По московским, заснеженным, улицам топчет медленно снег народ. Город мысли читает по лицам, и скользит под ногами лёд. Город мысли читает по лицам, и скользит под ногами лёд. По московским, заснеженным, улицам топчет медленно снег народ Сквозняки по серым подъездам, по кривым асфальтовым съездам.
Девушка продолжала идти торопливым шагом, со стороны могло показаться, что она куда-то опаздывает, но при ближайшем рассмотрении оказывается, что она идет в вполне привычном для себя темпе, причем резкие, размашистые движения придают ей… Элегантности? обаяния? шарма? Нет, всё не то. Скорее изюминку, тонкую чёрточку в образе, за которую так и хочет уцепиться глаз, чтобы никогда не отпускать. Её нельзя назвать прекрасным лебедем, который вот-вот осторожно распустит свои крылья, сияющие от кристально-блестящих капель воды, и взмоет в небо символом чистоты и надежды. Она не трепетная роза, нуждающаяся в защите и вынужденная скрываться под золотым куполом от посторонних глаз, а дикий шиповник с белыми, как снег, цветами, дотронуться до которого и пораниться в попытке рассмотреть нежные лепестки осмелится не каждый. Укрытый в замке из колючек, готовых вонзиться стрелами в противника, этот цветок поражает своей необузданной дерзостью поселиться там, откуда следовало бы бежать. Он будто подчинил себе все шипы, превратив тюрьму в крепость. Такой и представлялась окружающим эта девушка, необыкновенная в своей энергии и жизнерадостности, сотканной на полотне её жизни вместе с хрупкостью и нежностью. Ей нравился снег, его блеск, слепивший глаза получше всех гирлянд и городских огней, которыми Москва жила по ночам, превращая их в свои глаза. Под конец декабря его уже бесчисленное множество на улицах, что вызывает раздражение прохожих, но только не её. Многие ругались, чертыхались, увязая ногой в снежном плену, а её губы ещё больше растягивались в радужной улыбке, стоило дотронуться до обжигающе-морозных хлопьев, напоминающих вату. Снежинки, казалось, заполнили весь воздух, каждый его миллиметр своим волшебным танцем; они, словно танцовщицы, сбежавшие с представления самой мечты, рассказывают свою историю. Вика не удержалась и протянула руку, тут же ощутив на ладони лёгкое покалывание от соприкосновения с ледяной поверхностью. Она любила морозный воздух, наполненный покалыванием иголок-снежинок, такой же тонизирующий и энергичный, как и она. Он освежал, преображал, стимулировал к решительным действиям, а под Новый Год в нём витали частички сладкого запаха. Корица, мандарины, куча конфет непременно в кричащих и необычных обёртках в виде звёзд, снеговиков… Вика с наслаждением вдохнула его, чувствуя, как он наполнил лёгкие и стал приятно пощипывать в носу. Мандарины — значит, праздник; корица — значит, тепло в самую морозную и холодную ночь на Земле в окружении согревающих улыбок близких. Вика ступала по уютно хрустевшему под её ногами снегу, а со всех сторон глядели неоновые вывески кафе, приглашающие замёрзших людей в гости резким ароматом кофе и сладких булочек; гирлянды на домах и столбах игриво мигали, словно отголоски того самого фейерверка, который должен был прогреметь в новогоднюю дочь. Всё бежало, неслось бешеным галопом, обгоняя друг друга и наперебой предлагая заглянуть внутрь, коснуться заманчивых огней и на себе ощутить приближение волшебства. Она обожала зиму. Именно такую, с её бесконечными объятиями холода, окружающего тебя стеной; с небом, которое никогда не казалось ей серым и унылым, а наоборот, благородным и величественным; с предвкушением праздника, сладко-маняще замершего на языке. Зимняя пора — время обновления, считала Вика. Да-да, никакая не весна, а именно зима, ведь только зимой вся природа засыпает, чтобы подготовиться к лету, а значит, новая жизнь начинается уже сегодня. Виктория никогда не причисляла себя к сентиментальным людям, она — полная противоположность законченных наивных дураков Москвы, верящих в чудеса и стотысячные шансы. Но всё же она — оптимист, и это не отнять, как и цепкий взгляд журналистки, замечающий мельчайшие детали и тонкости и в такой динамической беготне, как на «Формуле-1». Виктория Соколова просто по натуре наблюдатель, а ещё чуть-чуть писатель и корреспондент, который до упомрачения восхищается Москвой. И людьми, из года в год превращающими многочисленные московские улицы в трассу для гонок за подарками, когда раздавались предупредительные сигналы машин и ворчливые возгласы поскользнувшихся прохожих. Они, казалось, не замечали не только друг друга, но и всей чарующей красоты вокруг, отгородившись стеной своих проблем от остальных. «Я иду и всё, никого не трогаю, и — Боже упаси — не хочу даже пробовать с кем-нибудь заговорить. Так и начинается — слово, второе, и мы уже ведём непринужденный разговор, а зачем мне это надо? Чтобы он разбазаривал моё время? Ну уж нет», — примерно такое выражение лица читалось у абсолютно каждого встречного, которые иногда на всех парах налетали на Викторию, и так же стремительно, даже не извинившись или в лучшем случае пробормотав несколько слов на злобном птичьем языке, улетали. Только голову поднимешь, а уж и нет никого. И не знаешь, с призраком ты столкнулся или нет…Все истории скучные странно похожие, Промелькнут и исчезнут во мгле люди-маски. Год за годом идут и идут прохожие, А Москва остается все в тех же красках.
Лёд скользил под ногами, поскрипывая от давления сапожек, а Вика шла вперёд, уже по выверенной с детства привычке вылавливая в толпе запоминающихся прохожих. Все люди словно носили маски, но кто-то умело скрывал её за деланной искренностью, а кому-то было глубоко плевать, что другие заметят фальшь, главное — виду не подадут. А под Новый Год всё менялось, люди становились правдивей, точно чувствовали, что нельзя встречать такой светлый праздник — праздник начала новой жизни — в масках и карнавальных костюмах тщательно спланированной лжи. Наблюдать всегда интересно, а уж если профессиональное чутьё само находит тебе идеи для новых книг и репортажей — вдвойне забавней. Вика постоянно видела в каждом историю, может, ещё не рассказанную, скрытую от остальных, но индивидуальную, уникальную, сияющую красочней всех вместе взятых масок.Хаотично по улицам движемся, взгляд уставший торопит год. Лица нам прикрывают маски, и кому-то всегда везет. Лица нам прикрывают маски, и кому-то всегда везет. Хаотично по улицам движемся, взгляд уставший торопит год. Сквозняки по серым подъездам, по кривым асфальтовым съездам.
Вот мимо промелькнула вычурная вывеска антикварной лавки на старинный манер, блестевшая золотыми, как деньги, буквами и зазывающая зайти. Явно чувствовался вкус, изысканный, гурмана, определенно не любителя. Дверь открылась, звякнул как-то совсем по-праздничному звонко, а не вкрадчиво и опасливо, как обычно, колокольчик у двери, и из лавки вышел невысокий пожилой мужчина в тёмно-коричневом пальто с дорогим меховым воротником. Наружность его не лишена была привлекательности, но во всём облике читалось самолюбие, гордость, сквозившая сквозь каждое движение; он шёл как человек, которому принадлежит по крайней мере полгорода, с самодовольной улыбкой на лице. Многие жители видели в нём лишь вечно угрюмого человека с нахмуренными бровями, сдвинутыми на переносице, сдержанными поджатыми губами, и только немногие замечали грусть, блестевшую в его глазах. Иногда губы его растягивались в лёгкой полуулыбке при встрече, но отпечаток точки оставался на его фигуре, казалось, навечно. Одна Вика видела, что скрывалось за маской согнувшегося под грузом проблем человека. И тут к нему из алой машины, припаркованной неподалёку, выскочила девочка-шатенка лет девяти-десяти, поразительно похожая на него чертами лица, только более мягкими. С радостными криками она бросилась к нему шею, а он со счастливой улыбкой подхватил дочь (а это была как раз она) на руки и закружил её в танце, направляясь к машине. Дверь открылась, из неё выглянула молодая женщина с светло-русыми волосами, спрятанными под голубыми тёплыми наушниками, и в её глазах заблестело тепло от взгляда на мужа с дочерью. Вика сама не смогла сдержать улыбки, растянувшейся на лице, когда посмотрела на счастливую семью. Мало кто всматривался в истинную суть вещей, чтобы понять: хмурый и ворчливый владелец антикварной лавки тоже дарит кому-то свет и любовь. — Здравствуйте, — журналистка энергично махнула им рукой, приветствуя. Малышка, уместившись на плече отца, тоже отсалютовала маленькой ручкой. Родители наградили Вику доброжелательным кивком головы. Она хотела ещё с ними пообщаться, обсудить планы на будущие праздники, рассмешить малышку, но погода наконец-то довершила своё зимнее дело и испортилась окончательно. Снег повалил целым потоком, будто дождь полился с неба, а вместо капель воды полились снежинки, и ветер с новой жутко пронизывающей силой завывал и метался по улицам. Бросив быстрое: «До свидания, удачного Нового Года», она резко натянула капюшон поплотнее и понеслась в поисках укрытия. Хлопья снега напоминали вату, только не пушистую, а точно состоящую из мельчайших кристалликов льда. Людей моментально как ветром сдуло (вернее, снегом смело): все поспешили спрятаться от ненавистной погоды. Вика могла поклясться, что слышала такие причастные и деепричастные обороты, которыми люди, даже поскользнувшись, обычно не пользуются. Долго не думая, она завернула в ближайший магазин (судя по небольшим размерам и уютно-незаметному расположению — частный), сверкавший вывеской «Открыто». Заскочив внутрь, она захлопнула за собой дверь так сильно, что, показалось, всё его внутреннее убранство вздрогнуло и зазвенело. Её охватило приятное согревающее тепло, и она с облегчением вздохнула, быстро стягивая, почти срывая, перчатки. Вика ещё и осмотреться толком не успела: была слишком занята отряхиванием снега с пальто, да и силуэт, мелькнувший где-то за прилавком, её внимания не привлёк. Как и то, что её приход явно доставит хозяину неудобства — честно сказать, её мало волновали такие мелочи. Вдруг тишину нарушил удивлённо-вкрадчивый мужской голос, мягкий, точно рукой по бархату проводишь, и такой странно-знакомый. Принадлежал он тому самому силуэту за прилавком, неожиданно обретшему дар слова. — Извините, мы закрываемся… — тень подлетела к ней быстро и незаметно, и в ту же секунду осеклась, словно приведение увидела. — Виктори?***
— Виктори! — обиженно воскликнул в сторону Вики парнишка лет шестнадцати с взъерошенной тёмной шевелюрой, такой длинной, что чёлка наползала на глаза. В руках у него был зажат профессиональный фотоаппарат, новенький, блестящий — только ремень, больше напоминавший шнурок, выглядел слегка потрёпанным: видно, что аппарат используется часто. Роман Авдеев уже около пяти минут крутился рядом с кабинетом английского языка, из которого решили перенести кучу книг, чтобы переоборудовать класс. И все старые книги на языке оригинала оказались сложены на подоконнике, даже часть коридора специально отгородили, образовав миниатюрный уголок школьного музея. Николай Евгеньевич Русланов, учитель географии, увлекающийся историей до исступления, стоял рядом и, как верный дракон на страже своих сокровищ, охранял многочисленные старые папки, книги и портфели ещё его школьных времён. Изредка он бросал многозначительные взгляды на парня, намекая, что тому лучше либо подойти и прямо обо всём спросить, либо идти куда подальше и не мешать своим фотоаппаратом. Виктория крутилась неподалёку, то и дело насмешливо-заинтересованно посматривая на Рому, но так, что он особо и не замечал её. Просто раздражало её присутствие рядом, этот кричащий вид даже для школьной формы: распущенные кудряшками-волнами русые волосы, рубашка в серо-розовую клетку, небрежная, но притягательная, в немного хулиганском стиле. Картину дополняли чёрные очки без диоптрий (она обожала эксперименты, особенно такие — неожиданные и даже шокирующие). Первое правило будущего журналиста — наблюдать так, чтобы никто не понял, что за ним следят. Вот его она и пыталась соблюдать, раздумывая, сколько же ещё Рома будет раздумывать и нарезать круги вокруг. Одно и то же ведь фотографирует. — Ну что опять? — нарочито обиженным тоном ответила девушка, упирая руки в бока и вперив в Романа испытующий взгляд. — Прекрати уже следить за мной и делать намёки взглядом, всё равно от них никакого толку, — пробубнил тот мрачно, разглядывая носки своих лакированных ботинок и стараясь не столкнуться с ней глазами. Он всегда принимался изучать какую угодно часть своего костюма, если речь заходила о чём-то неприятном или смущающем — давняя привычка ещё с глубокого детства. Боже, пускай эта девчонка прекратит на него смотреть, ну что ей нужно! Шла бы по своим делам, но нет, точно прилипла к полу и буравит его глазами-стрелами на изящном лице такого оттенка, что невозможно определить — ближе к смуглому оно или к обычному. А на глаза эти хотелось смотреть бесконечно долго, без отрыва следить за причудливой игрой цвета на светло-серой радужке. Когда Виктория злилась или, наоборот, смеялась, в них виднелись желтоватые крапинки, как лукавые смешинки или искорки жгучего пламени. — А от того, что ты проторчишь здесь всю большую перемену, что-то изменится? — парировала девушка, подходя ближе. — Может, хватит уже делать вид, что ты снимаешь репортаж для школьной газеты, и стоит подойти и попросить изучить коллекцию поближе? — Она улыбнулась одними уголками губ, но так, что показалось, будто она на седьмом небе от счастья. Умела же приковать к себе внимание, и всегда это знала, чертовка. Виктория Самойлова — вообще неудержимый ураганчик, врывающийся в жизнь и рушивший её за считанные секунды своим беспардонным поведением и лёгким встряхиванием светлой шевелюрой; активистка и всеобщая любимица, мечтающая стать писателем или журналистом. А если повезёт, то и тем и другим сразу. Казалось бы, такие, как она, должны вызывать по меньшей мере неприязнь, ведь дерзких и выделяющихся из толпы обычно не любят, но она словно магнитом притягивала к себе людей. А уж выделяться она ох как умела: браслеты и фенечки самых кричащих цветов, с яркими блестящими брелками постоянно украшали её запястья, и Рома нередко ловил себя на мысли, что не может от них оторваться. И не только от них: от Виктории тоже. — Есть идеи получше? — почти с негодованием выдохнул парнишка, как оскорбленный уставясь на неё. И что заставило его связаться с ней? Уж точно не общие уроки английского. Разве что кипевший в крови задор, обжигающе-вызывающие украшения, в которых не было и ни грамма вульгарности, улыбка на тонких обветренных губах, никогда с них не сходившая. Из-за неё всегда казалось, что Виктория улыбается постоянно, а смешинки в её глазах поселились навечно. Но больше всего притягивала к себе её искренность, которая так не сочеталась с мечтой стать писателем или журналистом, ведь там без фальши не выжить. Она иногда выводила Рому из себя, потому что его гордый взгляд, сквозь который проглядывало стеснение, слишком часто сталкивался глазами цвета серебра. Это как-то неправильно и совсем не по-мальчишески. И каждый раз, когда он видел её, его сердце пропускало удар, а внутри становилось тепло, легко и все проблемы забывались. А проблем-то накапливалось немерено. В отличие от всех девчонок в классе, Вика не скрывалась за ярким гримом и шлаком косметики, говорила правду в лицо, причём так непринуждённо и ласково, что ни у кого и мысли не возникало ненавидеть её. А Рома менял характер и поведение, как карнавальные костюмы, вытаскивая их из шкафа собственного разума, только чтобы не потерять авторитет. Раньше он был до одури наивным, а потом понял одну важную истину: если ты понравишься людям, то добьёшься всего. Вот он и следовал этому простому догмату почти всю свою сознательную жизнь, таская с собой фотоаппарат — единственного настоящего друга — и с упоением делая снимки. И тихо колеблясь в чувствах к Вике между правильностью, наигранностью и привязанностью. «Дурак, на что ты надеешься?» — ругал он сам себя, вновь скрываясь под маской. Слишком по-детски: подростковая влюблённость — кому она интересна? Роман Авдеев — староста класса, идеальный во всех проявлениях парень, которого обожает каждый учитель, каждый ученик во всей школе, всегда вежливый, учтивый, до приторности идеальный и слащавый. Ходил по школе степенно, не торопясь, будто пример подавая остальным, как надо двигаться, но — вот уж удивительно — без малейшей капли зазнайства. Он притворялся. Всего лишь притворялся, а настоящим становился, только когда фотоаппарат оказывался в его руках. Вика так и не могла понять, почему ей доставляет удовольствие каждый раз вытаскивать его из клетки, созданной его же руками. Она видела истинную сущность людей, чуть ли не угадывала их эмоции, заглядывала в душу легко и мягко, однако никогда не влезала в чужие тайны. И почему-то идея помочь ему не выходила из головы, хотя раздражение, бывало, змеёй проникало в сердце при каждом его испуганно-растерянном взгляде. — Слушай, — в её глазах сверкнуло пламя, предвещая новый план, уже возникший в голове. — Дам тебе совет: найди в себе наконец решимость сломать свои же глупые стены. И, если тебе что-то не нравится, собери все свои силёнки и начинай бунт. Или устанавливай свои правила, — она придвинулась к нему почти вплотную, чуть ли не вжимая в стену и испепеляя взглядом. Затем, не спрашивая его разрешения, схватила крепко за руку и потащила по направлению к учителю. Роман тихо запротестовал, однако тут же смирился, медленно тащясь за ней и проклиная судьбу-злодейку. Не нужно быть телепатом, чтобы понять тайные желания Ромы, а уж то, что он панически боится подойти к учителю — так это на поверхности лежит. — Здрасьте, Николай Евгеньевич, — единым словом протараторила Вика, возникая перед учителем, как призрак из-под земли. Тот отреагировал на удивление спокойно. Некоторые шарахались в первый раз, но его губы лишь растянулись в полуулыбке, да и сам он заметно оживился: видимо, всё-таки поднадоело бесплатно подрабатывать телохранителем школьных ценностей, как бы он ни любил всё связанное с Англией. Рому все считали способным учеником, а уж Русланов им просто восхищался, видел в нём огромный потенциал. А у Вики столько внутри сокрыто возможностей, она всегда удивительно живая и энергичная, что заставляет смеяться всех вокруг. Милая девочка; особенно хорошо, что она потихоньку вытягивает парнишу из сетей идеальности. — Здравствуйте, ребята, — он с завистью проводил глазами группу старшеклассников, выходящих из столовой со свежими булочками и невольно сглотнул. Но затем снова ощетинился, придавая лицу серьезное выражение. — Что хотели? — О, ты только взгляни, Ром! — Вика всплеснула руками, чуть не задев ими преподавателя. Благо реакция у него выработалась отменная за столько лет работы в школе, и он ловко увернулся. Брелок Самойловой звякнул на расстоянии нескольких сантиметров у него над головой. — Сколько книг, а? — она продолжала жестикулировать, схватив Рому в охапку, как маленького ребёнка, дёргая его за рукав и обращая внимание то на одну книгу, то на другую папку, то на старенький потёртый портфель. Авдееву оставалось лишь вздыхать вопросительно смотреть на Николая Евгеньевича с немой просьбой: «Видите. что она со мной делает? Пожалуйста, заберите её куда-нибудь отсюда». — Ого, да это же «Гамлет» на английском языке! — она сделала вид, что указывает рукой на эту книгу, наблюдая за реакцией учителя. Он добродушно усмехался, видимо, уже понял её замысел. Вот и отлично; ещё одно важное качество журналиста: заставить человека разгадать твой обман, но так, чтобы выгоду извлёк все равно именно ты. — Хотите посмотреть? — с мастерством заправского фокусника учитель достал книгу, а Рома удивлённо воззрился на Вику. И всё? Так просто? И даже никто не обращал на них внимания, не говорил, что неприлично просить рассмотреть школьное чуть ли не антикварное имущество. И стоило ли так стесняться и бояться, что подумают о старосте другие? Да им-то и плевать на него с высокой колокольни, скорее всего. А Вике — нет. Поэтому она восклицала, с увлечением трогала книги и смеялась, не упуская момента послать ему особенный взгляд: «Ну, и чего тут такого? Пора бы уже перестать так дрожать из-за чьего-то мнения. Ты любишь Шекспира и Англию, и что с этого?» Состроить такое выражение лица и снова уставиться на пожелтевшие страницы и заржавевшие замки портфеля — очень в духе Виктории Самойловой. Возможно, её жизнь действительно намного интереснее, чем его. А могла бы она научить его так жить?***
— Рома? — она удивленно обернулась, стараясь не обращать внимание на мурашки, током пробежавшие по коже от его голоса. Изменился, погрубел, но в нём слышны те же нотки мягкости и треклятой учтивости, которые, кажется, ещё до рождения выжглись у него в душе. Неяркая люстра под потолком выхватила из полусумрака магазина высокую фигуру молодого человека с почти неестественно прямой спиной, в аккуратном фиолетовом свитере и серых джинсах. На полу играли тени — тусклые отблески от лампочек усиливали отражения от часов, которыми был полон весь магазин. На секунду воцарилась тишина, нарушаемая лишь мерным тиканьем часов, которые точно неведомо стали свидетелями нежданной встречи; они затихли, притаились за занавесом, боясь нарушить волшебство представления. Девушка скользнула глазами по дорогой куртке, отороченной мехом, одиноко висевшей на вешалке в углу зала. Кроме этой куртки, бесчисленных часов и прилавка, погруженных в вечный сумрак, внутри ничего не было. Вика перевела на Рому взгляд: он всё с такой же милой улыбкой на лице, ясными глазами, в которых читалось любопытство и удивление, постепенно перерастающее в шок. Ещё минуту назад он был готов расплыться в деликатной улыбочке перед каждым посетителем, выполнить любую его просьбу, да так, что тот никогда бы не заподозрил, что продавцу жутко надоело обслуживать покупателей, просто он хорошо это скрывает. И волосы такие же, только стали более гладкими и прилизанными, как будто Рома по-прежнему стеснялся своей чудесной шевелюры. Всё слишком идеально, слишком знакомо; отпечаток перфекционизма так и остался на старом знакомом с детства. Но почему она так рада его видеть? Неужели скучала по нему все эти годы? Рома же застыл на месте, как истукан. Сердце застучало быстрее, возрождая подростковые чувства, когда он восхищался её напором и настойчивостью. Это правда она? Взяла и снова ворвалась в его жизнь, спустя столько лет столкнулась с ним в магазине его отца, за которым тот оставил сына присматривать в первый раз жизни? — Да, это я, — нерешительно протянул Рома, качаясь на ногах и рассматривая её так, чтобы она, не дай Бог, не заметила его уцепившихся за неё глаз. Поэтому мялся, терялся в словах, а в сердце вдруг стало так тепло и легко, как бывало в детстве на совместных прогулках после школы, во время её несносных выходок, в которых она буквально заставляла его принять участие. Он еще помолчал, но, поняв, что пауза слишком затянулась нарочито бодро протянул: — Что ты стоишь у двери-то? Проходи! — и, словно спохватившись, что напрочь забыл о рамках приличия (он-то, мистер Идеальный-во-всём) подскочил к ней и начал помогать снять пальто, с которого тут же посыпался снег. В нос приятно ударил запах её яркого парфюма, смешивающихся с терпким ароматом кофе и сладких булочек и конфет из уличных кафе, оптимистичных новогодних мандаринов, похожих на настоящее маленькое солнышко; улиц, мокрого асфальта и путешествий. Она всегда была такой, сотканной из самых невероятных сочетаний. А она ощутила его жутко дорогой одеколон, с едким химическим запахом, используемый явно только для соблюдения рамок приличия сливок общества. Отец наверняка будет ругаться, что сын даже убраться в магазине (который ему, кстати, не принадлежит) нормально не способен, только почему-то последнего перестало волновать его мнение. Лишь на миг, но перестало. Виктория позволила ему поухаживать за собой, хотя сначала хотела бросить равнодушное «Сама справлюсь, не маленькая», однако промолчала. Рома снимал её одежду так осторожно, едва касаясь пальцами, точно боялся, что спугнет её одним резким или неверным движением, а мозг всё ещё не верил. Происходящее казалось сном. Справившись наконец с пальто, он повесил его на ту же вешалку рядом со своей курткой, причём проделал это с космической скоростью — по привычке. Зашедшие к ним люди обычно не любили долго ждать. И если их не встречали приветливой улыбкой, тоже. — А ты откуда? — парень не нашёлся, как продолжить разговор, и сразу же потупил глаза, просверливая дыру в дорогих туфлях. В сердце Вики что-то ёкнуло, его жест неосознанно вернул их обоих в школу, в то беззаботное время, когда они проводили время чуть ли не каждую перемену вместе, несмотря на противоположность характеров. — А сам как думаешь? С улицы, конечно, — фыркнула девушка. — Или думаешь, я похожа на старых почтенных дамочек, которые решили присмотреть новые часики, чтобы над камином повесить и сидеть там в обнимку с мужем, детьми, внуками и кошкой? — Ты бы проводила старость по-другому, — усмехнулся Рома. — И как же? — Вскакивая каждое утро в семь утра, отправлялась кататься на велосипеде и тащила бы с собой всю семью. Атаковала бы магазины и не слушала, что пора бы вести спокойный образ жизни, и твоему мужу приходилось бы отвечать на вопросы вроде: «Подходит ли мне этот берет?» Писала бы книги и наставляла журналистов в редакции, взяв под своё крылышко. И если бы у тебя был кот, он стал бы самым спортивным и несносным котом во всей Москве. — Ого, — только и проговорила Вика поражённо. Он, что, успел за секунды её жизнь аж до пенсии распланировать? Хотя чего же ещё от него ожидать: казалось, он жил по плану начиная с самого рождения, будто этот план в его ДНК вживили. Щелчок — и свет зажёгся в полную силу, выхватив из плена тьмы часы разных мастей, от старинных с кукушкой до ультрасовременных с изображениями на циферблате. Вика огляделась: всё вмиг переменились, став ясным и чистым, но в душе её что-то сжалось: она сразу поняла, что владелец — богатый человек, выставляющий напоказ драгоценные безделицы, чтобы скрыть пустоту души. Но ведь Рома всё-таки не такой человек, так что он здесь делает? — Отцу помогаю, — он предугадал её вопрос. — Он постоянно в разъездах, а я слежу за магазином. Думаешь, по доброй воле я бы стал затворником в лавке с часами? — Авдеев засмеялся, легко, искренне и почему-то так, будто забыл обо всём: об отце, которому, казалось, дела не было до него, как человека — его интересовала лишь карьера; о зимней промозглей погоде, которую он почти ненавидел и зябко поёживался, наблюдая за прохожими через окно. А при мысли, что скоро надо закрываться, выходить и попадать в метель, в холод, в толпу таких же озлобленных прохожих, протискиваться к вагону в метро… Но одному маленькому недоразумению удалось удержать его, как будто само чудо решило заглянуть к нему под Новый Год. Вдруг Рома спохватился, засуетился, будто вспомнил что-то важное, например, что пора бы перестать подпирать стенку и глазеть на Вику (тем более она уже давно это заметила и тихо хихикала про себя), а дать ей присесть, что ли. Кто знает, может быть, она устала? «Хотя как такая, как она может уставать?» — с радостью подумал он, подметив, что девушка почти и не изменилась, и чуть ли не галопом понёсся к маленькой дверце в глубине магазинчика. Из неведомых недр кладовки (а это была именно она) он вытащил два стула и поставил рядом со стойкой кассы с таким видом, будто приглашал сесть и отказаться не представляется возможным. А девушка и не собиралась. Ей захотелось задержаться тут подольше: вечное стремление куда-то бежать, что делать, заканчивать одно и сразу же хвататься за другое исчезло, возникло острое желание чувства постоянства. Нечаянно её взгляд упал на стойку, где лежала книга. И как она её раньше не заметила? Присмотревшись повнимательнее, она прочитала название «В бездне глаз твоих». Это была её книга. В кончиках пальцев приятно закололо, прошибив током всё тело. Её самая первая книга, которая тут же позволила ей ворваться в мир писателей и заявить о себе. Неужели… он её купил за ту баснословную сумму и хранил всё это время? Хотя почему же хранил — до сих пор хранит! — Да, я прочёл твою книгу, — его глаза засветились от счастья, и в то же время он выглядел смущённым. Больше пары секунд он не смог смотреть ей в глаза и вновь опустил их, точно опасаясь, что она уйдёт, подметив его излишнее внимание. — И все твои статьи тоже, знаешь, они прекрасны. Я так и думал, что ты станешь тем, кем хочешь, — в голосе прозвучала нескрываемая гордость, словно он был свидетелем всех её побед и не было этих лет вдали друг от друга. Откуда эти сентиментальные мысли? Они же всего-то старые школьные знакомые, встретившиеся после стольких лет. Или нет? Он же не может оторваться от неё, ощупывая возможные пути отхода, если она растворится в карнавале прохожих в снегу за дверью. Только вот, кажется, она вовсе не собиралась откуда бежать. Виктория скучающе бродила взглядом по магазину и вдруг наткнулась на нечто необычное среди блеска и громкого бестактного тиканья часов. Фотографии. Они висели на стенах в скромных, но изящных рамках, не привлекая внимание того, кому на них наплевать. Искушённая публика прошла бы мимо, не удостоив их вниманием, их взгляд не зацепился бы ни за что, а более чуткие люди отошли бы с грустно-лёгкой улыбкой на губах. И на одной из них… она сама с томиком Шекспира рядом с выставкой-содержанием кабинета английского языка и счастливый Николай Евгеньевич. — Та… та самая? — выдохнула она. — Да, я подумал, что стоит хранить память о том дне, когда ты впервые вытянула меня из бездны собственных страхов и сдёрнула маску, —в глазах у него плясали отблесками света задорные огоньки, как отражение самой жизни. Ему уже не надо быть сдержанным рядом с ней — она, как и в детстве, зажигала в нём звёзды надежды, искренности, когда можно было не опасаться общественного мнения. Они разговорились, и уже пропала для них зимняя стужа, играющая в прятки с немногочисленными людьми на улице, морозные узоры на стекле, шум и гам предновогодней Москвы; остались лишь они вдвоём. Сидели и болтали о разных мелочах, точно у себя дома подле камина, где борются друг с другом языки игривого пламени. Вика рассказывала Роме про учебу на факультете журналистики, про свою работу и потрясающие идеи для новых книг, шустрыми молниями мелькавшие в голове; про страсть к большому городу, и про то, как ей не хватает кого-то, кто хотел бы скинуть маску равнодушия, кому это необходимо. Самойлова не называла его имени, но Рома и так всё прекрасно понял. По её блестевшим глазам, по нескрываемой радости в них, по открытости и теплу, которую она принесла с промозглой улицы. А сам Авдеев поведал ей о карьере юриста, которую так прочил ему отец, о продолжении занятий фотографией назло родителям, а когда они узнали, что он устроился ещё и фотографом в один из престижных журналов, молча согласились, и впервые Рома увидел у них в глазах гордость за своего сына. А толчком послужил тот самый день, запечатлённый на плёнке: тогда до него дошло, что надо бороться за себя настоящего, и что вряд ли кто-то полюбит вечно меняющего маски человека. В том числе и она. Родители никогда не были им довольны, каждый раз что-то было не так, давление становилось сильнее с каждым годом, кажется, им был нужен идеальный мальчик, настоящий лидер, которым бы они гордились. И однажды он решил: зачем доказывать что-то и пытаться изменить отношение семьи к себе, если можно вести себя так, как они хотят? Пусть в душе будет бесноваться буря, пусть внутри всё разорвётся от фальши, но зато его наконец-то поставят в пример, им будут гордиться. А когда он столкнулся с Викой в первый раз, то осознал: его тщательно спланированная жизнь-карнавал трещала по швам. И сейчас она, кажется, окончательно переспеет. — Слушай, — она тронула его за руку, сверкнув ослепительной улыбкой. На глаза ей попалось ещё одно фото: она в красно-чёрном блестящем платье для фигурного катания позировала на катке в самом центре города, и в голове возникла новая мысль. — А давай пойдём на каток, а?***
— Нет, я никуда не пойду! — безапелляционно заявил Рома, уже в растерянности встав на входе на каток, когда увидел там море движущихся радужных курточек, шапок, наушников на своих маленьких владельцах. Они кричали, визжали, перетекали из одного конца в другой, подобно мозаике в калейдоскопе. Малыши нагло оккупировали весь каток и отдавать его не собирались, яростно сражаясь со взрослыми за право свободного места. Эх, и какой чёрт дернул его согласиться на эту идею? Понятно какой: с платиново-русыми волосами и крапинками в глазах, стоящий сзади и заливающийся беззаботным смехом. У Ромы ком подкатил к горлу, а коварная паника в миг оплела сердце своим сорняком. А если он упадёт прямо посреди оравы детей? Он, уже взрослый, серьёзный и уважающий себя адвокат и фотограф, просто возьмёт и приземлится в триумфальном падении на лёд. Ещё и перед лицом Вики, которая явно умеет кататься лучше него. — Серьёзно? И зачем ты тогда сюда пришёл? — Вика сложила руки на груди, усмехаясь понимающе-ласково глядя на него. И как можно быть таким стеснительным и гордым одновременно? — Конечно, если хочешь сыграть роль снегоочистителя, то флаг тебе в руки, — и она выразительно кивнула на очередь из детишек с родителями, столпившуюся позади них и грозившую в любой момент прорваться, снеся ворота вместе с вратарём, то есть Романом Авдеевым. А этого он как раз и не хотел. Рома поёжился, но решил, что надо всё-таки решиться хоть на что-то. Только ему нечего делать среди мелких на катке, как он будет выглядеть среди них? Молодой человек, у которого большое будущее впереди и нелёгкое прошлое за плечами, просто возьмёт и станет дурачиться, как маленький? Да все детишки будут смеяться над ним, особенно если координация всё-таки откажет в решающий момент. Он уже выловил взглядом из толпы нескольких знакомых с детьми, и страх стал ещё больше, липкой жидкостью наполнив лёгкие. — Да меня на смех поднимут! Что я вообще здесь делаю? — он обернулся к Вике со страдальческим видом. — Я и знакомых приселил. Представляешь, какие слухи пойдут? «Наш уважаемый адвокат встречает Новый Год, дурачась с детьми на катке», — он передразнил одну надоедливую работницу в своей конторе с ужасно пищащим голосом. От Вики не последовал смешок, который ещё больше раздосадовал бы парня. Но она не собиралась сдаваться просто так: план уже наготове, осталось привести его в действие, и Рома уже заподозрил неладное, едва заметив заговорщическую улыбку на её тонких губах. Лукаво-мечтательную, и невинную, и так и кричащую: «Я что-то задумала, но сам ты не узнаешь, что!» Ещё в школе она всегда означала самые дерзкие пакости и проделки, но вычислить конкретные ходы ему никогда не удавалось: Вика — слишком внезапная девчонка. — Ладно-ладно, так и быть, — неожиданно она подняла руки в жесте «сдаюсь» и отступила с удивительно покорным выражением лица, вроде «Поступай, как хочешь, я же не изверг». Рома так и застыл на месте с одной поднятой ногой в коньке. Правда? Она так быстро сдала позиции? Да не может быть, это же Вика! — Точно? — Точнее не бывает. Только закрой глаза. — Зачем? — Так надо: закрой, и я втащу тебя обратно. А то, глядишь, навернёшься прямо здесь — кто тебя поднимать будет? Рома рассудил, что истина на сей раз на стороне Самойловой, и, немного поразмыслив, решил довериться ей. Он закрыл глаза и стал ожидать, когда её рука коснётся его перчатки, а вместо этого почувствовал толчок в спину. Опора в виде бортика немыслимым образом исчезла из поля зрения рук, и всё тело куда-то понеслось с космической скоростью. Испугавшись, он распахнул глаза и понял, что катится уже к самому центру катка, а где-то рядом слышится смех Вики. Рома заметил её, обернувшись, рядом, радостную и воздушную. Она не просто отталкивалась лезвиями коньков ото льда — она летела, парила, словно снежинка над землёй, и переливчато хохотала. — Не страшно? — она схватила его руку, даже не заметив такого личного и близкого для них обоих жеста, словно давно ждала подходящего момента. — Кажется, нет, — поражённо пробормотал Рома, чувствуя, что ему начало нравиться кататься. Тело стало невероятное лёгким, его пронизывал воздух, порывы обжигающе-холодного ветра больше не направляли в него свои стрелы, а наоборот, обнимали.Все истории скучные странно похожие, Промелькнут и исчезнут во мгле люди-маски. Год за годом идут и идут прохожие, А Москва остается все в тех же красках.
Мимо со свистом проносились дети и их мамы и папы, и он ни капельки не стеснялся, что о нем подумают другие, что он разрушил весь свой идеальный образ за один вечер. И пусть. Наплевать. Зато он в кои-то веки стал свободным от жалких масок, сковывающих трусость, никчёмность и неуверенность в себе. Гораздо лучше сбросить их, открыться кому-то, тому, кто примет тебя таким, со всеми тараканами в голове. И при виде развеселившейся Вики, что-то кричащей ему о своей любимой песне, которая слышалась из оглушительных колонок, на душе становится чисто и отрадно. Словно давно потухший уголёк зажёгся от одной маленькой спички, даровавшей надежду. Да, он ненавидит зиму с её грязным кофейно-молочным снегом; со льдом, который так удачно оказывается на пути к работе; с людьми, месящими тот самый снег в погоне за подарками. Но есть в зиме и что-то хорошее, правда? Например, Виктория Самойлова, порхающая искоркой на катке, готовая вот-вот разгореться в пламя и зажечься одним из огней на ёлке или кричаще-вызывающей гирлянде. Ведь правда, есть у них с Новым Годом нечто общее. И это что-то нежданно негаданно свело их сегодня вместе. Значит, и проводить они его будут вместе, не зря же говорят: «С кем Новый Год встретишь, с тем его и проведёшь». И никаких больше карнавальных масок на маскараде лжи и фальши на праздничных улицах.