Мау

      Как-то в ночь луны ущербной, в рот набрав немого щебня:       «alle», «werden», «wir», «auch», «sterben» (i.e. «даже мы умрем»),       я читал про чешский Табор, за окном седой октябрь       по стеклу скрипел когтями в страхе перед ноябрем,       умолял впустить и спрятать перед самым ноябрем…       Кто там вздрогнул — за окном?              И я выглянул проверить. Ветер был — острейший вертел,       но действительно: при свете некто застил окоем.       «Сэр, — сказал я, — или леди? ждет вас сон под мягким пледом       и досыта разной снеди — ждет радушный вас прием!       Вы замерзнете, пожалуй, на ветру в один прием».       Мне мурлыкнули: «Умр-р-рем…»              Прянул гость и осмотрелся — густоусый, будто плесень,       а глаза блеснули вместе и смолой, и янтарем.       Мастью был пришелец черен, словно черт разоблаченный,       или новости в вечёрках, или клювы у ворон.       Длинный хвост окоротили клювы хищные ворон —       гол и жально раздвоён.              Гость мой грел под пледом лапы, я же думал: «Это Лавкрафт       или Поэ мне послали свое чадо под гербом?       Но каков бы ни был случай, угодить сей грозной туче       подобает брашном тучным, ставь не ставь вопрос ребром.       А иначе, в чем свидетель — хвост, белеющий ребром…»       Мне мурлыкнули: «Умр-р-рем…»              «Сэр, — сказал я, — или леди? не в обиде, но в обеде,       что предшествует обедне, познается всякий кром.       Не желаете ли мяса? Его пурпурная масса —       наша царственная маска, а под ней — гнилье гнильем.       Мы когда-нибудь и внешне станем истинным гнильем».       Мне мурлыкнули: «Умр-р-рем…»              Гость трапезничал паштетом, я безмолвствовал при этом,       упиваясь зельем цвета влтавинов с серебром.       Были в мыслях чешский Табор и арракисский сьетч Таб’р:       слава их утопла в травах, раны полнятся быльем.       Мы когда-нибудь и сами станем небылью, быльем…       Мне мурлыкнули: «Умр-р-рем…»              «О! вы зрите суть, — сказал я, — под наружностью сусальной:       клятву верности с вассала бог возьмет пред алтарем,       но о вечном ли рассвете помнить нам за миг до смерти,       если каждый был по смете озарен — и разорен?       Чем могли бы вы утешить каждого, кто разорен?»       Мне мурлыкнули: «Умр-р-рем…»              Гость лежал под абажуром, не сводя с меня прищура;       словно нимб сияла шкура, словно глаженый грогрон!       Меж зубов алел вполсилы пламенник неугасимый:       он ответил бы, спросил бы, он был речью одарен!       Отчего же зверь, который внятной речью одарен,       лишь одно твердит: «Умр-р-рем…»?              «Кот, — сказал я, — или кошка? время вам оставить в прошлом       снег и слякоть под подошвой, витиё в толпе угрем,       шерстку, сбившуюся комом, милость праздных незнакомок:       дом мой станет вашим домом — до того как мы умрем!       Поелику, надо думать, мы тогда не все умрем».       Мне мурлыкнули: «Добр-р-ро, м-р-р!»