос его был надтреснутым и тихим. — Хотя сегодня произошло такое, что я предпочёл бы умереть.       — А обычную пищу феи не пробовали? Вы вообще можете её есть? — насупленный Манабу соображал что-то про себя, и, кажется, если бы голова у него была прозрачной, сквозь череп были бы видны мыслишки, как напуганные мышата мечущиеся туда-сюда в разных направлениях.       — Вроде бы можем, но это не совсем то. Как тебе объяснить? Еда — для удовольствия, а зубки — что-то вроде противоядия. Нет… Вроде лекарства, которое надо принимать регулярно, иначе исчезнешь.       — Только сейчас не исчезай, я быстро! У тебя ведь теперь есть время?       — Думаю, да… Обычно, когда мы приходим к детям, это длится несколько минут. Но сегодня особый случай. Рождество — это очень плохо для нас с тобой, это — кошмар. Зря ты в канун сочельника додумался класть зуб под подушку. Я вляпался, как муха, прилипшая к ленте-ловушке, буду здесь столько, сколько ты пожелаешь, и появляться могу без портала. По крайней мере до конца цикла, стоит позвать, и я уже тут как тут.       — Всё правильно! Значит у меня получилось, — возликовал Манабу, несмотря на то, что Казуки говорил о каком-то кошмаре и последствиях. — Желание исполнилось!       — Тише ты, не кричи, теперь ты решил всех перебудить? — переходя на шёпот, произнёс мужчина. — Что за желание?       — Поймать за хвост! А теперь мне наплевать на шум, и ты не бойся, в тюрьму тебя не посадят, ты же фея.       — А я вот уже сомневаюсь и в первом, и во втором… — несмело улыбнувшись, покачал головой Казуки.       Мальчишка чуть не прыгал от радости и болтал без умолку:       — Я тебя изловил, блин, как же это круто! Теперь ты — моя зубная фея! И я не дам тебе умереть с голоду, обещаю! Сиди тут смирно, — с этими словами он выбежал в коридор босиком, не потрудившись даже тапочки одеть. Потом вдруг передумал, вернулся на минуту в комнату и переспросил:       — Повтори ещё раз, как тебя зовут?       — Казуки… Погоди, зачем тебе это? — ошарашенно пробормотал гость.       — Казуки… — мальчик серьёзно кивнул, надёжно записывая имя в памяти, беззвучно повторил его одними губами и пояснил: — Мне нужно твоё имя. Ведь я хочу, чтобы ты всегда был тут как тут.       И Манабу спустился вниз в кухню, чтобы проверить, не осталось ли там ещё маминого миндального печенья.       Они проговорили почти до утра. Манабу спешил и закидывал Казуки вопросами о волшебном мире фей, и по красочным многословным описаниям понял только то, что это тёмное жутковатое измерение, где живут вечно голодные духи. В ожидании новой жертвы сотни фей толпятся у чёрных священных костров. Они отчаянно дерутся из-за каждого нового шанса или решают всё лотереей, порой входят в костёр по очереди, когда он меняет цвет на белый и становится дверью в спальню какого-то ребёнка. Караулят, жмутся к огню, спят на земле, промёрзшей насквозь, твёрдой, как гранит. Голые деревья в том мире постоянно трещат от холода, как в морозные ночи в северных странах здесь. Ничто не растёт на узловатых кривых ветвях, ничего не рождает мёртвая почва. В бесплодной земле нет ни кореньев, ни ягод, ни мелких насекомых. Ничего живого. Всё состоит из трещин и сквозняка. Если фею прогонят от одного костра, то многие мили придётся скитаться в поисках другого. Это самое ужасное наказание, ему подвергают слабых, неспособных постоять за себя, в надежде, что они издохнут. Но если испытание пройдено, и фея выживет в чёрной бесконечной чащобе, доползёт до очередного костра, то по негласной традиции её первой отправляют за зубиком, и не могут изгнать на протяжении трёх лет. Летоисчесление у народа Казуки было странное: они просто чувствовали время нутром, их главный цикл был от сочельника до сочельника, других точек на циферблате фей не существовало.       — Болит всё в животе и щиплет, когда у вас наступает новое Рождество. Так режет, что я просто знаю — пора пришла, вот и ещё один год завершился. Но в этот раз я не понял в чём подвох, потому что спал. Меня растолкали, разбудили и впихнули в портал. Схитрили, избавились, у меня ведь была неприкосновенность ещё на долгие месяцы. Я ведь сменил три костра с тех пор, как стал феей. А кем был до этого, не знаю. Но знаю, что так было не всегда, потому что я помню множество вещей отсюда. Это я заметил, когда перемещался за зубками. Например, хорошо помню вкус молока, — Казуки улыбнулся, с благодарностью глядя на кружку в своих руках. — Правда, такого вкусного печенья я точно никогда не пробовал, передай маме, что она волшебница. Спасибо за угощение.       Но мальчик не ответил. Казуки, сидевший на краешке кровати, обернулся и увидел, что Манабу спит, свернувшись калачиком, и улыбается во сне. Мужчина встал, пристроил кружку рядом с пустым блюдцем на столе, аккуратно прикрыл ребёнка, подвернув одеяло. Достал из кармана своего тёмного одеяния маленький зубик, посмотрел на него и на спящего, вздохнул, снова спрятал.       — Зачем же ты это натворил? Что же мы с тобой теперь будем делать? Пожалуйста, не вспоминай обо мне, когда проснёшься, умоляю. Вдруг получится!       Казуки даже сложил ладони в молитвенном жесте, и лишь после этого растворился в воздухе.       Конечно, Манабу вспомнил. Не тогда, когда раскрыл глаза, но через минуту, как только взгляд упал на календарь с феями. Он отбросил одеяло, вскочил и заорал:       — Казуки! Казуки! Ты где?       Ничего не произошло. От этого в глазах защипало и стало впервые по-настоящему страшно, будто заблудился в лесу, один, без компаса, без хлебных крошек, зная, что в этом море деревьев нет никого и ничего, даже пряничного домика с ведьмой. Только одиночество. Он набрал в лёгкие воздух и стал кричать, истошно, как чайка, на пределе своих возможностей. Мама влетела в спальню довольно скоро, за ней появился и папа, встал в дверях, прислонившись плечом к косяку, и посмотрел на сына брезгливо и раздражённо.       — Милый, что с тобой? Манабу! — мама схватила его за плечи и потрясла, сначала легко, затем со всей силы. Манабу не прекращал вопить, пока отец не подошёл и не крикнул ему прямо в лицо:       — Замолчи! Ты всех пугаешь. Мать, сестру тоже. Кимико расплакалась за стенкой, но ты не слышал, потому что орал как резаный. Хватит! Хватит ему потакать, — сказал он уже тише и успокаивающе погладил жену по плечу. Только тогда Манабу заметил, что её трясёт, но ещё не осознавал, что давно подтачиваемое терпение родителей в это рождественское утро дало трещину.       — Что стряслось? Расскажи, кто тебя напугал? Может это был кошмар? — негромко спросила мама.       — Это был Казуки!       — Кто такой Казуки? — тут уже насторожился отец. — Кто-то из школы? Одноклассник? Японец? Странно, я бы знал, на заводе нет новичков. Кто он? К тебе ночью шпана лазает? Как он прошёл, дверь же была заперта?       — Нет, Казуки не шпана, он вообще не ребёнок, а взрослый.       Тут уже дёрнулась мама.       — Манабу, — вкрадчиво начала она, — этот мужчина, Казуки, он твой знакомый? Он ничего тебе не делал? И как он проник в дом?       — Ничего он мне не сделал! Я вообще ещё не знаю, какие у него способности. Но его точно двери и замки не остановят.       — Отлично, взломщик-педофил! Докатились, ты слышишь, Рейко? Этого следовало ожидать, плоды твоего воспитания пожинаем. Я звоню в полицию, — истерично выпалил папа.       — И на полицию ему тоже плевать! Он не взломщик, а зубная фея!       — Чего? — отец, уже было набравший номер участка на своём тяжёлом черном мобильнике, быстро нажал на отбой и перевёл возмущённый взгляд на сына. — Опять феи? Долбаные твои феи! Как меня это достало!       Он поморщился, встал и вышел из комнаты. Жена ошарашенно произнесла в пустоту:       — Но это ведь может быть серьёзно, такие фантазии. Нет, это уже совсем ненормально…       — Мам, это не фантазия, не кошмар. Он был здесь ночью, он забрал мой зубик и положил монетку. Ну поверь ты мне, я хоть когда-нибудь тебе врал?       Женщина только хмыкнула — в её понимании вымысел и тяга к сочинительству приравнивались к вранью, так что то, что она считала сына лгунишкой, даже не обсуждалось. Манабу рассердился, поднял подушку и указал на денежку. Мама снисходительно улыбнулась, но вышло криво, уголок перекошенного рта подрагивал.       — Ты положил её сам, признайся. Манабу, твои странные хобби, твои вопросы — с этим я смирилась. Но мужчина в спальне, проходящий сквозь стены — уже перебор…       — Погоди, ты сейчас убедишься, я его сфотографировал на полароид, сама увидишь — он не придуманный!       Мальчик спрыгнул и стал обыскивать пол, фотоаппарат нашёлся быстро, а вот снимок пришлось поискать, он обнаружился под кроватью. Манабу поднял карточку и расстроенно выдохнул:       — Как же так! Я ведь снял его на камеру!       Мама выдернула карточку из руки сына и рассмеялась нервно, но с видимым облегчением. Там был изображён пустой угол комнаты, правда, цветные пятна от гирлянды на стене складывались в странную фигуру — тень, подкрашенную светом. Но никого живого там не было.       — Ну вот, теперь убедился? Это был сон, только и всего, тебя там что-то испугало, ты щёлкнул камерой. Вымышленные друзья — это тоже нездорово, Манабу, даже для мальчика твоего возраста. Это потому что ты со сверстниками не ладишь, не стараешься совсем. И мне не нравится, что этот твой придуманный друг — мужчина. Думаю, надо сходить к школьному психологу, а если что — и к платному запишемся. Надо уже положить конец твоим… — она хотела сказать «отклонениям», но смягчилась, глядя, как Манабу безвольно выпустил ремешок фотоаппарата и уткнулся носом в колени, пряча слёзы.       — Твоим… фантазиям, — подобрала женщина нужное слово. — Ты пойми, сын, пора начинать взрослеть. Ты уже в школу ходишь, надо учиться ответственности, понемногу, по чуть-чуть. Мне нужна опора. Нам с Кимико. Отец работает всё время, ну и кто нас должен защищать? Кто поможет, если не ты?       — Казуки поможет, я знаю. Просто никак не могу его вызвать… Он же обещал, что будет тут как тут…       Мама отдёрнула руку, которой только что гладила Манабу по голове.       — Ясно. Пойду-ка я позвоню. Хоть и праздник, но не зря же мы платим за эту школу. Когда закончишь дурить, спускайся вниз завтракать, сын. Я не буду носить тебе сюда еду и поощрять твоё желание привлекать внимание таким глупым способом.       Горько и ясно — так чувствовал себя Манабу в те дни. Всё началось с понимания своей оторванности от других. Раньше он не осознавал этого так глубоко и болезненно, до костей пробирающим отвращением. Раньше он просто был собой, а теперь вот увидел, насколько его вопросы, сказки и мечты не устраивают всех вокруг, раздражают людей и надоедают им. После первого учебного дня после каникул он вернулся в обесчещенную, обворованную комнату: папа сорвал календарь, забрал все книги и рисунки с феями и отнёс в мусорный контейнер с надписью: «Бумага». А для Манабу всё это было не бумагой, а драгоценностями, его кладом. Мечтой дышал каждый лист, каждый набросок и журнал. Тогда он сел на диванчик у тройного окна в эркере, прижался лбом к стеклу, подышал на него, но ничего не стал рисовать в облачке. Манабу решил, что плакать он больше не будет никогда. И не заплакал.       Его водили к психологу за ручку, потому что первые добровольные занятия он прогулял. Теперь в кабинет он входил с мамой, как тот самый воображаемый заключённый в рыжей робе входил под конвоем в комнату с электрическим стулом. В кабинете Манабу скучал, зевал, и, чтоб не заснуть, смотрел в рот неприятной заумной женщине в очках, думая только об одном — «Зубы!» Её улыбка была насквозь фальшивой и идеальной, зубик к зубику, она сверкала и ослепляла неестественной белизной. Манабу был уверен, что такой зуб точно не может стать мостом для перехода феи, потому что он не настоящий, как и эта чересчур добродушная дама, показывающая ему картинки с чернильными пятнами, сующая тесты под нос, сюсюкающая с ним, как с детсадовцем, а потом вещающая маме про либидо, синдром дефицита внимания и гиперактивность.       Навязчивые мысли о порталах и пище для фей преследовали его ежедневно, после визитов к психотерапевту желание вызвать Казуки только усиливалось. И тогда он решился достать всё необходимое в единственном доступном месте.       — Мне нужны твои зубы! — сказал он Бё на одной переменке. Бётаро недобро оскалился:       — Ага, а ещё моя одежда и мотоцикл. Разбежался!       — Я серьёзно. Мне нужен молочный зубик, чтобы вызвать фею, а мои никак не хотят выпадать, я раскачивал их и раскачивал. А у тебя тот, что справа, на подходе, видно же.       Бё, конечно, был в курсе. Про Казуки теперь он слышал так же часто, как раньше сам вынужден был рассказывать про пять долларов. Он пытался отмахиваться, затыкать уши, убеждать Манабу в том, что это бред, что мужик не может быть зубной феей, что приятель это выдумал, но тщетно. Закончилось тем, что Бё выучил историю наизусть, и она перестала его раздражать — звучала фоновым шумом из сломанного телевизора, с которым явно ассоциировалась голова его психа-одноклассника, транслирующая вечно одно и то же. Манабу говорил, а он привык и не слушал. Но в этот раз пришлось ответить:       — Феечка, отвали, я не дам тебе свой зуб. С чего бы это? Я хочу бабки за него получить.       — А за полароид отдашь? — зловеще подвигал бровями Манабу. — Почти новый, с кассетами.       — Заманчиво…       — Отдашь зуб и перестанешь меня феечкой дразнить. Достали все.       — Я подумаю.       И всё же Бётаро не мог не согласиться на сделку, соблазн был слишком велик — даже за пять баксов фотоаппарат не купишь, и не факт, что под подушкой не окажется обычный пятицентовик. На следующий день они совместными усилиями с помощью нитки и двери выдрали у Бё зуб в пустом кабинете биологии. И всё закончилось бы благополучно, взаимовыгодным обменом, если бы развизжавшийся, как поросёнок, на всю школу Бётаро, хотя ему было совсем не больно. Манабу старался изо всех сил дёргать побыстрее, правда, вышло это не с первого раза. Обоих отвели к директору. Полароид вернули родителям угрюмого и злого Манабу, зуб — расстроенной маме Бё. Дома обоих ждала выволочка, а Манабу ещё и рецепт на некие таблетки для «особенных детей», которые выписал школьный психотерапевт к вящей радости папы и мамы.       Через неделю Бё пришёл в гости к однокласснику, якобы чтобы позвать гулять. На него косились с неодобрением, но запрещать родители не стали, решив, что свежий воздух ещё никому не вредил, а домоседу Манабу должен быть даже очень полезен. Тот очень удивился, узрев приятеля на пороге своей комнаты, они в последнее время стали меньше общаться, а после скандала вообще не разговаривали.       — Чего это ты? — спросил он хмуро, когда ребята наконец остались одни в детской.       — Пришёл отдать долг, — ответил не менее суровый Бё и протянул ладонь, на которой лежал выдранный зуб, беленький, с крохотным коричневым пятном кариеса сбоку.       — Интересно, а такой ущербный ему подойдёт для портала? — задумчиво произнйс Манабу.       — Ишь какой придирчивый. Радовался бы, что хоть такой есть.       — Но я не могу отдать тебе за него камеру, Бё, отец меня убьёт.       — Не надо. Мне мама и так подарила фотик. Поругала-поругала, поплакала и подарила. Говорит, не смей, мол, такие дорогущие сделки проворачивать, скажи, если что-то тебе нужно. Жалостливая она у меня.       — Хорошая она у тебя, — вздохнул Манабу.       — Но феечкой всё равно звать буду. Потому что ты дурик, каких свет не видывал, феечка и есть.       — По рукам, зови. От тебя не так обидно это слышать, — с этими словами он залез под кровать и спрятал зуб в коробку.       — Гулять-то идём? — напомнил Бё. — Прикрытие всё-таки. А то наши спалят, опять ругаться будут.       Это была самая безрадостная прогулка в парке на свете. Мальчишки молча намотали четыре круга, после чего Бётаро, посчитав, что для прикрытия достаточно, попрощался и укатил домой. А Манабу почему-то остался. Он слез с велика, положил его на бок на землю и устроился на скамейке у пруда. Тихо-тихо он принялся насвистывать сквозь дырку в зубе мелодию. Если бы кто-то спросил его, что это за песня, он бы не сказал, потому что не знал её до той минуты, как начал свистеть. Мало того, он и свистеть-то толком не умел до этого момента. Но сейчас простая музыка летела вверх и становилась там, в облаках, сложным рождественским хоралом, а мальчик смотрел на воду и думал, как оно там — на дне, насколько быстро остывает кровь и выходит воздух вверх пузырями из лёгких, и станет ли кожа такой же, как у лягушек и ящериц, если полежать там подольше.       Что-то было сломано ещё в самом начале.       В Японии у Манабу была ящерка. Когда они уезжали, её оставили бабуле, и Манабу переживал, не съел ли её пёс, которому нравилось гоняться за юркой тенью. Время будто остановилось, ветра не было, даже с детской площадки не доносилось шума, мамаши с детьми ушли на обед. Утки чинно плавали у берега ровными вереницами, ленивое солнце начинало медленно припекать, предвещая скорую весну в Индиане, первую для Манабу. В этом городе и зимы-то толковой не было, Лафайет почти всегда жил в усталом тёплом межсезонье, из-за которого сложно было поверить, что месяц назад на календаре было Рождество. Будь Манабу не Манабу, он бы начал сомневаться в произошедшем и скорее убедил бы себя в правдивости версии родителей. Однако он больше верил в зубных фей из чёрного голодного измерения, чем в психотерапевтов с пластиковыми улыбками с планеты Земля. Оттого почти не удивился, когда рядом с ним на скамейке из воздуха соткалась темная фигура в накидке с капюшоном. Соткалась вместе с глупой виноватой улыбкой, с серёжками, тяжёлыми ботинками на шнуровке, с кучей других, режущих своим реализмом деталей, и, что совсем удивительно, с мягкой булкой в руках. Казуки тут же как ни в чём не бывало стал её разламывать и крошить, бросая толстым неповоротливым уткам.       — Я её тут рядом в кофейне позаимствовал, с них не убудет, — пояснил он, разрывая пальцами ароматный хлеб.       — Да мне плевать, где ты её взял, — глухо отозвался надутый мальчишка. Он даже поворачиваться к своей фее не стал, следил краем глаза и поджимал губы от раздражения.       Они сидели тихо, каждый был занят своим делом: Казуки крошил булку, а Манабу осуждающе сопел носом.       — Тут как тут, значит? Как муха к липкой ленте? Обманщик. Я звал тебя, а ты не приходил, — наконец не выдержал и прервал молчание Манабу.       — Я слышал. Вообще это было сложно не услышать, ты так кричал. Я никуда не уходил, всегда был рядом. Я и правда не могу отсюда выбраться, — пожал плечами Казуки, бросил ещё один кусок корочки далеко-далеко в воду, и утки, переваливаясь с бока на бок, засеменили толпой обратно к пруду.       — Слышал и не показался? Ещё хуже. Я думал, ты не можешь, что тебя не выпускают костры эти ваши. И… Перестань уже!! Между прочим, ты их не кормишь, а убиваешь, уткам нельзя хлеб. Я это видел на канале про животных. Они от этого передохнут.       — Ну и пусть. Людям нельзя есть картофель фри и шоколад плитками, и ещё много чего нельзя, но они чихали на это. Некоторые предпочитают умирать от удовольствия. Почему ты думаешь, что утки не из их числа? Просто они не могут сходить в пекарню и купить себе круассан самостоятельно.       — А ты слышишь мысли уток? — оживился мальчик и наконец повернулся к Казуки. Тот хитро улыбнулся, нажал на его нос, как на кнопку и сказал:       — Конечно, слышу.       — И что они думают?       — Они думают — кря-кря-кря! — рассмеялся Казуки, а Манабу снова надулся, но уже не всерьёз.       — Ну вот, ничего ты не умеешь. Лучше бы я поймал джина, а не фею. Дурацкое бесполезное приобретение.       — А я предупреждал, Манабу. Тебе не повезло. Бездарное, относительно волшебное чмо к твоим услугам.       — Вот спасибо! Только надолго ли? Уткам нельзя булки, людям шоколад, а чего нельзя феям?       — Привязываться, — не задумываясь ответил Казуки с невеселой улыбкой. — А ещё — забирать зубы в сочельник. И верить в счастливый конец.       Он не смотрел на ребёнка, только на уток в пруду, а вернее, как казалось, сквозь них. И взгляд его был таким пустым и обречённым, что у Манабу отчего-то разом пропала охота отчитывать его и сердиться. Зубные феи, наверно, обладают удивительным чутьём, потому что Казуки тут же скосил глаза в его сторону и спросил:       — Больше не злишься?       — Злюсь. Но что с тобой поделать-то! Взрослые не могут тебя увидеть, да?       — Хммм, — уклончиво промычал Казуки. — Они ничего не могут увидеть даже у себя под носом, ты же знаешь.       — Я никогда не стану таким, как они. Не буду взрослеть, обещаю. Тогда ты меня не оставишь?       — Ты так боишься. Надо же! Я поэтому не смог больше. Очень надеялся, что ты забудешь про меня, парень. Что разуверишься и проживёшь заслуженную долгую счастливую жизнь. Я и так уже всё испортил в сочельник, не хотел и это у тебя отнять. Но услышал твой свист и не выдержал. Дурак я, дурак! Прости…       Мальчик раздражённо передёрнул плечами.       — Громче всего зовут не криком, а сердцем. Только не надо больше бояться, на самом деле это не я, это ты меня оставишь, Манабу, — Казуки склонил голову набок и сказал: — Запомни, если захочешь от меня избавиться — просто не клади под подушку зуб в Рождество. А захочешь видеть — хватит и одного молочного зубика в год, и я буду рядом.       Манабу кивнул и слабо улыбнулся. Подумал-подумал и попросил Казуки достать ещё одну булку. Вдруг ужасно захотелось покормить птиц, хотя это было так неправильно.       Тогда ему было совсем мало лет. И всё казалось несложным — маленькая жертва раз в год, чтобы знать, что ты никогда не останешься один, чтобы болтать вот так грустно и весело вдвоём, чтобы кормить уток, свистеть и гулять, если, конечно, Казуки захочет ему показаться. Он не был как прежние придуманные друзья Манабу. Про тех мальчик знал всё, додумывал что хотел, а Казуки оставался тайной, как и его мир вместе со всем, что с ним было связано. Раньше призрачные герои — короли, пираты, драконы, принцессы и, что уж греха таить, феи — забывались со временем без жалости, он расставался с ними спокойно.       Забыть Казуки было невозможно.       И хотя Манабу искренне пообещал не взрослеть, сделать это он был не в силах. Год за годом он рос и менялся, а вот Казуки — нет. Тот же рост, тот же капюшон, ни единой морщинки не прибавлялось, ни одного седого волоска в прядях цвета тёмного дерева. И был тот же усталый взгляд и заостряющиеся к концу каждого цикла скулы. Манабу думал, что это от голода, потому что, когда елочно-подарочная шумиха оставалась позади, Казуки будто бы свежел и веселел — смуглая кожа утрачивала сероватый оттенок, и глаза светились надеждой.       В первый сочельник после их встречи, Казуки забрал тот самый зуб Бё с пятнышком на боку. И сказал, что такие дефекты фигня для фей, главное — это часть души ребёнка. Тогда Манабу впервые увидел, как зубик тает в ладони феи и превращается в искристую пыльцу, которую Казуки совершенно небрежно ссыпал в оттопыренный карман. Дальше были зубы Манабу. Он был рациональным и серьёзным ребёнком: всё рассчитал, потому на всякий случай стал откладывать зубки на будущие годы, но всё равно тревожился, что может не хватить. И тогда он стал спрашивать в классе. Его и так считали сумасшедшим и родные, и школьники, терять было нечего. Кто-то даже соглашался на обмен. Коробка с сокровищами всё пополнялась и пополнялась, фантикам и машинкам пришлось потесниться. Соленых ирисок там уже не было, однажды они сожрали с Казуки весь остаток за одну ночь под чтение рассказов Эдгара Алана По по ролям с приставленными к подбородкам фонариками. С ирисками во рту выходило особенно забавно:       — И фафонец, фогда уже смерфалось, передо мною предфтал фумрачный дом Ашеров! — замогильным голосом читал Казуки.       — Взмафи маятника фли под фрямым углом к моему фелу. Я понял, что серф рассечеф меня в том месте, где сердце, — фыркал и делал страшные глаза Манабу.       Когда сладости закончились, он спросил, может ли Казуки смотаться за ирисками в Японию и принести, как булку для уток. Но оказалось, что зубная фея не в силах оторваться от своего мальчика, дальше квартала уйти он был не способен. Да и воровать не особенно любил, разве что вкусности или всякую мелочевку, и те понемножку, так, чтобы никто не заметил. Казуки всегда оставлял пострадавшим монетку-другую, коих у него было бессчётное количество — доставал из-за уха, а как это у него выходило, он сам не знал. Так что пришлось остаться без ирисок.       Зато зубов в жестянке становилось всё больше. Потом на какое-то время брать их стало неоткуда, ровесники Манабу и он сам подросли, и хотя запас был большой, а Казуки постоянно уверял, что бояться расставания не стоит, Манабу только этого и страшился. Аварии, войны, эпидемии, рак — это были пустые слова для него, новости о катастрофах его не пугали, прокатившееся по США волной паники 11-е сентября не вызвало ни чувства незащищённости, ни тени общей паранойи. Манабу будто смотрел на всё это из круглого иллюминатора летающей тарелки — новости происходили так далеко, ему было не до терактов и массового ужаса, куда страшнее было то, что у него мог закончиться запас молочных зубов! Вот это пугало до чёртиков. Именно тогда у него и стали зарождаться мысли о будущей профессии. Но тут зубки начала терять подросшая Кимико. Они с Казуки тайком прокрадывались к ней в комнату по ночам с волшебной пыльцой наизготове, мальчишка осторожно приподнимал край подушки, а зубной фее оставалось только наколдовать монетку.       Паника по поводу зубов на время отступила, пришло время других чувств. Манабу и не заметил, как сестре исполнилось семь, а ему тринадцать. Хотя он ощущал себя намного старше своего возраста. Одноклассники казались ему такими детьми с их роликами, скейтами, компьютерными играми и журнальчиками с грудастыми раскоряченными женщинами. Манабу только презрительно поджимал губы, когда видел Бётаро за обсуждением подобных увлечений с его новыми товарищами. Они давно перестали общаться, хотя прозвище «феечка» приходилось слышать от бывшего приятеля и от других в школе ежедневно вместе с прилетающим в голову мячом или вкупе с мокрой, перепачканной мелом губкой в лицо. Эти унижения Манабу даже не задевали, он утирался и не думал реагировать. Пускай самоутверждаются, подобное ребячество было просто смешным по сравнению с тёмными тайнами, о которых он знал, и по сравнению с его снами.       Всё чаще он видел необычные кошмары, о которых не говорил психотерапевту. Принудительные визиты к женщине с потускневшей от времени голливудской улыбкой продолжались, несмотря на то, что он уже много лет пытался притворяться более-менее нормальным. Она всё равно регулярно выписывала препараты на имя Ошио. От этих таблеток Манабу не перестал видеть Казуки, но порой испытывал чёткое желание выйти на улицу с утра пораньше и лечь поперёк дороги, дожидаясь огромного до чудовищности мусоровоза. Его колёса выглядели достаточно внушительно, чтобы сломать шею и позвоночник Манабу сразу же, одним непринужденным движением.       Что-то во всём этом было неправильное. Жить не хотелось.       Потом действие химии ослабевало вместе с суицидальными приступами. Самое страшное, что о кошмарах он почему-то не рассказал и Казуки, хотя тот что-то чувствовал, беспокоился, но ответа от мальчика не добился. Манабу даже не был уверен, спит ли он по ночам или на самом деле переходит из одного мира в другой. Стоило голове коснуться подушки, и он проваливался в кроличью нору, на дне которой располагалась вселенная фей.       Начиналось с холода — там мёрзли даже кости. Манабу смотрел вниз и видел свои пижамные штаны, тощие щиколотки и пальцы ног на истрескавшейся ледяной земле. Осознание того, насколько они некрасивые, как тонкие обрубки белых корней, делало его несчастным, пронзало так же болезненно, как холод — сотнями кинжалов вглубь под кожу.       Потом был ветер. Манабу сгибался под ним в три погибели, закрывал рот и нос рукой, потому что боялся дышать, боялся, что морозные вихри выжгут ему легкие, и он больше не сможет идти, упадёт и умрёт в темноте, а идти было надо. Он брёл по бесконечному лесу между голых деревьев, влага из глаз застывала на щеках, пока он из последних сил, спотыкаясь, пытался двигаться вперёд. И там во сне Манабу знал, что он ищет не чёрный костёр, чтоб утолить свой дикий звериный голод. Он ищет Казуки.       Утром он видел зубную фею в своей спальне на диванчике у окна — брови к переносице, пальцы, опасно теребящие серёжки, или встречал осуждающий орехово-карий взгляд в зеркале в ванной, когда чистил зубы. Манабу только хмурился и качал головой:       — Всё хорошо, хорошо, просто отлично. Не подкрадывайся так!       — Ты что-то скрываешь, а раньше всем делился, — и руки, скрещённые на груди, и дыхание рваное. Казуки прежде никогда не злился на мальчика, а в такие минуты было видно, что он сдерживается, чтобы не наговорить лишнего.       Упрёк был заслуженным, только Манабу не мог поделиться этим, ему было мучительно стыдно, хотя ничего гадкого он во сне не делал, но чувство было такое, что там сдвигалась некая грань нормальности, и это происходило по его вине. Там он не просто хотел найти потерянного друга. Он искал нечто запретное: тело, губы, прикосновения. Отыскать, согреть, не отпускать, и чтоб Казуки его согрел, пока не поздно. Чтобы дыхание перетекало изо рта в рот, а холод исчезал из вен капля за каплей. Разве можно было рассказать об этом Казуки?       Манабу жил и менялся с ним рядом, как со старшим братом. Смотрел с ним кино и футбол по телику, пробовал новую еду, играл в настолки, делал уроки, изучал мир. Да, он давно вырос из домика-обсерватории на дереве, что Казуки помогал ему строить, когда Манабу был мелким. Но даже себе было сложно признаться в том, что и чувства к Казуки выросли, изменились. Больше домика на дереве, выше самого дерева, выше неба. То, что ширилось и давило изнутри, было чересчур огромным для хрупкого тела Манабу, непонятным для подростка, для которого секс раньше был не только неинтересной темой, но и вызывал смесь насмешливости, стыда и брезгливости. Так он и загнал себя в тупик, как любопытная мышь в мышеловку. Не хотел предать доверие, стал утаивать правду, отрицать ее. День за днём ноша становилась всё тяжелее, ночь за ночью кошмары уводили глубже и глубже в темноту, и в итоге настроение круглыми сутками было ни к чёрту.       — Как же я ненавижу этот город, ненавижу эту страну и людей, — привычно бормотал Манабу, шагая к школе по тротуару.       Он стал совсем угрюмым, сутулился, прятал лицо за чёрными волосами, и всем своим видом излучал накопленную за жизнь агрессию. Конечно, ведь ему было уже пятнадцать, это самое подходящее время для трагедий. Дни превратились в бесконечный фестиваль неловкости и никчемности. Если в детстве мнение других людей его лишь немного удручало, то теперь ему было просто тошно от необходимости видеть их, слышать, дышать одним воздухом. Он был как яблоко с гнильцой, сорвавшееся с ветки, по отношению к ним, здоровым и румяным, оставшимся наверху в зелёной листве. Он с трудом высиживал уроки, вылетал после звонка из класса с единственным желанием — покурить, пропитаться дымом и тишиной, и бежать со всех ног из этого ада домой к Казуки.       Возраст тинейджера давался ему не легко. Изменения, пожалуй, устраивали только родителей: с нелюдимым, изредка огрызающимся зверёнышем им почему-то было легче совладать, чем с гиперактивным нервным маленьким почемучкой. Звук захлопывающейся в комнату Манабу двери стал привычным в их семье, как и его перепалки с сестрой. Девятилетняя принцесса дразнила брата дома и стыдилась его на улице. «Ты воняешь!» и «Отстань, урод!» звучало гораздо чаще, чем ответное «Заткнись, мелкая стерва!» Но выговор в итоге получал только мальчик.       И всё равно дома было не так уж погано. Оставшись наедине с собой, он мог позвать фею. В школе предпочитал этого не делать, с тех пор, как один из одноклассников пустил сплетню, что слышал, как Манабу разговаривает в туалете с каким-то мужиком. К кличке «феечка» прибавили ещё один уничижительный корень, и до самого выпуска Ошио звали «гомофеечкой», на что тот лишь фыркал и мысленно втыкал ручку или канцелярский нож в глотку обидчикам. С первого до последнего урока он мечтал уйти из школы как можно скорее, чтобы можно было вечером закрыться в комнате с Казуки и допоздна слушать тяжёлую музыку, которая стала их новым общим увлечением.       — Тут всё чужое, даже чёртов язык чужой, мне здесь не место. Ненавижу тут каждый камешек! — сказал Манабу, поправил сумку на плече и показательно пнул попавшийся под ногу случайный осколок гравия, демонстрируя непревзойденную силу своей ярости. Чёлка у него была отросшая, чуть ли не до кончика носа, свитер на три размера больше, как будто он донашивал его за каким-то великаном, джинсы дырявые до невозможности.       Единственным плюсом в школе он считал отсутствие формы и устава относительно внешнего вида, чем доводил домашних буквально до исступления. Отец не понимал, как можно таким оборвышем заявляться в учебное заведение. Последней адской выходкой была проколотая нижняя губа, после чего они с папой две недели не разговаривали, но, главное, фее, кажется, понравилось.       — Переезды очень переоценивают, Манабу. В любом месте можно найти что-то хорошее и что-то подходящее для тебя. Давай-ка попробуем обнаружить что-то интересное, — парировал Казуки, провожавший его до школы в то утро, как и всегда. Чудесным образом из маленького незаметного кармашка он достал огромный путеводитель по США и начал его листать на ходу.       — Ты знаешь, что Лафайет — город, в котором придумали игру Твистер? По крайней мере местные жители в это свято верят. А ещё тут родился Эксл Роуз из «Guns N' Roses» и Сидни Поллак, тот, что снял «Тутси»… Ну ладно, сдаюсь, не в любом месте, — хихиканье зубной феи заставило и Манабу мягко улыбнуться.       — Точно, если Нью Йорк — город контрастов, то Лафайет — город фэйспалмов.       — Эй, ну «Guns N' Roses»-то не трогай, они забавные! Don't you cry tonight, I still love you baby! — старательно пропел Казуки, у которого не было ни слуха, ни голоса, от этого слова песни казались пронизывающе искренними.       — Забавнее не придумаешь, — поёжился Манабу. — Нелепости какие… Мне тут неуютно, Казу. Хотя в этой стране каждая вшивая деревенька, кажется, гордится своим Самым Гигантским в Мире Комком Жёваной Жвачки и своим Экслом Роузом. Я хочу уехать отсюда, когда закончу школу, хотя бы в другой город, где меня никто не знает. В конце концов, меня никто не спрашивал, когда родители решили обосноваться тут. Ты ведь поедешь со мной?       Его голос дрогнул, хотя ответ, казалось бы, был очевиден. И Казуки понял, о чём он спрашивает, ответил на незаданный вопрос:       — Да, я хочу с тобой поехать. Очень хочу, Бу. Но имей в виду, — серьёзный тон тут же сменился на шутливый, — грабить банки ради того, чтоб мы могли путешествовать первым классом, я не буду!       — Уговорил. Я сам заработаю. То есть сначала отучусь, потом заработаю, — уверенно заявил Манабу. Секунду они счастливо смотрели друг на друга, повернув головы и шагая нога в ногу, а потом разом отвели глаза в стороны, и Казуки снова уткнулся в путеводитель. До самой школы он мультяшным голосом читал:       — В Колорадо есть огромная статуя голубого мустанга с красными глазами. Десять с половиной метров в высоту! Охренеть! Десять с половиной метров синей конины! Манабу, мы обязаны это видеть! Нарко-жеребец какой-то! Интересно, а достоинство у него такое же большое, как он сам? Огооо… — оценивающий взгляд на фото и хохот: — Икс-икс-эль! Так, что там ещё… В Арканзасе можно посетить старейший в Америке бордель, а тут, в Индиане, недалеко от нас расположено самое большое в мире яйцо, причём, раскрашенное в цвета национального флага. Какая же кислота, мы с тобой живём в Стране Чудес, а ты жалуешься!       — Боже, что ты за достопримечательности выбираешь, идиотизм, — прикрыв рот ладонью, рассмеялся Манабу. А потом решительно кивнул:       — Всё посмотрим когда-нибудь! — и попрощался у ворот школы.       Он не знал, где бродит Казуки, когда исчезает из вида. Но дома мальчишку неизменно ждало какое-то пирожное и новый диск очередной рок группы, причём, судя по тому, что музыка всегда приходилась по вкусу, выбирался альбом внимательно и с любовью. Нет, слово на букву «Л» Манабу решительно отметал в отношениях с Казуки, хотя порой ловил на себе долгие странные взгляды феи. Таких не было до того, как ноги и руки у Манабу вытянулись, кожа стала пахнуть иначе, а адамово яблоко выделилось на худощавой шее.       Раньше они смотрели друг на друга как смотрят в воду: очертания лиц не имели значения, спустя минуту разговора забывалось, как выглядит собеседник, всё внимание привлекало то, о чём они болтали, над чем смеялись. Теперь Казуки изучал его, будто видел впервые, и отворачивался, если натыкался на ответный взгляд. Манабу ощущал это ударом в солнечное сплетение. Мир на минуту застывал на паузе вместе с дыханием, и во рту пересыхало. Мальчишке казалось, что он вот-вот что-то поймёт, но скорость и звук возвращались, и всё вокруг вертелось, двигалось и летело дальше, оставляя его ошарашенным в водопаде мурашек. Догадка, почти уже пойманная, вертлявой птицей ускользала из пальцев, оставляя в них воображаемые синие перья. Казуки резко менял тему, о чём-то шутил, говорил о новом сериале или о тесте по химии, которому грозила участь Титаника, если Манабу не подготовится. Очень хотелось отдаться другой химии, остановиться, чтобы прочувствовать до конца, но времени отчего-то не хватало.       Естественно, Манабу не замечал, что стал привлекать внимание не только феи. В школе кое-кто тоже отметил изменения — он повзрослел. Сам стал выше, а голос ниже, глубоким и тёплым, как море горячего шоколада, и даже популярные девочки в классе порой вздрагивали, когда слышали его. Но потом оборачивались — смотрели на лохматого, узкоплечего, неуклюжего, как новорождённый оленёнок, подростка и, вздохнув, переключали внимание на короткостриженных парней, игравших в американский футбол, хоккей или регби. Но не все. У каждого правила есть исключения, а значит и на исключения найдутся свои любители.       Белинда Уотерс была наполовину британкой, она считала, что легкоатлеты куда сексуальнее футболистов, а бегал Манабу быстрее всех в классе. И когда подвязывал длинные чёрные волосы резинкой на физкультуре, открывая шею, когда снимал очки для чтения, выглядел совершенно иначе. Белинда как раз дочитывала первую книгу о «Гарри Поттере» и по этой уважительной причине думала, что Манабу очень даже ничего. К успехам Ошио в беге она добавила ещё сотни других, взятых с потолка, достоинств. Обычная практика для девятиклассниц, основной целью существования которых является необходимость влюбиться в кого-нибудь по уши.       Если бы не Белинда Уотерс, тайны Манабу могли бы остаться тайнами навсегда, потому что зубные феи не всегда сильны в распознавании людских эмоций, особенно если сами испытывают нечто странное, а Манабу достался, наверное, самый несмышлёный и несообразительный экземпляр из всех. Белинде удалось сдвинуть их с привычного маршрута, где Казуки вращался вокруг Манабу, как вокруг Солнца, и сближение казалось непозволительной катастрофой.       Белинда была не то чтобы особенной, скорее необычной или, как говорили в классе, с придурью. Её белые дреды, похожие на шерсть бобтейла, всегда были собраны в высокий хвост, а остренький носик неизменно вынюхивал месторасположение Ошио, даже когда тот прятался в самых тёмных уголках школы. Их одноклассники только начинали активно интересоваться противоположным полом, некоторые уже разбились на парочки, другие только присматривались, как Белинда, которая не могла оторвать взгляд от длинных опущенных ресниц Манабу, от его тонких пальцев, когда их класс препарировал лягушек на уроке биологии.       — Да лягушка бы сама вскрылась, если бы знала, что её после смерти будет резать педофеечка, — ржали одноклассники.       Учитель прикрикивал на ребят, Ошио флегматично продолжал выполнять задание, размышляя про себя о том, не лучше ли было сохранить жизнь невинному земноводному, а тренироваться перед поступлением в медицинский на самых «остроумных» самцах из класса. В это время Белинда тихо вздыхала, будто он не скальпелем орудовал, а перебирал струны гитары на сцене в лучах прожекторов. Свою лягушку она вяло потыкала пальцем и совсем на неё не смотрела, считая, что лучше получить двойку, чем упустить закушенную губу Манабу и его сосредоточенный, сверкающий, как ей грезилось, взгляд.       Они сидели за соседними партами, и когда учитель отвернулся, Белинда решилась на отчаянный поступок: привстала и, потянувшись через проход к Манабу, дотронулась до его плеча. Тот недоумённо повернулся и встретился щекой с хлопчатобумажными единорогами и радугами — Белинда вытерла своим разноцветным носовым платком несуществующее пятно с его лица.       — Испачкался, — вспыхнув, сообщила она и, резко вернувшись в исходную позицию, уткнулась в свою лягушку чуть ли не носом.       Тут произошло нечто необъяснимое — влажный зелёный трупик задёргал лапками, задрожал и ожил. Секунду изумлённая девочка взирала на лягушку и моргала, а лягушка взирала на неё мертвыми влажными глазками-бусинками, лёжа в распластанной позе, а затем атаковала — в прыжке вцепилась в наманикюренный указательный пальчик и повисла на нём. Рабочая тишина в кабинете сменилась лавиной шума. Белинда ревела, трясла рукой, одноклассники гоготали, кто-то даже на телефон пытался сфотографировать. Учитель никак не мог схватить девушку за запястье, чтобы освободить её. Спас ситуацию не растерявшийся Манабу, он пристально следил за прыжком и его последствиями, а затем командным голосом гаркнул Белинде:       — А ну-ка перестань вопить и метаться! Сидеть, дура!       Она перестала прыгать и причитать — от обиды на внезапную грубость своего зефирного принца, у нее даже слёзы на щеках пересохли. Тогда Манабу положил её руку на стол, прижал и ловко стащил лягушку с пальца.       — Ну вот, уже синеть начал. Опухнет как пить дать. Надо к медсестре сходить, Уотерс, — мрачно сказал он. — Не реви, ничего страшного, не акула же на тебя напала. Только не понимаю, как ты умудрилась палец в рот дохлой лягушке запихнуть.       Он сделал ударение на слове «дохлой» и насмешливо скривил губы, одноклассники отозвались на реплику ехидными смешками.       — Она же живая! — возмутилась пострадавшая. — То есть была живая… — уже менее уверенно сказала Белинда, глядя на бездыханное тельце, лежащее на столе.       — Такого не может быть, — заявил учитель. — Я тщательно готовлю и проверяю всё к уроку. Так, девочки, проводите мисс Уотерс в медпункт, все остальные — по местам, продолжаем опыт. Ошио ставлю пятёрку за реакцию, из тебя получился бы хороший врач.       — Я знаю, — спокойно ответил Манабу. — Получится.       «Дуру» Белинда ему не простила и переключилась позднее на Бётаро, видимо, ей подсознательно нравились азиаты, но убеждённость в том, что Гарри Поттер никогда не обозвал бы девочку и не позволил бы себе потешаться над ней перед аудиторией, перевесила даже благодарность за спасение от мёртвой кусачей твари. По сути никто ничего не понял. Пообсуждав недолго лягушку-зомби, класс забыл об этом событии, куда интереснее было перемывать кости одной из чирлидерш-старшеклассниц, что, по слухам, спала с тренером, или пересказывать прохождение новых видеоигр.       Но Манабу, в отличие от других, увидел больше и заметил кое-что подозрительное — искристую пыльцу вокруг лягушки в момент перед прыжком. После урока он вышел на задний двор школы, даже не думая о том, что перемена скоро кончится и ему поставят прогул. Он добрался до укромного места, за мусорными баками у забора. В этот закуток мало кто заглядывал, только те, кто хотел покурить тайком. Но звонок на урок прозвенел, солнце только достигло зенита, и риск встретить ненужных свидетелей был минимальный. Манабу бросил портфель на асфальт, достал из кармана джинс сигареты, зажигалку, прислонился к забору и прикурил, устало прикрыв глаза. Затянулся и сказал негромко:       — Ну давай уже, Казуки, вылезай, я знаю, что ты здесь. Что это за шоу было в классе? На моей памяти ты первый раз вмешиваешься вот так в мою жизнь. И людей чужих достаёшь. Это что-то новенькое.       — Ты куришь. Это тоже что-то новенькое. У всех свои секреты, — голос скорее напоминал угрожающее рычание, чем привычную весёлую многословную речь Казуки.       В этот раз он не возник из неплотного призрака и полупрозрачности, как обычно, а материализовался мгновенно, целиком. Только что перед Манабу был воздух, а теперь его вжимал в забор тяжёлый взрослый мужчина с горячим взглядом. Одно запястье Манабу он сжал посильнее, и зажигалка выпала из руки, другое — чуть нежнее, Казуки довёл чужую руку с сигаретой до своего рта, поднырнул, обхватил губами фильтр, заставляя подростка нервно сглотнуть. Затем он выдохнул дым ему в лицо, почти рот в рот с осуждающим:       — Мерзкая привычка, ты что, хочешь сдохнуть побыстрее? Тебе не стоит этого делать. Ты — не фея. Это нам не страшны такие вещи.       — А в классе меня именно так зовут, феечкой. И ещё похуже. Хотя кому я рассказываю? Ты же и сам, наверно, в курсе. Знал ведь и ни разу не пробовал защитить, притворялся… И что я курю знал. Следишь за мной, иначе откуда взяться волшебной пыльце на лабораторной? Почему следишь? Почему раньше не показывался, а сегодня оживил лягушку? Что тебе сделала Белинда? — внезапные догадки сыпались с языка вопросами без ответа, а ноздри жадно трепетали от дурманящего запаха Казуки, находившегося так близко, как он не был никогда.       В детстве Манабу изредка просил посидеть с ним, пока он засыпает, но Казуки даже на край кровати не присаживался, устраивался на полу или на диванчике у окна и рассказывал старинные сказки о феях и брауни, о пикси и лепреконах, которые все были из того же «маленького народца», что и он, но в каких измерениях они существовали на самом деле и по каким законам жили, сказочник не знал. Теперь время детских историй закончилось, начиналось что-то новое.       — Ты запретил мне появляться в школе, и я слушался. Я спрашивал, всё ли у тебя в порядке, не обижают ли тебя, нужна ли помощь, ты говорил — нет, говорил — всё прекрасно. Ты врал, и я врал, изображал, что верю тебе. Но это не значит, что с твоими обидчиками не случались потом различные неприятности. Ничего серьёзного. Пока. Я был осторожен. Опять же — ключевое слово «был». До сих пор.       — Ну замечательно, из-за твоих мелких пакостей они рано или поздно свяжут причину и следствие, и меня потом сожгут, как ведьму, — нервно рассмеялся Манабу, отклонился назад и инстинктивно расставил ноги чуть шире, чтоб Казуки прижался к нему сильнее. — Так в чём причина? Что тебе не понравилось сегодня?       — Ах, тебе нужна причина? — угрожающе спросил Казуки и уже с силой сдавил второе запястье задирающегося мальчишки. Сигарета выпала, но Казуки ничего не делал, напряжённо смотрел в расширившиеся до двух тёмных глубин глаза Манабу, будто сверлил его насквозь — до затылка.       — Да, нужна. Я, кажется, только что именно это и сказал. Или ты оглох, пока играл с лягушкой в свои вуду-игры? Скажи мне уже, ну давай, балда! Почему сейчас?       Казуки ссутулился, нависая над мальчиком, и по-детски надул губы. И тут Манабу осенило: «Он трусит, что ли? Такой большой, взрослый. Может, даже древний. Кто знает, насколько много сотен лет он жил в этом своём другом измерении. А сейчас боится, что я его пошлю?»       Достаточно было только отдать приказ, но ему не хотелось командовать, он не желал послушного джина, он уже был не в том возрасте. Да и маленьким он мечтал скорее о друге, чем о волшебном слуге.       Мальчик вздохнул, отрицательно покачал головой из стороны в сторону, заставляя Казуки смущённо и расстроенно опустить лицо и немного отстраниться. Только тогда Манабу ухмыльнулся, выдернул руки из захватов и резко закинул их на шею мужчине. Обнял, поднимаясь на мысочки, и порывисто поцеловал в приоткрывшийся от удивления рот. Один раз, второй, и ещё, ещё, как маленькая голодная птица, с опаской клюющая зёрна с протянутой ладони.       Мгновение — застывший Казуки с глазами-плошками, Манабу с зажмуренными — поцеловал уже по-взрослому, как будто шагнул под открытый огонь. Сжал нижнюю губу своими, тонкими, онемевшими от страха, мягко и неуверенно, постепенно смелея, двинулся дальше. Вырвавшимся языком водил вправо и влево, самым кончиком прошёлся по ряду зубов Казуки, чтобы услышать стон, и сам встревоженно выдохнул — вдруг что-то не так сделал? Вынырнул и скользнул по серёжкам — коснулся одной и другой. И почти сдался: запаса храбрости не хватило надолго. К счастью, глупый Казуки к этому моменту разморозился и повёл. И вот они уже в вертикали, тело на теле, и каждый чувствовал возбуждение другого, от этого хотелось реветь и смеяться, кричать и петь, но их языки забыли человеческую речь, они были заняты другим — животным поглощением любви из чужого рта.       Манабу толком ничего не запомнил в их первом поцелуе — только падение и взлёт, воздушные ямы, одна за одной, тепло и настойчивость пальцев феи на пояснице. А ещё был испуг и восторг, от понимания того, что любим, оказывается, и желанен, и что эта тяжёлая, твердая, большая штуковина, трущаяся о его бедро через ткань одежды, встала из-за него. Казуки включал в Манабу какую-то внутреннюю гирлянду лампочка за лампочкой, пока всё не засияло. И они уже не помнили ни о Белинде, ни о лягушке, ни о сигаретах. А потом — разочарование. Казуки оторвался, прижался лбом ко лбу мальчика и, захлёбываясь рваным дыханием, не открывая глаз, точно боялся проснуться, забормотал что-то совсем не то:       — Что же я делаю, Манабу? Я не должен был вмешиваться, это был такой шанс отпустить тебя… Ты бы стал счастливым… Но я не хотел, чтоб тебя кто-то трогал так. Да что за… Я — тварь последняя. Прости.       — Тварь ещё какая, такое мне сейчас говорить, — такой же задыхающийся Манабу легонько боднул его лбом в наказание и теснее сжал замок из сплетённых рук на его шее, не давая мужчине отодвинуться. — Что за дурацкая депрессия, к концу года ты всегда унылый до ужаса. Но сейчас лишь начало осени… Может, голодный? Хочешь скормлю тебе зубик Кимико вне графика? У нас ещё много. И ты снова станешь позитивным идиотом, как всегда, я скучаю по тебе такому. Знаешь, как возбуждают эти твои дурости?       — Нет-нет… Я не голодный, не надо этого всего. И вообще, то, что ты сейчас говоришь, заставляет меня ревновать к самому себе. Доведёшь фею до раздвоения личности, что будешь делать?       — Заниматься групповым сексом, — бесстыдно оскалился Манабу. — С тобой и всеми твоими глупыми версиями.       — Ты неподражаем! Замолчи сейчас же, или ты хочешь, чтобы я тебя… Прямо тут?       — Не хочу, тут жёстко и воняет вообще-то.       Казуки всполошился, занервничал, и Манабу указал пальцем за его плечо, тут уже оба прыснули со смеху.       — Признание за мусорными контейнерами. Такого не забудешь! Хотя я тут стараюсь, а он, понимаете ли, по сторонам смотрит. Я сказал, ты неподражаем? Имел в виду — невыносим!       — Признание? А что, было признание? — насупился Манабу, проигнорировав остальные фразы.       — Конечно, было. Какой ты невнимательный!       — Я не заметил! Казуки склонился к его уху и осторожно подул на мочку.       — Вот. И вот, — поцеловал ещё и ещё. — И когда лягушку оживил — признание, и раньше — каждый день с тобой — моё признание, — мужчина почти урчал от нежности, а пальцы осторожно вытаскивали из брюк сзади край рубашки Манабу.       — Хочу напомнить, что мы всё ещё за мусорными контейнерами!       — В другой раз повезёт! Можно попробовать в прачечной, в туалете, а ещё есть морги и спортивные раздевалки, в мире столько вкусного!       — Это отвратительно, Казу. Первый поцелуй у помойки! У меня он первый, не знаю, как там у зубных фей обстоят дела с сексуальным опытом.       — Я сам не знаю толком, там у нас нет никакого опыта, только выживание. Прости, но сейчас мы рискуем продвинуться в самообразовании, если ты не прекратишь меня провоцировать.       — Тогда останови раз и навсегда свою оргию самобичевания и извинений. И пойдём уже домой. Я перенервничал и хочу что-нибудь съесть. И можем составить успокаивающий плэйлист для такого случая.       — Плэйлист для любовных признаний у помойки, это увлекательно! У меня уже руки чешутся. А как же оставшиеся уроки? — Казуки со вздохом отстранился и разглядывал лицо обнимающего его мальчика. Есть такой особенный ракурс — для влюблённых, на пересечении оптики, магии и психологии, под таким углом человек становится самым красивым и совершенным, именно так они видели друг друга.       — А что уроки? Я наверстаю, не волнуйся. Буду стараться, у меня теперь есть цель. — Манабу ткнул его в грудь пальцем. — Вот эта.       Он и раньше учился очень неплохо, ум и начитанность позволяли всегда получать высокие оценки, но теперь стал трудиться усерднее. Лига Плюща, конечно, была ему не по зубам, но Университет Индианы — вполне, тем более что отец его выбор одобрил и даже предложил частично оплатить высшее образование и съёмную квартиру. Причём Манабу не знал, что больше радовало Ошио-сан — то, что сын, на которого он вообще не возлагал никаких надежд, вдруг задумался о будущем, или то, что он может стать уважаемым человеком, а, возможно, и то, что наконец уедет из дома. На дистанции им можно будет даже гордиться, лишь бы не подпускать так близко, не видеть, как Манабу разговаривает сам с собой и улыбается, как дурак. Самого подростка волновало только время — четыре года бакалавриата, а затем ещё три — в школе дантистов. Конечно, запаса рождественских зубов должно было хватить на много лет, но он всё равно внутренне дёргался. Стать детским стоматологом как можно скорее — вот к чему он стремился.       А пока они засыпали в обнимку в детской спальне Манабу, для надёжности по сто раз проверяя перед этим, заперта ли дверь. Но ничем таким не занимались, чем бы на самом деле хотели заняться. То есть прошла пара недель с той истории с лягушкой, а перейти от поцелуев и ласк к сексу не удавалось. Стоило Манабу начать краснеть и отводить глаза, Казуки торопливо натягивал свою странную переливающуюся одежду, кутал своего мальчика в одеяло, извинялся, извинялся, чем доводил того до бешенства. А однажды и вовсе исчез, за что получал потом тонну подколок и упрёков: «Феи могут многое делать, не выходя из комнаты, когда невидимы, а как же я? И часто ты раньше на меня из своего инвиза натирал? Извращенец!» Говорить пошлости получалось так же легко, как дразнить, а вот не смущаться в процессе было сложнее.       — Я знаю себя, я не сдержусь. Мне с тобой это не удаётся. Хотя больше всего я боюсь причинить тебе боль, только и делаю, что причиняю, — так Казуки объяснил свой побег.       — Наверное, это правильно. Весёлый совместный мазохизм — то, что мы, люди, считаем идеальной любовью.       — Это то, чего мы, феи, не понимаем, но, кажется, делаем… Идеально, да? А мы с тобой можем немного подождать? Чтоб ты привык, чтобы я не был грубым, да и вообще время, говорят, всё решает…       — Конечно, мы подождём. Мы же не озабоченные какие-то. Давай будем разумными, — неразумно решил Манабу за них обоих.       И они договорились пока обойтись без секса, дождаться окончания школы и переезда в съёмную квартиру. Решение сосредоточиться на занятиях было как нельзя кстати — Манабу уже исполнилось шестнадцать, впереди маячили промежуточные тесты, он нервничал, приходилось выкладываться на полную. Но логика «нельзя значит надо» работала не только с семилетними любопытными оболтусами.       Манабу сутками только и делал, что зубрил, Казуки по мере сил помогал, что чаще всего означало — «не дышать», «не шуметь», «не мешаться под ногами». Зубной фее приходилось придумывать себе полезные занятия, чтобы не умереть со скуки, Манабу тоже уставал, и тогда из подсознания выползали ночные чудовища, а голова была забита только страхами и вопросами. В тот день он сам не заметил, как отвлёкся от учебников и, словно в забытьи, негромко спросил:       — Давно хотел узнать… А ты забирал зубы у других?       — Ты же знаешь, что да, — с непониманием отозвался Казуки.       — И как это было, ну, знаешь, в сравнении со мной?       — Мы про зубки сейчас говорим или про что? — и нахальная кошачья улыбка расползлась по лицу феи, как блин по сковородке.       — Нафига спросил вообще? — поморщился Манабу, пытаясь снова сосредоточиться на строчках, но они то плясали перед глазами канкан, то складывались в провода с сидящими на них птицами, а некоторые буквы и вовсе что-то непристойное изображали. Именно за них взгляд, как назло, и цеплялся.       — Пойми ты, нельзя сравнивать, — оправдывался Казуки с улыбкой. — У них нет вкуса, никакой разницы. Если мы, конечно, говорим про зубы.       — Да всё уже, проехали, можешь не отвечать, мне неинтересно, — но по напряжённой спине мальчишки было видно, что он слушает внимательно и с волнением.       — Ты говоришь о тех, кто был до тебя? В мире фей такого не может произойти, там есть только голод и постоянный марафон выживания, а что было раньше, я не знаю.       — Нет… С тех пор, как мы… Как ты… со мной? Было? — Манабу спрашивал будто невзначай, яростно грыз ручку, склонившись над тетрадкой с домашним заданием, а Казуки, отвечая, сидел на полу, старательно копался в книжках и помечал цветными наклейками-закладками нужные школьнику страницы для будущего реферата. Пальцы у феи были все в наклейках, оттого он был похож на экзотический цветок или на яркое перепончатое животное. Вскинул голову, прищурился с любопытством:       — Зачем спрашиваешь? Ты же знаешь, что мне от тебя никуда не деться и другие… зубки… мне не нужны.       — А ты хотел бы… Не знаю… Свободы? Я никогда не спрашивал тебя, что ты думаешь о том, что я каждый год тебя так… ловлю за хвост.       — Я думаю, ты был бы куда счастливее, если бы не делал этого. Но если ты говоришь о выборе между тобой и остальными, то я бы не хотел другого мальчика, только тебя, Бу.       Он так и сказал: «хотел только тебя», и щёки Манабу вспыхнули, словно в лицо плеснули кипятком, он ещё ниже склонился над тетрадкой и возблагодарил всех богов за свои длинные космы. Сердце громко стучало в ушах, он и не заметил приближение зубной феи. Руки Казуки легли ему на плечи и легко сжали, огладили острые углы. Ниже, ещё ниже, склонялся, высокий и довольный, как кот, Манабу закрыл глаза, он не мог пошевелиться, или не хотел. Казуки был для него более родным, чем семья, но сейчас он излучал угрозу, как хищник, затаившийся в листве. Опасно улыбаясь, он зашептал в левое ухо подростку:       — А ты стерва… С чего такие вопросы? Что, хотел бы другую фею, Манабу? Кого-то, кроме меня? Кого-то, кто тебе снится каждую ночь? Я видел, каким ты просыпаешься, но о причине не говоришь.       Слова были слаще яблок в карамели и токсичнее крысиного яда, от чужой ревности Манабу стало противно и приятно одновременно. Он открыл глаза, повернулся к Казуки и заметил, что с левой стороны на его плечах лежат пальцы с ярко-жёлтыми закладками-стикерами, значит с правой с кислотно-зелёными. Манабу не выдержал, рассмеялся:       — Дурак ты какой, человек-наклейка. Вот именно это недоразумение мне и снится.       — Врёшь! Если бы тебе снился я, ты бы ржал по ночам, а не вскрикивал, — Казуки скосил глаза к носу в ужасающей роже и потянул за ворот просторной домашней футболки подростка вниз, оголяя худенькое плечо.       Чем больше он нервничал, тем больше кривлялся и тем сильнее пах лесными ягодами. Тихая истерика Казуки — равно ужимки. Манабу знал это и, возможно, именно потому, ради успокоения наклеечного монстра, у него с языка сорвалось:       — Слушай, Казу, ты сам никогда не хотел попробовать понюхать волшебную пыльцу? Ну или выкурить… Нет, нюхать лучше!       Неописуемое выражение прокатилось рябью по физиономии зубной феи: в нём было всё, от священного ужаса до восхищения изобретательностью Манабу и желания нарушать правила и хулиганить вместе.       — Мы это… Вроде уроки делали?       — Ага, и сейчас мы проведём практическое занятие. Нет, эксперимент! В конце концов, ты — сказочное существо, у меня будет контрольная по английскому фольклору. Да что я вообще тебя уламываю? Поступай как считаешь нужным, — и вопреки своему заявлению, он решительно раскрутил шариковую ручку и получившуюся трубочку протянул Казуки. — Бахнем?       — Бахнем! Это самая шизанутая идея из всех, что я слышал. Я тебе потакаю, маленький преступный элемент. Тебе и твоим ненормальным наклонностям.       — Ты не представляешь, насколько они ненормальные. Долой заурядность! Гони пыльцу фей!       До того, как они оказались голыми на полу спальни Манабу, изображая двух снежных ангелов в лучах луны, в тот вечер произошло немало странного, но большинство событий из памяти стёрлись. Позднее Ошио утешался тем, что идея попробовать пыльцу пришла к нему не при дневном свете. Он очень надеялся, что сумрак скроет следы их совместного позора хотя бы отчасти. После того, как искристая волшебная субстанция из детских книжек перекочевала в лёгкие, незаметно для себя мальчик и фея выбрались из дома. В том старом парке с прудом и утками они играли в придуманный Твистер. Их не смущало, что игрового поля и цветных кружочков не было и в помине. Потом они сидели на ступеньках местной библиотеки и горланили «Guns N' Roses». Причем Манабу, принципиально не любивший петь при свидетелях, солировал, а Казуки подпевал, раскачиваясь от удовольствия. То, что оба знали только одну песню этой группы, не помешало им дать полноценный сорокаминутный концерт, в процессе которого к ним подошли полицейские и кинули к ногам психов по монетке «за Эксела».       Они бродили по Лафайету, наматывали круг за кругом в поисках места, где можно было бы выпить, но у Манабу на лбу было написано, что ему шестнадцать, и даже бойкие речи Казуки не спасали положения, ему не удалось убедить ни одну продавщицу или бармена. Да! В ту ночь Казуки видели все вокруг, и он был ослепительно красив, точно рок-звезда. Девчонки на улицах заглядывались и даже в открытую заигрывали. Одна настырная стайка привязалась к ним, пытаясь узнать, с какой костюмированной вечеринки они сбежали, и кого «этот клёвый парень» изображает в своём шикарном наряде тёмного эльфа.       — Зубную фею, — перекрикивая щебет девушек, вопил Манабу, но над ним смеялись, шутливо щипали за щёки, даже чмокали, но совсем понарошку, для смеха.       И продолжали дальше прижиматься к его мужчине, который водил полубезумным опьянённым взглядом из стороны в сторону и пытался объяснять, что вроде как женат, но никого это, кажется, не волновало. Девы гроздьями висели на каждом локте Казуки, пока мальчик не оттеснил их, припечатав свою собственность демонстративным поцелуем в губы. И хотя после этого спутниц как ветром сдуло, матовые смазанные кадры событий ночи всё равно напоминали рок-клип.       Они оба были крутыми и сумасшедшими, обошли, вероятно, весь город, то ли украли, то ли купили в каком-то круглосуточном магазине несколько упаковок плавающих свечей и ведро шоколадного мороженого. Зажгли кучу свечей и запустили их в фонтан, сидели на бортике, смотрели на эту флотилию и ели мороженое прямо из ведёрка одной пластиковой ложечкой. Иногда, в промежутках между поцелуями, Казуки прикуривал от пойманной свечки себе и Манабу. Потом было ещё что-то, но всё стёрлось после того, как они вернулись домой и, повалявшись на полу нагишом, пытаясь найти на потолке звёзды, нашли кое-что иное — друг друга рядом. И узнали то, что обычно не показывают после поцелуев героев в рок-клипах.       На этот раз всё произошло легко, бурно и по-звериному. Сплелись в сумбурной возне, без контроля, шуток и разговоров. Были только хрипы, стоны и ритмичные всплески. Комната покачивалась, как лодка, плывущая по ночному то ли морю, то ли небу в жаркой темноте.       Одновременно повернули головы, одновременно посерьёзнели. Смех стих впервые за эту дурную пьяную ночь. А дальше для Манабу существовала только опаляющая тяжесть навалившегося сверху тела, горячего, мокрого, гладкого, как раскалённая галька на пляже, стояк, упирающийся то во внутреннюю часть бедра, то в живот, и влага, влага повсюду. Головка члена Казуки елозила по его коже обжигающе-нежным моллюском, заставляя пугаться и вздрагивать, и он всхлипывал в поцелуй, задыхаясь от напряжённого удовольствия. Обоняние обострилось, как и зрение, запахи были острыми и дурманящими, они кололи ноздри изнутри, точно дынный лимонад из детства, их ароматы смешивались и возбуждали всё больше, пока неопытные любовники тёрлись друг о друга, ощупывали и надкусывали спелое приближающееся счастье.       Манабу молча, с каким-то жестоким оскалом на лице подставлялся под своего мужчину, он крепко обхватил его бёдра ногами и потянулся снизу языком к подбородку, потом к губам, целовал и кусал при случае, куда придётся. Руки Казуки шарили по нему, находя чувствительные изгибы и отверстия, открывая приятные местечки. Пальцы феи были пронырливыми, наглыми и вездесущими, как язык Манабу. Не успевал мальчишка отдышаться после того, как погладили рёбра, как они уже пощипывали задницу или скользили ниже, раздвигали, ласкали, дразнили. Темнота ли сделала их смелыми или сказочный яд пыльцы, это уже было неважно. Опасения и сомнения оставили обоих.       Не сказать, что Казуки было не страшно — Манабу видел панический ужас в его глазах, когда он наконец одним рывком вошёл и замер, не веря, что это произошло, но почти сразу начал двигаться через сопротивление сжимающихся мышц. А потом его радужки затуманились голодной одержимостью, страх на этот раз не мешал, а подхлёстывал, словно они и правда стали зверьми, которые от кого-то убегали и спешили скорее, пока есть возможность быть вместе. Казуки старался толкаться не так быстро, замедлялся, пытался быть нежнее, не получалось, он снова срывался на ускоренный темп, но Манабу было и так хорошо под ним. Пусть больно, грубо и неумело, пусть кости вжимались в пол, спина горела, и от дёрганных толчков перед глазами плясали масляные цветные пятна, однако счастье быть взятым любимым «несовсемчеловеком» заполнило его раньше, чем внутрь пролилась сперма. А когда пролилась — намного быстрее, чем он думал, потому что для обоих это было впервые, — он понял, что всё это время раздирал спину Казуки ногтями, стискивал бёдра до синяков, а ещё запускал руки в волосы, и не бережно гладил, а с силой тянул на себя — «Ну, возьми же меня, возьми, только не отступай назад! Не пущу!».       Смущения больше не было, ведь он тоже был по-своему жаден и груб. Ему хотелось больше и больше Казуки, хотелось даже через неприятные ощущения забрать его всего и никогда не отпускать. Действие пыльцы давно кончилось, но Манабу всё равно видел звёзды на потолке сквозь увлажнившиеся от боли и радости глаза. И когда Казуки выскользнул из него с потоком обжигающей жидкости, перепуганный, мокрый от пота и совсем оглушенный, он не стал долго ждать приказа или какой-то реакции. Просто уселся между ног Манабу, крепко обхватил его член пальцами, выдохнул и стал уверенно двигать рукой, поспешно доводя его до разрядки. А сам смотрел зрачки в зрачки, и в них был целый мир теней. Тени метались, дрожали, ширились и беззвучно вопили, с каждым движением руки они засасывали мальчика глубже и глубже в себя, а тот постанывал, не отводил взгляда от похожего на безумца Казуки, взъерошенного, с прилипшими ко лбу прядями волос, такого невменяемо-обожающего, что хотелось погладить его, как щенка, успокоить.       Именно тогда Манабу понял, что и этот мир за гранью, и тени, и сам Казуки принадлежат ему, и на секунду стало так хорошо, будто бояться больше было нечего. По пальцам феи потекло белое, липкое, и Манабу затрясло, будто ему вкололи что-то не то, какой-то сильный токсичный препарат, ноги и руки подрагивали, как в конвульсиях. Последний стон сквозь закушенную губу вырвался вверх — выше крыши и выше неба — вместе с последней истиной: они любили так сильно и нездорово, что это походило на болезнь. Казуки был его лекарством и наоборот. Именно поэтому он столько лет собирал жертвенные рождественские зубки и боялся остаться без них, как без антидота.       Манабу лежал, прикрыв глаза рукой, часто дышал и растворялся в ощущениях, зная, что за ним наблюдают, но при этом он чувствовал себя в совершенной безопасности, он даже ни на миг не усомнился, что фея теперь никогда не исчезнет. Несмотря на тишину, он знал, что Казуки тут и никуда не денется. Тот первым нарушил затянувшееся молчание, а ослабевший мальчик развел пальцы, чтоб посмотреть на него сквозь них.       — Было больно, — прозвучало не вопросительно, а утвердительно. — Прости, — добавил Казуки тихо и почему-то вдруг так же негромко и искренне рассмеялся.       — Ой, заткнись, — весело ответил Манабу, только теперь замечая, как же всё действительно болит. Ему вдруг тоже стало ужасно смешно от того, какие же они идиоты, и как же всё глупо, но хорошо получилось.       А страхи, они всегда начеку, даже если спрятать их под кровать, закрыть в надёжной жестянке под охраной роботов и черепашек-ниндзя. Они просто ждут своего часа, чтобы прийти и заявить о себе: «Бууу! Вот и мы, чем ты нас попотчуешь?» То, чего боишься, обязательно случится, и вовсе не потому, что мир плохой и несправедливый, а потому что мы сами даём страхам фору. Создаём и пускаем вперёд, отставая на несколько ходов от собственных кошмаров.       Прошло сначала семнадцатое, затем восемнадцатое Рождество Манабу, дни летели как сумасшедшие. Наконец — свершилось. Экзамены были сданы, заветный конверт с документами о зачислении получен, они с Казуки уехали из Лафайета на открытую экскурсию по кампусу и по территории Университета. Вообще-то это было нечто вроде родительского дня, то есть другие будущие первокурсники были там с мамами и папами, а Манабу со своим парнем, как он представлял вполне себе видимого Казуки из плоти и крови, когда их спрашивали, братья ли они.       В столице штата обоим понравилось, хотя город оказался большим и шумным, но была в этом особая прелесть — в нём было легче затеряться двум не совсем нормальным чудикам, и они задержались не на выходные, как планировалось, а на неделю. Хозяйка будущей съёмной квартиры без вопросов предоставила им возможность обживаться, и это было похоже на маленький пробник рая, как говорил Манабу, или на его бета-версию, как говорил Казуки. В Индианаполисе будущий студент был предоставлен сам себе, относительно независим, не нужно было проверять замок на двери перед тем, как заняться сексом, можно было делать это громко, а не так, как дома, где Казуки постоянно приходилось зажимать Манабу рот ладонью, когда тот кончал. И вот — заслуженная награда за годы, проведённые взаперти, в комнате, которую не выбирал, в городе, который не любил. Теперь они могли позволить себе всё, а вернее всё, что выносила кредитка Манабу и своеобразная совесть зубной феи-воришки. Например, клубнику и баллончик сливок, при виде которых будущий студент-биолог, а в перспективе медик, подкатывал глаза, возмущался, отбивался и читал лекции о гигиене на плече Казуки уже на пути в спальню. А после всего были рассеянные разговоры в постели, пронизанные тихим удовольствием в каждой клетке тела.       — Знаешь, иногда мне кажется, что это нереально. Слишком волшебно. Слишком замечательно, — размышлял вслух Манабу, лежащий звездой на смятых простынях, которые были негигиенично липкими и пахли клубникой и сексом.       — Я надеюсь, это сейчас были комплименты моему члену, да? Волшебно, нереально и всё такое…       Лёгкий укол локтем, сопровождающийся ударом не менее острой коленки, говорил о том, что свернуть со скользкой темы не удастся, и Казуки вздыхал:       — Ладно, сдаюсь. Что тебя тревожит, Бу?       — Я вот что не могу понять, за что это мне? Почему ты полюбил именно меня?       — Это элементарно, Бу, — отвечал Казуки, потираясь носом и фыркая прямо в пупок любовника. — Потому что твоя мордашка похожа на мордашку пикси. И даже уши такие же. Я ведь фея. Вот и не мог устоять.       — Серьёзно?!       Минутное удивление, смех, шипение в ответ на розыгрыш, и подушка била по голове любимого до чёртиков болвана. Они недолго возились, падая в итоге совершенно опустошёнными обратно в клубничное ложе. Но когда усталость мешала Манабу задавать вопросы?       — Ты ведь не мой вымышленный друг? — задумчиво говорил он, обрисовывая подушечками пальцев тёмные ареолы сосков лежащего рядом Казуки.       — А я твой друг? Разве это похоже на дружбу? — грустно улыбался Казуки, щурясь от утреннего солнца. И притягивал к себе, и подхватывал, усаживая на бёдра, прижимал тесно-тесно и гладил по лопаткам и по ягодицам, и между ног.       — Я полюбил тебя за то, что ты — это ты. И нет никого похожего ни в одном из миров. Собаки лают, кошки мяукают, ветер дует, а вот мой Манабу задаёт вопросы, любит сложные мрачные сказки, верит чёрт знает во что, и похож на скелетик котёнка. Я когда-нибудь подарю тебе котёнка, ладно?       — Украдёшь, достанешь монетку из-за уха и подложишь владельцам?       — Глупый, правильных котов не покупают и не крадут, а уговаривают пожить рядом. Я уговорю. Расскажу, какой ты хороший, и он не откажется.       Манабу забывал обо всём, когда Казуки болтал всякую ерунду, трогал его и улыбался так, что глаза превращались в щёлочки. Становилось безразлично, кажется ему зубная фея или нет, реальность ощущалась кожей и тем, что было под кожей. А там была только любовь. Остальное не имело значения.       Но стоило им расслабиться ненадолго — неудача не заставила себя долго ждать. Ещё на подъезде к родительскому дому Манабу почувствовал неладное. Он вышел из такси и с тревогой обернулся на Казуки, тот вздохнул: «Понял, понял» — и исчез из видимости, водитель даже не заметил, что забрал на вокзале двух молодых людей, а привёз одного, только чихнул за рулём, когда на миг в салоне заплясали серебристые искорки, как обычная пыль в лучах солнца. Но эта была необычной. Вскоре таксист забыл и о ней, стёрлось всё напрочь.       А Манабу замер на крыльце и насторожился, принюхался. Что-то было не так. Дверь открыла мама в спортивном костюме с посвежевшим счастливым лицом. И он понял, что было неправильно, что раздражало его — запах краски.       — Мам, вы что, ремонт затеяли? — напряжённо спросил юноша.       — Ну… — чуть виновато протянула она, подхватывая сына под локоть и втаскивая в дом, чтоб избежать сцен перед чужими людьми. — Мы с Кимико и папой решили… Раз уж ты уезжаешь, то будешь не в обиде…       — Если я займу твою комнату, — подала голос из кухни одиннадцатилетняя сестра. — Я давно мечтала о той, что с эркером. Она более девчачья, чем моя, а ты больше не наша чокнутая принцесса в стиле Тима Бёртона, слава богам. Так что спальня достается мне! Все по-честному.       — Ты ведь не расстроился, милый? — уточнила мама, по привычке не обращая внимания на тираду дочери.       Манабу похолодел от ужаса, он молча вырвал руку у матери и скачками через ступеньку метнулся наверх. Выглянувшая из кухни Кимико выругалась и говорящим жестом покрутила пальцем у виска, а Ошио-сан шикнула на неё:       — Тише! Только ругани мне не хватало. Говорила же, зря мы это. Прошу, не придирайся к нему, всё уже почти разрешилось, осталось подождать меньше месяца, и он уедет!       На втором этаже Манабу обречённо стоял в дверях пустой комнаты, которую рабочие как раз красили в розовый цвет.       — Я знаю, надо было тебя дождаться, но так получилось! В дизайнерской фирме, с которой сотрудничала компания папы, были скидки, вот я и решила… — мама встала за спиной и с трудом подбирала слова.       — Да насрать на ремонт и скидки, ма! Где мои вещи? — психанул парень.       — Не нервничай! Всё перенесли в гостевую, компьютер, книги, диски. Мы полдня паковали, чистили, убирали, выносили лишнее. Теперь удобно будет переезжать, всё по коробкам.       — Лишнее — это что, блять? — крикнул он. — Что ты посчитала лишним?       Женщина испуганно отшатнулась назад к лестнице от побледневшего злющего Манабу.       — Ничего такого, — залепетала она. — Старьё всякое, игрушки, ты же взрослый, тебе ничего из этого не понадобится в Университете, не тащить же с собой хлам.       — Хлам… Ну конечно! Коробку из-под кровати выбросила?       — И её тоже, я считала, ты и думать забыл о ней, она там лет сто уже валяется, пыль такая, что…       — Когда мусор выносили? — простонал он вместо ответа.       — Три дня назад. Но какое это может иметь значение?       — Ты… Ты… — замахнулся Манабу и тут же опустил руку, зубы скрипнули, он весь скукожился, сжался, прохрипел. — Всю жизнь ты мне изгадила, мам. Всё испортила!       — Манабу, не разговаривай со мной так, — испуганно бормотала мать.       — Не кричи на маму! — подала голос Кимико. — А то отцу нажалуюсь, он тебе денег на твой институт не даст.       — Не нажалуешься, ты больше всего на свете боишься, что я останусь. Вы все боитесь, — огрызнулся он. — Не буду больше вас мучить. Я сваливаю, наслаждайтесь тишиной и покоем. Зачем приезжал вообще? Ах да, хотел рассказать о том, как мне понравился Университет, забрать вещи и пообщаться с семьёй напоследок. Думаю, можно теперь обойтись без лишних формальностей. Передайте привет папе. Созвонимся. Или нет.       Он сбежал вниз, подобрал с пола в прихожей сумку и был таков. Казуки появился, когда он отошёл от дома метров на сто. Скрываться уже не было ни сил, ни смысла. Манабу уверенно шагал вперёд, не разбирая дороги, просто на автомате повторяя в обратном порядке тот путь, который они проехали на такси.       — Бу, не убивайся ты так, теперь ничего не поделаешь.       — Не убивайся? Как я могу не убиваться? Казу, там было всё наше будущее на годы вперёд. И ведь я не на неё злюсь, на себя. Почему не взял коробку с собой? Столько лет трясся от ужаса, что нам может не хватить молочных зубов, и вот — всё оставил.       — Не вини себя. Твоя голова была забита другими проблемами, жильём, кредитом на учёбу, нужными и важными вещами.       — Нет, я был слишком легкомысленным… А теперь… Поверишь, нет? Я думаю о том, чтобы караулить карапузов у началки и выбивать у них зубы.       — Да ты всегда детей недолюбливал, но чтоб до такой степени! С битой у школы будешь стоять? — усмехнулся Казуки. — Так и вижу тебя у ворот — злой и страшный Манабу.       — Ты недооцениваешь степень моей агрессивности в минуту отчаяния! Я готов на всё!       — Нет, я верю-верю. Только очки снять не забудь, испортишь имидж. Это было бы даже секси. Никто, кроме тебя, не додумался бы избивать ради меня младшеклассников. Это охрененно романтично. Но, может, без маньячества обойдёмся?       — А что нам ещё делать? Ты вот смеёшься, а я в панике, — растерянно посмотрел на него Манабу и автоматически обнял себя руками, будто согреваясь от несуществующего озноба.       Казуки уловил движение и мягко обнял за плечи одной рукой, другой указал на небо. Они всё ещё шли бок о бок по улице, не обращая внимания на случайных прохожих, на направление и цель пути. Просто даже это было хорошо — идти вместе, зная, что ритм шагов у них неосознанно совпадает, как и дыхание с мыслями.       — Смотри, какое глупое облако. Похоже на лицо твоей мамы, когда она открыла дверь, — хмыкнул Казуки. — Ничего делать не надо, Бу. Просто уехать, жить вместе, пока ты будешь учиться. Дождаться Рождества. Отметить его. И расстаться…       — Обалдел совсем? Сейчас в глаз получишь. И хорошо, что я без биты!       — Ты справишься. У тебя ведь есть план. Шикарный, продуманный, очень умный план. Это же на время, ничего страшного, — ободряюще потрепал его по волосам Казуки. Но то говорили губы, а складочка на переносице и появившаяся из ниоткуда чернота в глазах вопили: «Это конец!» Он сам не верил в то, что говорил.       А вот Манабу верил в лучшее, несмотря на ужас, который охватывал его при мысли о расставании. Он знал, что схема рано или поздно сработает. Лучше бы раньше. Ведь до открытия собственного кабинета он будет проходить практику, но это только в медицинском, а до этого ему надо было отучиться на бакалавра на факультете биологии. Четыре года, а то и все пять без возможности увидеть, прикоснуться, поговорить, услышать болтовню, смех, просто храп, накормить Казуки чем-то, что приготовил сам, и иронизировать над попытками феи солгать о том, как это было вкусно. Но ему пришлось смириться. Казуки почему-то был категорически против того, чтобы Манабу ошивался у школ и приставал к первоклашкам. Мало того, родившуюся внезапно идею о ночных раскопках кладбищ с детскими могилками отверг. И опять в его взгляде читалось недоверчивое и счастливое сочетание испуга и восхищения, когда он смотрел на своего мальчика.       — Ты чокнутый, Манабу, совершенно ненормальный. И я тебя обожаю.       — На себя посмотри, блин, ты — зубная фея. Кто более ненормальный — вопрос. Ты, например, до сих пор таскаешь на шее мешочек с прахом нашего умершего хомяка!       — Милк — не умер, он до сих пор живёт в моём сердце! — жалобно возражал Казуки. — В общем, буду считать, что всё сказанное тобой означает «Я тебя тоже».       — Считай, — сказано было сухим тоном школьного учителя, но тонкий мизинец на этих словах сплелся с мизинцем Казуки. Манабу в такие моменты никогда не поворачивал головы, глядел в сторону расфокусировано, точно был не здесь.       Полгода они провели вместе, а потом, в канун сочельника, когда семьи собираются отметить праздник, им, наоборот, предстояло расстаться. Прощание вышло скомканным. Раньше они всегда обменивались подарками в Рождество. Манабу аккуратно вскрывал упаковку, иногда сохранял самую красивую обёрточную бумагу до следующего года. Не из экономии, а от любви, от того, что ему нравилось в подаренном всё — даже обёртка. Казуки с удовольствием рвал её в клочья, от души забавляясь реакцией хмурого Ошио.       — Ты — свинья!       — Но это же весело! — хохотал тот, сдувая с ладони яркие обрывки упаковки.       — Нет ничего весёлого в том, чтобы быть свиньёй. Нет ничего весёлого в мусоре и разрушении.       — Ошибаешься, злюка! Я сейчас уложу тебя в этот мусор и покажу веселье в деталях!       Теперь подарков не было, как и шутливой ругани из-за обертки. Они обменялись только клятвами, будто это не Рождество было, а жутковатая свадебная церемония. Один обещал ждать, другой обещал вернуться по первому зову. И всё.       Казуки исчез с двенадцатым ударом часов, будто его и не было никогда. Утром первого дня без него Манабу хотелось кричать от обиды также, как в семь лет, но он только упрямо сжал губы в тонкую линию, встал, умылся холодной водой, тщательно почистил зубы, застегнул рубашку на все пуговицы и отправился в университетскую библиотеку, чтобы готовиться к тестированию. Тысячи предстоящих впереди дней он вынужден был повторять одинаковые действия, отмеряющие время его заключения в мире без Казуки. Он столько всего успевал, столько делал, и ничто из этого не радовало. Ему постоянно было душно и хотелось побыть одному, в стороне от людей, которые лишь раздражали своей непохожестью на фею. Как ни странно, эта неприязнь не мешала Манабу в общении. Он, напротив, стал нравиться окружающим куда больше, чем раньше. У него появились знакомые, которые с удовольствием стали бы приятелями, к нему тянулись, его уважали, им интересовались. Казалось, с исчезновением Казуки Манабу стал более привлекательным, но ему больше нравилось быть незаметной тенью рядом с феей.       За годы обучения у него было несколько шансов завести роман, как с девушками, так и с мужчинами. Некоторые были довольно симпатичными, только вот Манабу тошнило от любой попытки флирта с чужой стороны. Один болтливый однокурсник, долговязый и дёрганный, похожий на глупую девочку, в открытую звал его на свидание, а Манабу его послал. Юная веснушчатая продавщица в музыкальном магазине долго и трепетно ждала от него первого шага, пока он не сказал ей напрямую довольно грубо, что приходит только ради дисков. Все эти люди были для Манабу точно первая группа крови для умирающего с четвёртой отрицательной. В теории, могли бы и подойти, но были не тем же самым. Не Казуки. Поэтому не хотелось и пробовать, он предпочитал медленное увядание.       Учился, подрабатывал где только мог, чтобы приползти запоздно в пустую квартиру и рухнуть в постель — в долгожданное путешествие по чёрному измерению. Там он почти освоился. Привык к температуре и силе ветра, все мрачные атмосферные явления из разряда невыносимых перешли в подвид терпимых. Он продолжал поиски, надеясь, что вот-вот среди деревьев, похожих на клубки колючей проволоки, мелькнёт знакомая тень, любимая, с россыпью пирсинга на лице, с волосами цвета тёмного дерева и с орехово-карими глазами. Однако всё было тщетно, бежал ли Манабу, падал ли, лежал ли в замёрзшей грязи. Всё равно над головой не было звёзд, а рядом — Казуки.       Но каким бы глубоким ни было отчаяние, каким бы диким ни был голод, там Манабу чувствовал себя ближе к зубной фее, чем днём на лекциях, в супермаркете, в кафе, в общественном транспорте. Он скучал до судорог, до беззвучного крика. Пустота поселилась в сердце и в костях, он весь стал не человек, а воющее полое пространство. Хотелось заполнить его бесконечными повторами воспоминаний, дрочкой, заткнуть разговорами с самим собой, но это редко получалось.       Когда на улице было жарко, каждая капля пота, катившаяся по позвоночнику, напоминала родные пальцы, язык, собиравший эту влагу в их особенные моменты, настырный шёпот на загривке:       — Манабу, видел бы ты, как ты похотливо затягиваешь меня…       — Ещё слово и можешь спать на улице! — злобно хрипел Манабу, хотя на лице расцветала самодовольная улыбка. И капли, капли вниз от тонкой шеи по спине к члену Казуки, входящему в него. От воспоминания колени подгибались…       Когда же выдавались холодные дни, Манабу приходилось курить быстрее. Стоя у супермаркета с пакетом в одной руке, весь замотанный в шарф, нахохленный, как озябшая городская птица, он затягивался, машинально прижимал к губам тонкие замёрзшие пальцы, чтобы согреть их… И его накрывало… Другие пальцы, грубоватые, с шершавыми подушечками, их рельеф отпечатался повсюду невидимыми татуировками на теле Манабу. Как они когда-то толкались в рот, погружались, чтоб быть увлажнёнными, как Манабу смеялся над тем, что Казуки толком не мог ухаживать за своими ногтями, а у него, напротив, всегда был маникюр. Как все заканчивалось вытянутыми вперёд руками. Они сравнивали и улыбались друг другу. И чудом опять оказывались в постели. У них все дороги вели к сексу.       Воспоминания накопились на любую погоду, любое время года и час. Казуки не стирался и не забывался, несмотря на химические законы любви и памяти, о которых Манабу теперь знал всё, как и о генетике с анатомией. Препарировал не только лягушек, видел сердца и мозги различных существ изнутри. И чем больше он копался во внутренностях и механике, тем меньше понимал, как эта груда мяса может испытывать то, что испытывал он. В телах просто не было места и органа, способного на такую боль и радость, это должно храниться где-то ещё, может, в другом мире, но точно не здесь, в грязном и склизком.       Однажды в Рождество на пороге квартиры Манабу встретил худой и голодный маленький чёрный кот, компактный, как складной нож. Казалось, эта тощая зверюга способна забиться в любую щель, принять любую форму, однако мяукающий сгусток темноты вдруг решил материализоваться перед конкретным человеком, медленно подыхающим от одиночества. Кот просто ждал, когда его покормят, и глаза его были настолько наглыми и самоуверенными, что Манабу не выдержал, спросил:       — Тебя Казуки прислал? То есть уговорил?       Зверь посмотрел на него максимально высокомерно, вытянул заднюю лапу и стал её лизать, будто совсем не заинтересован в ночлеге и кормёжке. Манабу был уверен, что такой идиотский и неудобный подарок мог придумать лишь один дурачок на свете. Они с котом подружились, он накормил его остатками подсохшей пиццы, вернее, ветчиной с этой пиццы, которую удалось соскрести, ананасами адское животное тоже не побрезговало. Кота он назвал Ящерица, и хотел взять себе, но тот всегда уходил и приходил, чтобы поесть, а иногда и поспать на груди у Манабу. И снова ускользал в форточку, пропадая на несколько дней, чтобы опять прийти и категорично потребовать ласки и еды. И Манабу снова и снова отмывал его от грязи, смазывал царапины, выводил блох, кормил уже загодя купленными консервами и сухими подушечками.       Бывало Ящерица забывал о своих кошачьих делах и застывал, глядя в какой-то угол квартиры, будто видел что-то незримое. Или кого-то, как надеялся Манабу. И тогда он садился на пол в этом углу, ставил рядом пепельницу, долго курил и рассказывал Казуки вслух о событиях прошедшего дня и вечности, которая утекла с их последнего сочельника.       Шажочек за шажочком он двигался к заветной цели и почти достиг того, о чём мечтал. Воображаемая табличка на кабинете «Ошио Манабу, детский дантист» ещё маячила в будущем, как далёкая перспектива. Но во время практических занятий им предоставили возможность поработать в клинике для бедных в не самом хорошем районе Индианаполиса. Первый молочный зубик, добытый там Манабу, пришлось отвоёвывать с боем. Темнокожий мальчишка, которому он вырвал шатающийся зуб, собирался забрать его, как добычу.       — Зачем он тебе? — свирепо сверкая глазами, возмущался юный практикант. И гипнотизировал мерзкого пациента как мог, в надежде запугать и отобрать честно заработанное.       — Для зубной феи, — хором ответили пацан и его полная улыбчивая мамаша.       Манабу лишь на секунду позволил себе слабость: подумал о том, как сложно будет убить обоих и избавиться от трупов, предварительно, конечно, вырвав все молочные зубы у неблагодарного засранца.       — Ах, конечно, вы про этот миф для малышей, — масляно улыбнулся он и заглянул в медицинскую карточку. — Тайлер, да? Бери зубик, крошка, конечно. Я, правда, не ожидал, что он понадобится девятилетнему мужику, ну, как хочешь. Кстати, твой одноклассник вчера заходил сюда с мамой, и даже не подумал брать зуб.       — Джонси у вас зуб рвал? Круто. Только я всё равно возьму, мне деньги нужны.       — Бери-бери, — отозвался Манабу с ненавистью и выставил вперёд металлическую плошку с окровавленным зубом. Мальчик даже не поморщился, протянул руку, и тогда Манабу разжал пальцы. Плошка упала с грохотом, а доктор охнул и всплеснул руками.       — Ой, что же ты такой неуклюжий, Тайлер! Надо искать теперь! — и опустился на четвереньки, ползая по кабинету, хотя зуб давно лежал у него в кармане.       Мама Тайлера с подёргивающейся от отвращения бровью увела сыночка за руку из кабинета ненормального дантиста-практиканта. А Манабу встал, отряхнул колени, улыбнулся и, нащупав зуб в кармане, прошёлся по кабинету победной лунной походкой туда и обратно.       Ему было чем гордиться. До Рождества оставалось всего-то тринадцать дней. И теперь целый год с Казуки был у него в буквальном смысле в кармане.       Впервые за пять с половиной лет разлуки он был рад этому празднику. Впервые в жизни самостоятельно купил и нарядил ёлку. Она была искусственная и очень маленькая — всего сантиметров сорок в высоту, но зато своя. На неё Манабу повесил не шарики, не звёзды, не маленьких снеговичков, а аккуратно обвязанные обёрточной бумагой от их старых подарков солёные ириски, которые он теперь регулярно заказывал из Японии. Вместо самих подарков рядом с ёлочкой намывал гостей и мурлыкал Ящерица, такой же костлявый и острозубый, как сам Манабу. Холодильник был забит пивом и вкусностями, зуб давно лежал под подушкой, а Манабу на подушке, и у него из искусанной от нетерпения губы сочилась кровь, он часто слизывал солёную капельку и переживал: «А вдруг не сработает? А вдруг я что-то не так сделал? А вдруг с ним что-то случилось?» И ни разу не подумал: «А вдруг я был болен, и только теперь выздоровел, и никакого Казуки вообще никогда не было?» В этом Манабу не сомневался, просто не мог.       Собаки лают, кошки мяукают, ветер дует, а он верил. Поэтому Казуки пришёл, а вернее появился близко-близко — рука под подушкой. Вытащил зуб, сдавил между большим, указательным и средним пальцами в горсти, точно солил какое-то блюдо, пыльца осыпалась в пол, орехово-карие глаза светились в потёмках тлеющими угольками. Он совсем исхудал, кожа облепила череп, натянутая, как на барабане, и даже в темноте было видно, что Казуки похож на мумию и едва держится от истощения.       Манабу открывал и закрывал рот, не понимая, что такое навалилось на него вдруг тяжёлым комом. Где радость от встречи, где облегчение от закончившегося ожидания? Он дёрнул левым мизинцем, посмотрел на палец, на Казуки, снова на руку, налившуюся свинцом, как и всё тело, неспособное пошевелиться, точно чужое. И всё было не так, как надо. Настенные часы, которые он прежде не слышал, тикали оглушающе громко, сотрясая комнату от потолка до пола. Потусторонний холод проник в дом вместе с долгожданным гостем. Но Манабу столько ждал Казуки, потому, преодолевая смертельную усталость, его сухие губы механически произнесли то, что давно вертелось на языке:       — С Рождеством, Казу… Как же я скучал по тебе… Я сделал просто до фига, пока тебя не было. Я права получил. На каникулы снимем тачку напрокат и поедем смотреть дорожные достопримечательности. Все эти самые большие и самые глупые штуки в Америке, которые ты хотел увидеть. И будем пробовать разную мусорную еду и останавливаться в мотелях с тараканами, вот здорово-то будет!       Казуки отрицательно покачал головой, взял в свои горячие ладони его ослабевшую узкую руку, она была похожа на мёртвую рыбку, холодная, до того белая, что почти серебристая, настоящий донный житель.       — Ты же знаешь, что не будет, Бу. Слишком поздно. Ты потратил всё своё время на меня.       — Мы совсем ничего не успеем? Может, хоть на улицу выйдем? Такое снежное Рождество тут впервые. Говорят, даже южные штаты замело.       — Потому что ты так хотел. Всё ради тебя. Но мы не можем выйти.       Манабу понимал, что в этих словах есть какая-то доля правды, но пока не соображал, что происходит. Маленькая ёлочка с солёными ирисками тоскливо накренилась, будто в прощальном поклоне, когда кот Ящерица перепрыгнул на кровать к своему хозяину, а вернее — к другу, свернулся в клубок рядом с его головой и тяжело задышал. А Манабу не мог приподняться, тело не слушалось, и воздушные ямы, в которые проваливалось сердце, становились всё более протяжёнными. Он беззвучно хрипел, пытаясь привстать, пытаясь дотянуться до Казуки, — не получилось. Зубная фея уткнулась ему в подмышку, так Казуки лежал несколько минут, потом нашёл в себе силы, выпрямился и достал две монеты из-за своего уха. Манабу даже не удивился, когда они легли ему на глаза, а тихий, убитый горем голос прошептал в левое ухо:       — Проснись, любовь моя. Пора.       И вдруг всё встало на свои места. Сломанной деталью оказался сам Манабу.       Удар, и снова удар, кровь толчками приливала к сердцу. Со всех сторон на него пролился запах, сладкий и старый, знакомый до тошноты. Сахарное печенье, лепестки миндаля и тёплое молоко — так пахло их первое Рождество, Манабу не мог ошибиться. И страх исчез, стало вдруг хорошо и правильно. Пришло узнавание и их с Казуки призрачные оболочки собрались из точек, из минут и осколков чувств в том самом месте и времени, где они должны бы появиться. Вдвоём они сидели на краю кровати, в которой спал семилетний мальчик Манабу Ошио. Очень больной мальчик. То есть до этой ночи никто не знал, что он был нездоров. Но потом-то врачи, конечно, разберутся, хотя будет слишком поздно.       Гирлянда над дверью подмигивала разными цветами, её сияние проходила сквозь зубную фею и сквозь него — несуществующего двадцатитрёхлетнего юношу, такого же бесплотного, как придуманные снеговики, не ожившие и не растаявшие.       — Это не может быть правдой, — низко и горько сказал он, не уверенный, что сказал, потому что его вроде бы и не существовало вовсе. Но Казуки, видимо, слышал, потому что ответил:       — Это она и есть, Манабу. Всё, что случилось после сочельника, было сном. В нём не было ничего реального. Ничего настоящего. Только ёбаная иллюзия.       — Чья иллюзия? Семилетний ребёнок не мог такое увидеть, — Манабу осторожно погладил Казуки по призрачной щеке, и сделал это совсем невесомо, но он не растаял от прикосновения, только на миг зажмурился, и глухо продолжил:       — Да, потому что это была фантазия твоей души, и ту я обворовал. Это у взрослых перед смертью должно промелькнуть прошлое…       — Понятно… А у детей — будущее, — вздохнул Манабу, и сердце почему-то не упало от осознания неизбежности собственной смерти, не было разочарования или боли, только лёгкое отупение, как будто только что проснулся, и всё вокруг как-то странно, но правильно, так, как должно было быть.       Он сидел, привалившись к плечу Казуки, разглядывал свою старую спальню через выставленную из любопытства перед лицом прозрачную ладонь. Он видел знакомые обои, календарь с феями, гирлянду над дверью, кухонную прихватку на постели. Он знал до мелочей, что и где стоит, все тайники и секреты этой комнаты. Всё теперь выглядело маленьким и игрушечным, а бледный спящий мальчик смотрелся фарфоровой фигуркой в этом кукольном домике.       — По правилам, ребёнок, жизнь которого съедает зубная фея в Рождество, видит долгий прекрасный сон о счастливой жизни до старости, рекламный, блять, ролик того, что у него украли.       — Пробник рая, ага. Где-то я это слышал, Казуки…       — Да уж… Бета-версию. И только потом умирает. Просто перестаёт дышать.       — Нет. То, что ты говоришь, не верно, ты ничего у меня не отнял, — мотнул головой Манабу.       — Ещё как отнял! Я забрал и твою жизнь, и в сон влез, хотя не должен был. Ты бы прожил там гораздо дольше, до восьмидесяти, а то и больше. Ты бы путешествовал. Съездил бы в Японию, в другие страны, посмотрел бы на самые большие и смешные штуки в США. Женился бы на Белинде Уотерс, на той девочке с лягушкой, вы были бы счастливы, у тебя были бы дети и внуки. И каждый сочельник был бы нормальным, с семьёй, носками на камине и прочим, а не с жертвоприношением, чтобы вызывать воображаемого… эм… друга.       — Кажется, мы договорились, что это не дружба, нет? И я сам вызывал тебя. Это был мой выбор. Почему же эту, выбранную мной, жизнь ты называешь иллюзией?       — Но это так. В этом мире маленький Манабу вызвал фею, заснул и с минуты на минуту умрёт, досмотрев свой сон до конца, его сердце уже едва держится.       — Говорят, есть много миров, — улыбнулась душа Манабу. — А наш общий был хорошим, жаль, что заканчивается.       — Без меня был бы лучше! Я виноват, я один… Понимаешь, скажи я тебе правду, всё бы только быстрее завершилось. И я молчал. Мы — души мёртвых, и питаемся временем. В прошлом люди звали нас ангелами, но, мне кажется, демоны ближе. Или паразиты. Крадём зубки — белые капсулы с вечностью, чтоб самим не сдохнуть. В Рождество сила фей возрастает во много раз. Именно в канун этого праздника вместе с зубом мы поглощаем всю жизнь целиком, а не забрать пожертвованный зуб не можем. За это я должен был служить тебе во сне, делать его идеальным, а ты должен был увидеть больше радости… Но всё у нас с тобой вышло наперекосяк.       — А, может, мне нравится наперекосяк? Ты же знаешь, что я дурной. Всегда был дурным, так что нечего жалеть. Он уже умер? — призрак Манабу перебил Казуки и указал на ребёнка.       Оба сидели близко, соприкасаясь бёдрами, жались к друг другу, как замёрзшие птицы на электрическом проводе. Сгущающаяся темнота всё больше скрадывала прозрачность, однако Манабу и сам её ощущал в том, как легко ему теперь дышалось, точно всё тело состояло из воздуха.       — Нет. Ещё нет. Он спит и видит это, — Казуки потёрся о его нос своим, полупрозрачным, но тёплым. — Ещё минуту… Это прощание.       В доказательство он разжал ладонь и показал Манабу молочный зубик, теперь казавшийся чужим, таким он был крошечным. Зуб мальчика, который никогда не учился свистеть, не кормил уток булками, не читал стольких книг, не слушал подаренных ему альбомов, не пробовал волшебную пыльцу, не целовал Казуки в клубнично-сливочные губы, не искал его всегда и везде. Зуб искрился, переливался, и трескался-трескался. От эмали откалывались тонкие слои и осыпались в ладонь блестящей пылью.       — Ещё немного, пожалуйста, — отчаянно взмолился вдруг Казуки, и сжал свободной рукой руку Манабу.       — Уймись, Казу. Это — единственная реальность, — спокойно ответил темноволосый дух, выглядевший как усталый, но совершенно спокойный молодой мужчина. — Ты и я.       — Манабу…       — Знаю, придурок. И ты знаешь. Никаких извинений, а то я тебя и таким тресну. Что теперь со мной будет? Не с маленьким. С душой? Вот с этим, — он весело с силой ткнул себя в живот и рассмеялся от того, что палец ушёл внутрь, как в тело медузы.       — Я не знаю, никто не знает. Но ты оставишь меня, как я и говорил. Не я. Я бы не смог тебя отпустить.       — Ну вот, щас, разбежался. Как такого недотёпу без присмотра бросить? Знаешь что? Пожалуй, после смерти я хотел бы стать зубной феей, — грустно улыбнулся Манабу.       — Не лучшая карьера на самом деле, — хмыкнул Казуки и тяжело вздохнул. — Ловлю на слове…       — Ловлю за хвост, — произнёс Манабу уже тающими губами и напоследок коротко прикоснулс к губам Казуки, шептавшего:       — Думаю, ты найдёшь меня там. Это очень просто. Не иди на свет.       — Я знаю дорогу, — уверенно ответил Манабу в поцелуй.       И это было как ветер, как маленький настойчивый сквозняк, лизнул и исчез. Точно так же, как исчез зуб в ладони, как растаял и сам Казуки, и как погас короткий болезненный стон вздрогнувшего всем телом семилетнего ребёнка.       Внизу в доме в эту минуту часы пробили полночь. Настало самое лучшее время для исполнения желаний.