Small things are pretty

Марк Мардон был ходячим разрушением, живым подтверждением того, что черные дыры существуют; все, что попадало в его орбиту, он неизменно втягивал в себя и перемалывал на атомы; и он никогда ни о чем не сожалел. Зато Барри сожалел за двоих. Сначала — о том, что не смог сказать «нет» высокому, харизматичному и настойчивому парню с обаятельной ухмылкой хулигана и пристальным взглядом. Потом — что не смог уйти, когда почувствовал неладное. Теперь — что снова стоял на пороге его маленькой квартиры на отшибе города, в неблагополучном и грязном районе; мальчик, выросший в порядочной, хорошей, воспитанной семье, стоял на лестничной клетке, в окружении окурков, двух пустых бутылок от пива и осколков от разбитой лампочки, висевшей на проводе, и боролся с необходимостью уйти. «Это в последний раз», пообещал он себе, набираясь смелости. «Этого больше не повторится.» «Я выкину его из головы, я смогу.» В нерешительности он переступил с ноги на ногу. Осколки разбитой лампочки захрустели под его подошвами. Он вздрогнул, будто на самом деле это был хруст его костей, перемалываемых ходячей-черной-дырой, и едва удержался от ругательства, которое несомненно понравилось бы кому-то вроде Мардона и совершенно не понравилось бы его родителям. Он стоял здесь и чувствовал себя неподходящим этому месту и человеку в квартире за тонкой дверью, державшейся, наверное, лишь на добром слове и приставленной сюда чисто для вида. Когда Барри в последний раз уходил, он хлопнул ею так сильно, что ожидал, что она слетит с петель. Он надеялся, что она захлопнется так, что больше не откроется, и тогда он уже не сможет войти в эту квартиру опять. Но он вернулся. И вот он здесь. Стоял, напуганный, маленький, слабый; он уже отпустил семейного водителя, который привез его сюда (предварительно взяв с него обещание ничего не говорить родителям), и мысль о том, что нужно будет ждать на промозглой улице, пока машина вернется, наполняла его тревожным отчаянием, которое он боялся раскапывать — потому что суть была не в ожидании, не в районе и даже не в погоде, а в том, что он пересек ровно весь город, чтобы поцеловать грязную дверь и уйти, даже не увидев этого ублюдка, который занял все его мысли. «Это в последний раз», — повторил он себе. И пока он уговаривал себя шагнуть вперед и известить владельца о своем приходе, дверь, перед которой он стоял, вдруг издала щелчок замка — оказывается она даже могла запираться! — и вдруг отворилась. Барри вздрогнул и застыл на месте, будто пойманный на месте преступления; его сердце подскочило в грудной клетке, заставив его испуганно сглотнуть, и он уставился на Марка так, словно за время, которое они не виделись, Мардон превратился в чудовище. В принципе, он и так им был. Тишина затянулась. Несколько секунд молчания ощущались как бесконечные часы. Мардон застыл, заметив его, а потом вдруг расплылся в широкой, издевательской усмешке и оперся рукой на косяк двери. Он был в шортах и белой грязной майке со следами масла и пятнами от еды и пива, а его голые руки от плеча до пальцев пересекали разноцветные следы краски. Барри окинул его быстрым взглядом и почувствовал себя нелепо в своей аккуратной голубой рубашке и джинсах, причесанный и разодетый, будто первокурсник-отличник. — Украшаешь собой мой дом или брезгуешь дотрагиваться до звонка? — ухмыльнулся Мардон. — Сколько ты здесь уже стоишь? Барри открыл рот, но вместо уверенного ответа издал тихий писк, будто мышь, которую схватили за хвост когтистой лапой: — Я не... Я не стою здесь, я просто... Мардон выдержал паузу в несколько секунд, ожидания продолжения, а потом фыркнул и отступил от двери. — Понятно. Проходи и устраивайся, только учти, что матрас весь в краске. Я вынесу мусор и вернусь. Барри мотнул головой, как будто надеясь стряхнуть с себя сладкое наваждение, тянувшее его внутрь, в маленькую квартирку, в которой он провел лучшие и худшие часы своей жизни. Или ты уходишь сейчас, — сказал он себе. — Или он разберет тебя на части. И сейчас, когда Барри увидел его, тоска, которую он ощущал дома, слоняясь по пустым комнатам, будто призрак, отступила. Он вспомнил боль, с которой он вылетел за порог этой квартиры в прошлый раз; она хлестнула по нему, будто плеть, и напомнила об унижении и разочаровании, и о том, как мать держала его за руки, пока он боролся со слезами, лежа в своей кровати. Боль вернулась и заставила его отступить на шаг назад, как если бы Мардон мог схватить его и затащить внутрь силой. — Вообще-то я собирался идти, — выпалил он, ощущая, как от смущения кровь прилила к лицу. Мардон смерил его взглядом с ног до головы и остановился на лице. Сквозь смутную боль-воспоминание Барри поймал себя на предвкушении — вот сейчас Марк сдастся и попытается убедить его остаться; потому что по нему даже не поймешь, что у него на уме. Последний раз они виделись две недели назад; две недели, которые Барри ломало на части, будто наркомана; две недели, которые он провел в не очень успешном актерском представлении, делая вид для родителей, что все в порядке, чтобы только они не узнали о том, что он страдает по человеку, который начинает утро с бутылки пива и ругается чаще, чем дышит. Ему хотелось, чтобы Марк попросил его; вместе с желанием убежать он понимал, что если Мардон хотя бы намекнет, что хочет его вернуть — Барри бы поддался; он осознал тонкую грань, на которой раскачивался над пропастью, и застыл, будто испуганный зверек, ожидая реакции Марка на его слова. Но этот ублюдок даже и не думал убеждать его остаться. Вместо этого Мардон равнодушно пожал плечами, наклонился и поднял с пола большой черный пакет, который всучил Барри, перегнувшись через порог. Барри взял его машинально, даже не понимая зачем. — Будешь уходить — кинь его рядом с баком за домом, — Марк выдержал короткую паузу и нагло улыбнулся, глядя ему в глаза. — Еще увидимся, солнышко. И, хмыкнув, будто он был уверен, что Барри точно так же вернется сюда снова, Мардон закрыл дверь у него перед носом, оставив его в одиночестве на лестничной клетке. В тишине. Замороженного удивлением. --- Мардон был старше него на восемь лет. Они пересеклись на какой-то выставке; это было единственное место, кроме баров, куда Марк хоть иногда выходил — он рисовал сам и безуспешно пытался найти человека, который поможет ему организовать его собственную выставку. Как оказалось, Барри заинтересовал Мардона в той галерее больше, чем картины. У меня не было шансов, — говорил он себе. Марк мог быть последним ублюдком, черствым мудаком, которого не заботит никто, кроме него самого, но он совершенно точно умел произвести впечатление и понравиться; и Барри, который благодаря родителям был окружен исключительно хорошими компаниями и интеллигентными девушками и молодыми людьми, моментально попал под «хулиганское обаяние» Мардона. И влюбился в него по уши. И вот так резко и стремительно все закрутилось. --- Все еще оглушенный, Барри стоял у дверей лифта, неспособный ни о чем думать. В его голове была стерильная пустота; она не позволяла ему удариться в чувство вины и самообвинения, но в то же время, минуя эту пустоту, что-то расползалось в его груди, черное-черное, холодное и скользкое, и ему хотелось запахнуть на груди кофту, как будто его просто продувало. Но на лестничной клетке не было ни единого сквозняка. Его рубашка была застегнута на все пуговицы. И этот день, даже несмотря на пасмурную погоду, оставался достаточно теплым. Замок щелкнул; Барри вздрогнул. Он не обернулся. Дверь открылась; Мардон остановился на пороге. Барри смотрел в одну точку, упрямо не поворачиваясь. — Ты позвонил водителю? — тихо спросил Марк. Барри опустил взгляд и только сейчас понял, что он даже не вызвал лифт. Должно быть, не услышав шум лифта на лестничной клетке, Мардон догадался, что он все еще здесь. Барри сглотнул. Рядом с Марком ему нужно было быть настороже, а значит пришлось вынырнуть из спасительной пустоты; и обида тут же вцепилась в него, будто только этого и ожидая. — Нет, — ответил он едва слышно. Мардон шагнул в сторону. — Проходи, — сказал он. Барри не шелохнулся. Марк едва слышно вздохнул, а потом вышел из квартиры. Он был босиком; Барри повернул голову, чтобы предупредить его об осколках на полу, и перехватил его взгляд. Слова застряли у него в горле. Он попытался сглотнуть их и не смог; его горло сжалось. Мардон усмехнулся, остановившись на своем коврике. — Ты как ребенок, — он качнул головой. — Иди сюда. Брось пакет, его никто не украдет. Иди ко мне. И, как и сто раз прежде, Барри проиграл без малейшего сопротивления — просто потому что Мардон совершенно точно знал, что говорить и делать, чтобы заставить его изменить свое мнение. «Это в последний раз», — пообещал себе Барри, ощущая, как ноги сами понесли его к Марку. Руки Мардона сомкнулись на его плечах; Барри подался к нему, будто в поисках утешения и защиты, и он действительно почувствовал себя ребенком, когда положил подбородок ему на плечо, и Марк обхватил его, прижимая к себе; и сейчас ему было плевать на краску, на масло, на маленькую квартиру; на боль, разочарование и ломку; сейчас это все не имело значения. Он будет беспокоиться об этом потом. Не сейчас. Не когда он собирался провести здесь вечер или даже ночь. «Это больше не повторится». --- Это то, ради чего он остался. Ощущение, когда у него перехватывало дыхание, будто он несся на сумасшедшей скорости вперед, как на американских горках, и останавливался на мгновение перед тем, как резко броситься вниз; ощущение мурашек по всему телу, практически наркотическое пристрастие к слабости, которую вызывал этот человек. Ради этого он солгал родителям. Сел в машину. Пересек весь город. Руки Марка обхватывали его лицо; Мардон рассматривал его так, будто обводил карандашом в своей голове — линию бровей, носа, скул и губ, ресницы, разрез глаз и их счастливый блеск. Он рассматривал его, касаясь большими пальцами его кожи, поглаживая и как будто бы очерчивая; и Барри чувствовал себя влюбленным с головой, переполненным и разрывающимся на части. Ради этого он был готов стерпеть боль. Разочарование. Унижение. Страх. Трепет, который он испытывал, заставлял его дрожать мелкой-мелкой дрожью; Мардон принимал это за холод и часто прижимал его ближе к себе или накрывал их обоих одеялом с головой, пряча от окружающего мира; и Барри от этого уносило, будто эффект от наркотика. Он знал, что вернется домой — сегодня вечером или завтра утром — и его снова будет ломать; и как только ему покажется, что Марк сделал шаг навстречу, он тут же отступит назад и оттолкнет его. Но как тяжело было устоять. Перевернувшись на спину, Мардон положил голову на живот Барри и закурил. Барри восхищался им; это восхищение смешивалось в нем с легкой завистью — он завидовал свободе Марка, возможности выразить себя, бесстрашию видеть в себе темноту и превращать ее в искусство, умению не привязываться к другим; даже тому, как он курит и двигается. Это восхищение заставляло его ощущать себя ребенком, который идеализирует взрослого; он знал, что взгляд с обожанием, который видит у него Мардон, наверняка выставляет его глупым, слабым и зависимым, но что-то в нем продолжало надеяться, что если Марк рассмотрит эту любовь в глубине его глаз, он перестанет отталкивать его. Барри чувствовал себя влюбленным так сильно, что иногда это мешало ему дышать; лежа в постели Мардона — или, точнее сказать, на матрасе, который был устроен прямо на полу — он ловил себя на мысли, что это единственное время, когда его не беспокоит ни боль, ни приступы удушья, ни чувство разбитости на части. Марк выдохнул дым в потолок, повернул голову и перехватил взгляд Барри. Что бы он ни увидел, его это позабавило; он улыбнулся, и его улыбка заставила Барри затрепетать. Он вздрогнул, будто от холода. Без слов Мардон перелег рядом с ним, приподнявшись на локте, накрыл его одеялом до подбородка и стряхнул пепел на газеты, расстеленные на полу; несмотря на то, что вся его комната была укрыта газетами, все равно он умудрялся пачкать краской всю одежду и даже матрас, на котором они лежали — когда Барри потянулся, он почувствовал, как кожу на спине чуть стянуло из-за краски. — Хочешь со мной порисовать? — спросил он, щурясь от сигаретного дыма. Барри, смотревший на него во все глаза, будто на икону, улыбнулся — той улыбкой, которая против воли растягивала его губы, стоило ему подумать о Марке; той улыбкой, которая потревожила его мать, когда она узнала о Мардоне и увидела лицо Барри с размашистым «я люблю его» на выражении эйфорической радости. — Я не умею, — ответил он. — Это просто, — Мардон потушил сигарету, сел на кровати и потянул Барри на себя за плечи. — Перевернись на живот. Будешь помогать мне. — Как? — спросил Барри, укладываясь на живот и кладя голову на руки. Мардон наклонился, чтобы поцеловать его спину. — Будешь моим холстом. --- Он едет домой. Уже поздно, улицы почти пустые; Барри сидит на заднем сидении, уставившись в окно, и чувствует, как все его тело дрожит от слабости так сильно, что даже колени трясутся. Он обводит невидящим взглядом темный салон и смотрит на зеркальце заднего вида, но водитель не обращает на него никакого внимания, следя за дорогой. Барри чувствует себя так, словно его легкие сжаты; он тяжело и часто дышит. Собственное тело кажется ему нереальным после дня, который он провел с Марком; Барри кладет руку на свою шею и, чувствуя, как дрожат пальцы, проводит по своей коже, дотрагиваясь там, где Марк целовал его. Он запускает ладонь под рубашку, через расстегнутые сверху пуговицы, и касается своих ключиц и груди; он может по памяти безошибочно назвать каждое место на своем теле, где губы Марка коснулись его — в этих местах его кожа как будто бы горит, и он чувствует себя наэлектризованным. Он чуть поднимает свою рубашку и кладет руку на живот, а потом проводит по коже кончиками пальцев, вызывая мурашки. Ему хочется раздеться, встать под горячую воду и почувствовать себя реальным, но ощущение, будто его тело — прозрачная голограмма того, что на самом деле осталось в той маленькой квартирке, кажется ему таким сладким, что при одной мысли об этом его рот наполняется слюной. Он кладет руку на свое колено, перемещается пальцами между ног и ведет по внутренней стороне бедра; из-за джинсовой ткани ощущений почти нет, но воспоминания о руках Марка, касавшихся его здесь, бросают его в жар так сильно, что он чувствует, как его спина горит. Водитель не отрывает взгляд от дороги. Барри перемещает руку на свое колено и откидывает голову назад. Его наполняет любовью. --- Марк ведет пальцами, испачканными в краске, по его спине; он не рисует ни форм, ни очертаний — только абстрактные линии разных цветов, и Барри спрашивает себя, как это будет выглядеть в конечном итоге. Марк прерывается, чтобы поцеловать его обнаженное плечо и перехватывает взгляд Барри, когда поворачивает голову. Он в своем творческом настроении; Барри узнает это по его глазам — по сияющему, лихорадочному, счастливому блеску и по тому, как Мардон улыбается ему, выдыхая; и Барри чувствует головокружение, разделяя с ним этот момент. В этом настроении он становится открытым и переполненным энергией, и напоминает Барри человека, в которого он влюбился — отрицательное обаяние Марка завлекло его поначалу, но то, как он раскрылся, когда начал рисовать при Барри, стало причиной, по которой он так стремительно и с головой кинулся в этот омут. Он увидел человека, искренне любящего то, что делает; его абстрактные картины могли оставаться за пределами понимания Барри, но эмоциональность и импульсивность, и то, как он вкладывал себя в рисование, где каждая линия несла для него свой смысл, его покорили. Мардон резко выпрямляется и тянет Барри за руку. — Поднимайся, — командует он, заставляя Барри встать на ноги. Настороженный резкой переменой, Барри застывает напротив него, полностью обнаженный и открытый, глядя в его глаза и едва дыша. — Ты закончил? — спрашивает он, чуть склоняя голову. Мардон кладет руки на его плечи, разворачивает его на девяносто градусов и усмехается. — Не совсем, — отвечает он и, подведя Барри за плечи, прижимает его разрисованной спиной к холсту, висящему прямо на стене. — Просто не могу удержаться, когда ты так смотришь. И, подавшись вперед, он целует Барри в губы. Барри вздрагивает в его руках; трепет волной проходится по всему его телу, заставив его сделать судорожный вдох и откинуть голову назад, подставляя ее под поцелуи; и, когда Марк разжимает руки, отпуская его плечи и опускаясь ими ниже по его талии, Барри кажется, что он задыхается. --- Барри возвращается домой за полночь, едва волоча ноги от усталости и слабости. Ему нужен горячий душ, попытаться смыть с себя краску и проспать до обеда, а еще ему хочется — ужасно сильно — быстро что-то перекусить и вернуться назад, через весь город, в маленькую квартирку, в которой он час назад целовался с Марком на пороге, прижавшись спиной к косяку открытой двери, потому что Мардон не хотел его отпускать, а Барри не хотел уходить. Его руки дрожат; он вспоминает ощущения, которыми все его тело разрывалось на части, и не может стереть улыбку с лица, как ни пытается; и, когда он включает свет в кухне, чтобы выпить воды, он слышит шаги в коридоре — мама. Нора Аллен останавливается на пороге; Барри поворачивает голову, но не смотрит на нее. — Я разбудил тебя? — спрашивает он. — Нет, я только что легла, — отвечает она нежно и улыбается. — Я потерялась во времени с книгой. Как твой вечер с друзьями? — Хорошо провел время, — говорит Барри; к его щекам медленно приливает кровь, и он вспоминает, каким порывистым движением Мардон схватил его руку, когда он уже собирался уходить, и притянул обратно для последнего поцелуя. Его топит любовью. — Я рада за тебя, — Нора подходит, чтобы поцеловать сына на ночь и приподнимается на цыпочки, но так и не касается его щеки своими губами: вместо этого она чуть отодвигает воротник его рубашки и проводит пальцами по его коже, там, где остался акварельный след. Барри ничего не говорит и не смотрит на нее. Нора ничего не произносит. Они расходятся по своим комнатам в молчании. --- Его настроение снова меняется за считанные секунды. Бывали дни, в которые Марк «встал не с той ноги», как он говорил, но затяжные периоды депрессии, пока он задумчиво сидел у пустого холста и курил, уставившись в одну точку, сменялись у него яростными вспышками с криками. Он мог в одну минуту быть поглощенным любовью, прижимая Барри к кровати и покрывая поцелуями, а через пять минут нетерпеливо расхаживать из угла в угол, потому что он ловит образ для картины и не может перенести его на бумагу, и это злит его. Барри так и не научился мириться с этими вспышками. Он впитывал все; он раскрывался для любви и не успевал осознать перемены в Мардоне, когда, раскрытый и беззащитный, он получал удар; Марк отталкивал его, и Барри возвращался домой в слезах, чтобы обнаружить, что его ломает, и вернуться через несколько дней — а то и часов — обратно. Он клялся себе, что больше это не повторится. А потом он лежал на матрасе на полу, в маленькой комнате, усеянной старыми газетами, накрытый одеялом с головой; и Марк над ним, прятавшийся вместе с ним от мира, чувственный и притягательный; и Барри растекается под его руками, будто мороженое в жаркий полдень. Потому что это ловушка, в которую он попадал снова и снова: Мардон звонил ему, чтобы извиниться, Барри срывался с места и приезжал, и каждый раз он позволял взять себя за руку, притянуть, поцеловать, раздеть, уложить в постель, любить, провести с ним несколько часов так, словно кроме Барри больше ничего не существовало — иногда, поглощенный любовью, Марк вел себя так, словно обожествлял его. Барри был таким влюбленным и таким голодным до этих ярких чувств, что Мардон мог в равной степени бросать ему кости или замахиваться палкой — и он бы все равно приползал, трусливо поджав хвост, потому что всякий раз, когда Марк извинялся, Барри верил, что ему искренне жаль и это больше не повторится. Он прощал ему все. Он прощал ему то, как Мардон сбрасывал его звонки, уходя в свои «творческие запои» и мог не давать о себе знать днями. Он прощал ему колкие замечания и издевки. Он прощал ему грубость. Он прощал ему все. Он простил ему чашку, которую Мардон швырнул в стену рядом с ним. Он простил ему то, как Марк больно сжал его запястья, когда в одну из таких «вспышек» Барри оделся и собирался уйти. Он простил ему вечер, когда хотел познакомить его со своими родителями, чтобы они увидели в нем талантливого художника и харизматичного мужчину, но они поругались в очередной «вспышке» и Барри вернулся домой один, в истерике, думая, что между ними все кончено. Он прощал ему все. И, уходя в очередной раз, он ненавидел себя за это особенно сильно, потому что знал, что снова вернется. --- — Барри, пожалуйста, — Нора протянула руку через стол, чтобы накрыть ею ладонь сына. Барри едва не отдернулся от ее прикосновения; в этом она видела влияние Мардона — ее сын, ее мальчик, юноша, которого они с Генри воспитали настоящим джентельменом, утонченным и интеллигентным, ощетинивался на нее, будто дворовая шавка. Он не видел, как Мардон влияет на него, но она видела; она мать, и чувствовала, что ее ребенок идет ко дну. — Пожалуйста. Я прошу тебя, держись от него подальше. Она перепробовала все просьбы и уловки. В один вечер Барри возвращался домой в слезах и верил каждому ее слову, но на следующий день он снова уходил и приходил таким влюбленным и витающим в облаках, что забывал о боли, которую этот человек уже ему причинил. Она говорила: он разорвет тебя на части. Барри соглашался. А потом возвращался поздно вечером со следами краски на руках и одежде, с затуманенным взглядом и слабой улыбкой. Она говорила: он с тобой из-за денег и твоей невинности. Барри соглашался. А потом он сидел на полу своей комнаты, уставившись в одну точку, и на его шее, когда он отворачивался, Нора видела следы чужой любви и несдержанной страсти. Она говорила: он чудовище. Барри соглашался. А потом стоял на ступеньках их дома в своей тонкой рубашке, продрогнув от холода, и курил его сигареты. Она не могла заснуть. Лежа ночью в постели без сна, она смотрела на электронные часы на прикроватной тумбочке и прислушивалась, ожидая, когда за окном раздастся шум машины, а потом выходила из комнаты и кралась к коридору или к его комнате, затаив дыхание, боясь услышать, как он плачет, потому что художник снова разбил ему сердце. Она знала, что это вопрос времени. Рано или поздно Мардон перекусит Барри пополам, будто голодное животное; рано или поздно он ударит ее сына так сильно, что Барри уже не сможет оправиться; рано или поздно ему надоест. Они с Генри не разговаривали об этом, но оба думали об одном и том же: Мардон не принесет Барри ничего, кроме боли. --- Барри сидит на матрасе в молчании. У Марка только что была очередная вспышка ярости; он швырнул краски в холст на стене и они размазались по нему причудливым пятном, капая на газеты; и этот звук кажется громким в тишине. Надеясь отвлечься, Барри подходит к холсту. Свет не горит, он не различает цвета красок на холсте, но это неважно; он осторожно касается его пальцем, а потом начинает вести в разные стороны, как дети рисуют лучики солнца. Он не задумывается об узоре, просто размазывает краску; это кажется ему успокаивающим. — Что ты делаешь? — хрипло спрашивает Марк. Барри не отвечает, продолжая рисовать. Мардон ждет его ответ пять секунд, десять, двадцать. С тяжелым вздохом он поднимается с матраса и подходит к Барри; обнаженный Барри, стоящий спиной к нему, ожидает удара между лопатками; ожидает, что Марк повалит его на пол и начнет бить — и даже это не принесло бы ему такую боль, как его вспышки и ярость, но Мардон кладет подбородок и руки на его плечи и смотрит на холст. — Это будет моя любимая картина, — хмыкает он; Барри игнорирует его издевку. Снова не дождавшись от него ответа, Марк разворачивает его за плечи к себе и всматривается в его лицо. Барри молчит. Мардон притягивает его к себе и целует; он всегда требователен в такие моменты, потому что молчание Барри пугает и злит его, и он ищет любой знак, что это все не потеряно. Он раскрывает губы Барри языком, давит на его затылок, притягивая к себе и сильно сжимает его руку, и Барри не сопротивляется. Он отвечает на поцелуй. Он не отдергивает руку. Он делает все, чтобы пережить шторм. — Черт возьми, Аллен, — срывается Мардон, отстраняясь, и тут же сожалеет о своей резкости. Барри все еще молчит. Мардон тянет его за руку; Барри покорно позволяет отвести себя от холста. Марк встает на колени на матрас и целует его руки; краска застыла на пальцах, и Барри чувствует, как она стянула кожу. Мардон отпускает его руку, кладет ладони на пояс Барри и притягивает его к себе, целуя низ его живота, а потом смотрит на него снизу вверх. — Вернешься в постель или вызовешь машину? — спрашивает он тихо. Барри не отвечает. Марк ждет его ответа пять, десять, двадцать секунд, а потом тянет его за руку на себя, и Барри поддается. Мардон укладывает его на матрас и нависает над ним. Барри молчит. Марк накрывает их обоих одеялом с головой и наклоняется. Барри закрывает глаза. --- Он не возвращается домой. Нора ждет его до четырех утра. Когда она просыпается в девять, постель Барри заправлена и пуста, не тронута со вчерашнего дня. Они с Генри молча переглядываются за столом, завтракая вдвоем. --- Барри чувствует себя потерянным и опьяненным. Он чувствует, как скатывается куда-то без возможности затормозить; по положению солнца на полу комнаты, он понимает, что утро наступило и время идет — золотой прямоугольник перемещается по полу, по газетам, испачканным краской; Барри считает, что, наверное, уже полдень и его родители наверняка беспокоятся, но его телефон в кармане джинсов, брошенных в кресло, стоит на беззвучном режиме, и, заметив его взгляд и понимая, что Барри думает о возвращении домой, Марк порывисто и эгоистично прячет его под одеялом, накрывая их обоих с головой. Барри переводит на него взгляд. У него длинные ресницы, длинные-длинные, и взгляд невинного ребенка; Мардон чувствует себя чудовищем рядом с маленьким принцем. Он отгоняет эти мысли и наклоняется, чтобы поцеловать его. От Барри пахнет его сигаретами и портвейном; он не умеет пить — его уносит с нескольких глотков, в то время как Мардон пьет его будто воду. На мгновение Марк ловит себя на мысли, что он мог бы держать его здесь в заточении, будто принцессу в башне, опаивая высокоградусными зельями и кормя любовью; рисовать и прерываться для него; заниматься любовью и прерываться, чтобы рисовать. Ему нравится эта мысль. Он знает, что если бы он рассказал ее Барри прямо сейчас — Барри бы рассмеялся. Но еще он знает, что ему придется вернуться домой. Потому что Мардон считает его принцем и себя чудовищем; и он точно знает, что рано или поздно отпугнет Барри снова. --- Это голод. Бесконечный, неутолимый, постоянный голод. Барри чувствует себя голодным; он кусает плечо Марка, пока они оба лежат на матрасе в окружении газет, и снятый со стены холст лежит на полу перед ними. Лежа на животе, Марк рисует; Барри чувствует себя маленьким котенком, пытающимся привлечь внимание хозяина. Он кусает его плечо, и Марк поворачивает голову, чтобы поцеловать его в нос. — Ты голоден? — спрашивает он. Да, отвечает Барри мысленно. Постоянно. Он просыпается голодным, засыпает голодным, ходит по улицам голодным; он голоден постоянно, кроме того времени, которое проводит в постели Марка — любовь насыщает. — Не знаю, — говорит он и морщится, когда поворачивает голову и луч солнца падает на его лицо. Он думает о родителях. О доме. О том, что ему придется вернуться, потому что он провел здесь полтора суток, которые ощущались как несколько часов; потому что он считал только время, которое Марк рисовал. Время, когда они прятались под одеялом, не считалось. Портвейн, который после больших глотков оставался на губах Барри и стекал по его подбородку, и который Мардон слизывал с его кожи, целуя его, не считался. Сигареты, которые Марк раскуривал и потом передавал Барри, выдыхая дым в его обнаженную шею, не считались. Часы, которые они провели друг с другом, путаясь в одеялах и реальностях, не считались. Только то время, когда Мардон оставлял его, даже если он просто отвлекался на рисование, и Барри чувствовал свой возрастающий голод — только оно считалось. Ему всегда хотелось еще. — Если я уйду, — как бы невзначай спрашивает Барри, потягиваясь, — ты меня остановишь? Марк поворачивается и смотрит на него. Он в своем спокойном состоянии; будь бы он в ярости или после «вспышки» — Барри бы даже не пришлось спрашивать, но в такие моменты Мардон пугает его, и собственничество не кажется ему чем-то привлекательным. — А тебе этого хочется? — спрашивает Марк с подозрением и любопытством. Барри пожимает плечами, как будто он не знает. — Тебе нужно вернуться к родителям и показать им, что, за исключением краски и укусов на коже, ты в полном порядке, — добавляет Мардон с усмешкой, потому что это то, что он должен сказать, даже если ему не хочется, чтобы Барри уходил. Барри поднимается и садится на матрасе, скрывая разочарование. Он не смотрит на Марка. Солнечные лучи греют ему спину. --- Одевшись и более-менее приведя себя в порядок, Барри застегивает часы на руке и нехотя лезет в карман за телефоном. Родители оставили ему девять пропущенных вызовов и семь сообщений. Он убирает телефон в карман и надеется, что придумает что-то по дороге домой. Водитель заберет его через десять минут. Барри берется за ручку двери, но не успевает открыть ее: он слышит за спиной быстрые шаги; Марк хватает его за руку, резко разворачивает к себе и толкает на дверь, целуя. На мгновение Барри пугается, что он на грани «вспышки»; он чувствует, как сердце колотится в груди так, что ему нечем дышать, и он раскрывает губы, отвечая на поцелуй и надеясь, что привычная тихая покорность снова поможет ему избежать шторма. Мардон сжимает его плечи руками до боли и углубляет поцелуй, а потом отстраняется и целует его шею; одна его рука опускается по рубашке Барри, расстегивая пуговицы. — К черту их, — выдыхает он хрипло; Барри с облегчением и трепетом осознает, что это не «вспышка» — просто его остановили и не дали уйти, прямо как он и хотел. — К черту их, они видят тебя каждый день, останься еще ненадолго. Барри запрокидывает голову, подставляя ее под поцелуи; его снова топит любовью, которая заставляет его ноги подкашиваться. Мардон целует его шею и плечи, опускает его рубашку до локтей и на несколько секунд прижимает его сильнее к двери, прежде чем тянет его за хвосты рубашки на себя, уводя обратно в комнату. И Барри позволяет себя увести, едва сдерживая улыбку. --- Он возвращается домой в сумерках наступающего вечера, утомленный, счастливый и едва стоящий на ногах. Родители встречают его на пороге, но он проходит мимо, не сказав им ни слова; он идет в свою комнату, закрывает дверь, садится на пол и плачет, потому что он чувствует себя таким счастливым и безумно влюбленным, что это причиняет ему боль. --- Когда Генри утром собирается на работу, он сталкивается с сыном на крыльце дома: Барри стоит на ступеньках в той же одежде, в которой он вернулся, и курит; наверное, он даже не ложился. Без слов Генри забирает у него пачку, достает одну сигарету и щелкает зажигалкой; он глубоко затягивается, но не чувствует удовольствия: это все будоражит в молодости, а он не курил пятнадцать лет и не чувствует желания. Невидящий взгляд Барри устремлен в одну точку. Генри выдыхает дым. — Ты его любишь? — спрашивает он тихо. Барри только кажется погруженным в свои мысли, он отвечает мгновенно: — Да. — Хорошо, — Генри снова затягивается. — А он тебя? Барри молчит. Генри затягивается еще раз. Еще. Еще. Барри молчит. Генри докуривает сигарету. — Я не знаю, — отвечает Барри наконец и наклоняется, чтобы потушить сигарету о ступеньку. Генри тушит свой окурок тоже и выбрасывает его в урну. Барри достает из пачки новую сигарету и снова закуривает. У него под глазами круги от бессонницы, но он излучает спокойствие, которое бывает только после любви. Генри смотрит на него и кивает своим мыслям, а потом молча идет к машине. Барри провожает его взглядом. --- Мардон психует. Барри не знает, как давно он в этом состоянии; когда он переступает порог, все вещи разбросаны по квартире, газеты порваны, некоторые из них насквозь мокрые от воды и краски. Он находит Марка на полу рядом с холстом, опустившим голову и сжавшим ее в руках, словно невозможность нарисовать то, что он видит, причиняет ему невообразимую боль. Барри кладет свои вещи в кресло, отнимает его руки от головы и тянет его на себя, заставляя подняться на ноги. У Мардона свирепый вид, такой, словно он сейчас вцепится в него. Барри обхватывает ладонями его лицо, выдерживает паузу и смотрит в его глаза, большими пальцами поглаживая его скулы. — Я приготовлю кофе, — тихо говорит он, — и закажу нам поесть. В это время ты приведешь себя в порядок, и, когда мы закончим с едой, я хочу тебя. Никаких рисунков до темноты. Ты мой. Мардон скользит взглядом по его лицу, а потом кивает. Барри легонько целует его в губы, но едва Марк подается вперед, он отстраняется и убирает свои руки. Он знает, что в этом состоянии Мардон накинется на него, будто бык на красную тряпку. Но он чувствует себя так странно после разговора с отцом, что ему все равно. И если эта ярость, говорит он себе, будет знаком того, что Марк любит его, он стерпит ее. --- Любовь смешивается в нем с отчаянием. Он чувствует себя разбитым на части и каждая часть пульсирует; когда Мардон наклоняется, чтобы поцеловать его, Барри обхватывает его шею, словно напуганный ребенок. Пожалуйста, думает он, скажи мне, что ты меня любишь. Скажи мне, что ты меня любишь. Скажи мне, что ты меня любишь. Скажи мне, что ты меня любишь. Он повторяет просьбу про себя почти беспрерывно, будто надеясь, что Марк распознает его телепатический посыл и скажет; он чувствует себя таким отчаявшимся, что почти плачет, откидывая голову на подушки, пока Мардон опускается поцелуями вниз по его телу; он так вцепляется в одеяло, что перестает чувствовать пальцы. Пожалуйста, скажи мне, что ты меня любишь. Пожалуйста... Он плачет бесшумно, дыша через приоткрытый рот; его лицо влажное от слез, которые он не может стереть, чтобы не быть пойманным. Ему страшно и больно. Когда Марк собирается поцеловать его, он замечает, что Барри плачет. Барри отталкивает его, отворачивается и сворачивается в клубочек, беззащитный в своей наготе и своих чистых чувствах. Мардон кладет руку на его плечо; его касание обжигает, но Барри не может отстраниться. — Что я сделал не так? — спрашивает он с тревогой. — Барри? Скажи мне, если я сделал тебе больно. Барри плачет, отвернувшись, и чувствует себя больным. --- Он просыпается в объятиях Марка через несколько часов, уткнувшись лицом в его грудь, будто ребенок, и руки Мардона обхватывают его; Барри вспоминает, как он развернул его к себе, но так и не смог добиться ответа, только попытался успокоить. Когда Барри делает глубокий вдох, голос Марка — спокойный и тихий — звучит прямо над его ухом. — Я сделал тебе больно? Он не спал, думает Барри. Голос не сонный. Он держал Барри, пока тот не уснул, и продолжал держать; и наверняка винил себя в его слезах. Барри ищет в этом знак того, что Мардон любит его; эта мысль приносит ему облегчение, и боль в груди — от разбитого сердца, несомненно, — становится легче; настолько, что он даже может вздохнуть спокойно. — Нет, — отвечает он. Марк выжидает секундную паузу. — А теперь скажи правду. — Это правда, — Барри льнет к нему. — Я не знаю, что на меня нашло... но это не твоя вина. Дело во мне, продолжает он мысленно. Я пойму, если ты не хочешь меня любить. Мардон хмыкает над его ухом. Он не верит, но не допытывается — и Барри благодарен ему за это. — Хочешь перекусить или продолжить спать? — спрашивает он. — Хочу тебя, — говорит Барри и целует его плечо; когда Марк не отвечает, он отстраняется, чтобы посмотреть ему в лицо. — Я не буду больше плакать, правда. Мардон испытующе смотрит на него. — И если я сделаю что-то не так, ты тут же скажешь мне? — Сразу же, — обещает Барри. Марк не верит ему, Барри видит это по его сомнению и колебаниям. Но через несколько секунд он сдается. Барри ложится на спину и обвивает его шею руками, и Мардон наклоняется, чтобы его поцеловать. --- Нора переглядывается с Генри, а потом переводит взгляд обратно на Барри. Он сидит со скрещенными руками, как будто это поможет ему набраться смелости для разговора и почувствовать себя увереннее; у него уставшее, бледное лицо, будто он болен, и круги под глазами, губы сухие и потрескавшиеся, и он почти не ест. — Ты хочешь помочь ему открыть галерею? — переспрашивает Нора. Он уничтожает тебя, хочет сказать она. Он воспользуется тобой и бросит, и ты сломаешься, хочет добавить она. Пожалуйста, позволь мне помочь, хочет попросить она. Барри передергивает плечами. — Он хочет выставить картины. Я хочу помочь ему. Для него это важно. Он бросает взгляд на отца, будто телепатически передает ему: а для меня важен он. И я сделаю все, чтобы он любил меня, хочет добавить Барри. Пожалуйста, люби меня, хочет попросить он. У него нет сил. Считая разговор законченным, а молчание родителей ответом, он встает, не притронувшись к еде, и идет в свою комнату, сдерживая желание сорваться и поехать к Марку прямо сейчас. --- Мардон срывается и пьет. Он на нервах из-за открытия галереи через два дня. Его картины уже забрали, чтобы все устроить; без них квартира выглядит еще более пустой, пусть даже Барри никогда не видел их законченными. Марк не может рисовать; он сидит перед пустым холстом, измазав свои руки в краске, и пьет из горла. Он практически не говорит. Когда Барри только сообщил ему, Мардон был вне себя от радости. Они провели весь день в постели, целуясь, рисуя на коже друг друга и на холсте, на котором они играли, будто дети; Барри смотрел на его счастливое лицо и думал, что все получится, что теперь-то Марк любит его — это видно по его взгляду и по тому, как особенно нежен он стал; Барри впитывал эту ласку, будто губка. А потом он начал срываться. Облил незаконченный рисунок портвейном, швырнув стакан в холст. Исчез на два дня, не давая о себе знать и не пуская Барри в квартиру. Один раз, в порыве ярости, схватил Барри за плечи и даже не моргнул глазом, когда Барри сказал, что ему больно. Теперь он пил и почти не разговаривал; и из-за попыток привести его в чувство, Барри начал срываться сам. Он упал в обморок из-за стресса и недоедания. Он спал от силы два часа в сутки. Он постоянно плакал. Поздней ночью, когда Генри проснулся и не обнаружил жену в постели рядом с собой, он поднялся, чтобы найти ее тихо плачущей в кухне, и единственное, что она могла сказать, это «он не выдержит». Генри не ответил. --- Они приезжают на открытие выставки вместе. Барри поехал забрать его; это первый раз, когда они видятся за последние три дня; когда Мардон садится в машину, у Барри перехватывает дыхание: он выглядит потрясающе в своем смокинге, с уложенными волосами и знакомым хулиганским огоньком в глазах, который делает его таким притягательным. Он приветствует водителя хлопком по плечу, будто старого друга, и широкой улыбкой; когда он поворачивает голову, его улыбка смягчается. Становится менее фамильярной, но более интимной; такой, какой Марк улыбался ему в рассветные часы, когда заканчивал рисунок и намеревался вернуться в постель; такой, которая заставляла Барри трепетать. Когда он видит Мардона, все его тревоги отступают. Он чувствует себя так, будто провел несколько десятилетий в холоде, а потом впервые ощутил на своей коже солнечные лучи; ему тепло. Тепло, хорошо и спокойно. Он скрыл следы бессонных ночей и слез, чтобы выглядеть хорошо, выходя в свет, но знал, что не выглядит даже на одну десятую так потрясающе, как Марк. Мардон придвигается к нему и целует его; от него вкусно пахнет одеколоном, и в полутьме машины он такой нереальный, что Барри жадно проводит носом по его шее, надеясь увериться, что ему все это не снится. Марк покрывает его поцелуями, практически укладывая на сидения, и, когда его рука скользит по пояснице Барри, чуть оттягивая пояс брюк, Барри выгибается под ним, уходя от прикосновения. — Не здесь, — шепчет он. Мардон хмыкает в полутьме и наклоняется, чтобы поцеловать его в шею. — Трудно устоять, — выдыхает он; его дыхание щекочет шею Барри. Барри сдерживает улыбку. Они выпрямляются на сидениях и поправляют свою одежду; рука Мардона по-хозяйски ложится на плечи Барри. Барри утекает. --- Марк Мардон звезда вечера. Он обвивает талию Барри рукой, и Норе приходится вклиниться между ними, чтобы разделить их; ей не нравится взгляд, который Мардон бросает на ее сына, и не нравится то, как влюбленно Барри смотрит на него в ответ. Она уводит Марка на выставку, знакомить с гостями, и оставляет Барри с отцом. Он покоряет людей. Он обаятельный, харизматичный и умный; его шутки прямо на острие между двумя смыслами, и эта острота придает его юмору особый шарм, который так быстро очаровывает всех, кого Нора знакомит с ним, надеясь отвлечь его от Барри. Позже, убедившись, что Мардон в надежных руках ценителей искусства, она оставляет его, чтобы найти мужа и сына. Генри у стола с закусками, общается с кем-то из гостей; Нора спрашивает, не видел ли он Барри, и Генри отвечает, что он жаловался на плохое самочувствие. Тревожное предчувствие надвигающейся беды охватывает ее. Она уходит; пробираясь между гостями, она ищет худенькую фигурку в темно-синем костюме, всматриваясь в лица людей, но нигде не может его найти. Она думает, что он мог выйти на улицу подышать или отлучиться в туалет; она решает выйти и позвонить ему, но это не требуется: она замечает Барри, застывшего у картины в углу. — Слава богу, — говорит она, подходя к нему. — Я не могла нигде тебя... И осекается на полуслове. Барри плачет. Его лицо блестит от слез; он плачет бесшумно, уставившись на картину, и в ужасе Нора разворачивает сына к себе за плечи. — Барри? — зовет она. — Что случилось? Она перебирает в голове последние сорок минут выставки; Мардон все это время был у нее на виду, он бы не смог отлучиться, а значит, если он обидел Барри, то это произошло по дороге сюда, но это невозможно, он выглядел таким счастливым, когда представлял им Марка... Барри тихо всхлипывает. Нора сжимает его плечи. — Скажи мне, что случилось, — говорит она. — Это моя картина, — выдыхает он. Нора переводит взгляд на картину. — Я рисовал это после нашей ссоры, — продолжает Барри, слезы текут по его лицу; он переводит взгляд, и Нора прослеживает за ним. — Вон ту он нарисовал на моей спине. Ту, в синих оттенках, он рисовал в первую ночь, когда я остался у него. На них на всех, — он плачет и не может продолжить, — на них на всех что-то связанное со мной. Он рисовал меня, мам. Оглушенная его словами, Нора скользит взглядом по картинам снова, но теперь она пытается увидеть их под другим углом, под тем, который толкал человека, вроде Марка Мардона, рисовать в рассветных лучах мальчика, которому он собирался разбить сердце. Она смотрит на линии, силуэты и очертания, и видит — теперь она видит; теперь каждый цвет рассказывает ей историю одной ночи, одного рассвета и одного одеяла, под которым они прятались; историю ярких эмоций, дешевого портвейна и вспыльчивости; историю мальчика, отдавшего себя целиком в руки мастера, который перенес его на холст. — Он рисовал меня, мама, — повторяет Барри совсем тихо. — Он меня любит. Нора поворачивается к сыну и протягивает к нему руку. Барри всхлипывает и оборачивается; его глаза отыскивают среди гостей Марка и останавливаются на нем, и, прежде чем проследить за его взглядом и увидеть Мардона так, как видел его Барри, Нора смотрит, как лицо ее сына озаряется любовью. Марк смеется, эмоционально что-то рассказывая нескольким гостям. На мгновение он перехватывает взгляд Барри и его лицо застывает, но раньше, чем он успевает извиниться и оставить своих гостей, чтобы подойти к нему, Барри улыбается и коротко машет ему. И Нора вдруг понимает, что, даже находясь все это время рядом с ней, Мардон продолжал следить за Барри, выискивая его взглядом. Потому что дело было не в выставке. А в мальчике, которого он нарисовал на картинах, чтобы показать другим людям. Во всех тех его маленьких, прекрасных деталях, которые видел только Мардон, привыкший в первую очередь замечать не общую картину, а ее элементы. Нора поворачивается к сыну, но не знает, что сказать. Вместо этого она обнимает его; удивленный Барри на секунду медлит, прежде чем обнять ее в ответ. Поверх его плеча Нора перехватывает взгляд Марка. И Марк улыбается ей, будто знает, что она все поняла.