Последнее желание

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

       — Твой новый подопечный, — говорит Чоноп и кладёт перед Ёнгуком папку. Ёнгук устало выдыхает и берёт её в руки, чтобы просмотреть бумаги и ознакомиться с делом до встречи.        — Одиннадцатый? Они это серьёзно? У других по четыре, а мне одиннадцатого? Они совсем крышей поехали, как я успею?        — Значит, успеешь, — пожимает плечами Чоноп. — Не я раздаю дела, да и тебе занёс чисто по дружбе, так вот — ты сопровождаешь его в крематории.        Ёнгук удивлённо поднимает брови и непонимающе смотрит на коллегу и давнего друга. Но Чоноп лишь кивает, подтверждая свои слова. Ёнгук недовольно цыкает, но ничего не комментирует. Раз такое желание заказчика, не ему его оспаривать.        Подопечный молод, едва исполнилось шестнадцать, и всё плохо. При самом положительном прогнозе — месяц. «Быстрее сдохнет — быстрее дело сдашь», — однажды сказал его коллега, и лишился пары зубов, когда разъярённый Ёнгук не сдержался, впервые за долгие годы работы.        Дело было не в сдаче дела, а в том, что каждый, кто к ним приходил — умирал. И хоть через разное время все они обращались в прах и воспоминания, они всё равно были людьми — и вот это была самая тяжёлая часть работы. Не привязываться, сочувствовать, но в меру, облегчать остаток жизни. Всё. Большего они сделать не могли.        Ёнгук устало трёт лицо ладонями и откидывает голову на спинку кресла — до встречи ещё сорок минут, и он ещё успеет выпить кофе, а пока кофемашина гудит натужно, будто вот-вот лопнет, он просматривает всего два листа дела — и то в основном описание заболевания, ведь подопечный и пожить не успел совсем, — и качает головой. Обычно его подопечные все в возрасте, а этот мальчишка совсем.        Когда Ёнгук входит в комнату, где назначена встреча, его встречает тишина, нарушаемая лишь хриплым дыханием. Парень стоит у окна, которое выходит в зал прощания. У закрытого гроба подросток, женщина и мужчина. Женщина рыдает на плече мужчины, а подросток слепым взглядом смотрит на недорогой гроб.        — Семья? — спрашивает Ёнгук, трогая парня за плечо.        — Мама, отчим и младший брат, — сипло отзывается парень, которого согласно делу зовут Минсок.        — Зачем ты так?        — Им так будет лучше. Не видеть, как я ухожу. Идём.        Минсок закашливается, складываясь пополам, и Ёнгук терпеливо ждёт, когда пройдёт приступ кашля, чтобы подставить свою руку, помогая идти. Подхватывает чужую сумку, не спешит, подстраивается под чужие шажки и помогает сесть в машину. И уже у здания пересаживает Минсока в кресло, чтобы довезти его до комнаты, что станет его последним пристанищем.        В деле написано, что Минсок отказался от кислородного концентратора, отдав его в пользование другому нуждающемуся. Хотя официально он погиб в автомобильной аварии и концентратор мог оставить себе. В груди Ёнгука что-то болезненно шевелится, но он помогает разобрать немногочисленные вещи и надеть отслеживающий состояние браслет, а потом выдаёт лекарства, прежде чем уйти.        Он занимается другими подопечными, а перед глазами худой, измождённый Минсок, который вцепился в его руку и едва переставляет ноги, и Ёнгуку почти приходится его нести. Осторожно ложащийся на кровать Минсок, который повторяет точь-в-точь взгляд брата в зале крематория, уставившись в невидимую точку.        В их заведении нечасто появляются такие молодые, слишком редко, так редко, что почти никогда. Но администрация, распределив пациентов по кураторам, выделяет личные комнаты для каждого, обеспечивая уединение. Если просят, в комнате могут появиться книги, телевизор, музыкальный плеер. При желании их могут поселить в комнате на несколько человек.        Минсок не просит ничего. Лежит и смотрит в пустоту. Часто Ёнгук с сомнением смотрит на почти нетронутую порцию, но не настаивает. Они здесь, чтобы облегчить переход, а не приказывать, как себя вести. Вот только в груди ёкает, когда Минсок мажет по нему равнодушным взглядом тусклых глаз.        Спустя пару дней Ёнгук понимает, что его будто на верёвке тянет в комнату к Минсоку, хотя они почти не говорят, а Минсок всё дольше закашливается, пробуждая подозрение, что лекарства он не принимает. Минсок на прямой вопрос лишь дёргает плечом, «какая разница?».        Задержавшись после смены, Ёнгук долго стоит у закрытой двери, прежде чем осторожно постучать и войти. Минсок мечется на постели, снедаемый лихорадкой, и Ёнгук поднимает его на руки, чтобы отнести в душ. Он выкручивает кран, регулирует, чтобы вода не была обжигающе ледяной, а лишь холодила, обнимает Минсока и становится под душ вместе с ним.        Зачем он всё это делает, ответить не сможет даже на допросе. Минсок такой горячий, словно раскалённая печь, но под струями воды кожа медленно остывает, и он медленно приходит в себя, сжимает пальцы на спине Ёнгука, укладывая поудобнее голову и переступая ногами по резиновому коврику с массажными насадками на дне душевой кабинки.        Ёнгук помогает Минсоку стянуть мокрую одежду, вытирает насухо, поражаясь крайней худобе, болезненно выпирающим рёбрам, впалому животу и ходуном ходящей грудной клетке. Знает, умом понимает, но всё равно болезненно морщится, помогая одеться и укладывая в постель.        — Ты можешь побыть со мной? — хрипло спрашивает Минсок.        — Могу. Сейчас переоденусь и вернусь.        Стягивая мокрую одежду и переодеваясь, Ёнгук лишь качает головой, отгоняя все мысли и угрызения совести. Он не имеет права привязываться, но, похоже, привязался к тому, кому остались дни. Вытерев влажные следы в коридоре и комнате, Ёнгук садится в кресло рядом с постелью Минсока.        — Почитать тебе?        — Да, пожалуйста…        — Что ты хочешь? — спрашивает Ёнгук, разглядывая стопку книг на тумбе, оставшиеся от последнего жильца комнаты. Но Минсок лишь пожимает плечами:        — Что угодно.        Ёнгук открывает первую попавшуюся книгу и читает при свете бра за спиной. Минсок кашляет, скручиваясь комочком, затихает на время и вновь кашляет, пока не забывается зыбким сном, подрагивая даже под одеялом. Ёнгук садится на постель и кладёт руку на плечо Минсока, поправляет одеяло, а потом обещает, что больше никогда так не сделает, и ложится рядом, обнимая дрожащего Минсока.        В груди ершится, толкается, бьётся, словно там поселился кто-то чуждый, чужеродный и неправильный. Как чужой из фильма, пытающийся выгрызть путь на волю. Но Ёнгук и на следующую ночь приходит к Минсоку, ложится рядом и обнимает, укладывая ладонь на длинном шраме операционного шва на груди.        Минсок немного легче дышит, и Ёнгук медленно погружается в сон вслед за ним. Среди ночи он открывает глаза от возни в своих руках и клянёт себя за свою слабость, когда Минсок тихо говорит:        — Спасибо, — и помолчав, сипло добавляет: — Тебе не противно?        — Что? — удивляется Ёнгук.        — Шрам…        Ёнгук молчит, но руку не убирает, лишь крепче прижимает, ощущая грудью острые лопатки, а под ладонью копошится очередной приступ кашля, который всё же скручивает Минсока, который надсадно кашляет в его руках, пытаясь сделать вздох. А потом говорит, хрипя и вздрагивая:        — Даже умерев, папа подарил мне три года жизни. Ирония в том, что его лёгкое дышит и борется за меня, а я сдался.        Ёнгук не знает, что сказать, а Минсок поворачивается в его руках и заглядывает в глаза, пытаясь найти ответ на невысказанный вопрос. Движения его замедленны, заторможены, но слова бьют под дых пудовыми кулаками, и Ёнгук словно занимает его место, задыхаясь каждым вдохом. Он через силу разлепляет губы и спрашивает:        — Чего бы ты хотел перед тем, как…        Договорить он не может, горло сводит судорогой. Впервые за годы работы, и он замолкает, беспомощно прикрывая глаза. Зачем это всё? Что он делает? Ведь легче не станет никому, только хуже.        — Полюбить, — шелестит Минсок, погружаясь в сон.        Ёнгук осторожнее смыкает руки крепче, ощущая горячее дыхание на груди, обжигающее кожу даже сквозь одежду. Он бессовестный дурак, сунувшийся в беспросветное отчаяние умирающего, заживо снимающий кожу с них обоих.        Дни для таких, как Минсок, тянутся годами, теперь же и для Ёнгука время будто замедляется, когда он входит в комнату Минсока. Весь день будто проходит мимо, пока он не остановится на минуту у двери, в которую не должен входить по ночам. Он не может унять громко стучащее сердце, когда вновь вечером усаживается в кресло, открывает книгу и начинает чтение под аккомпанемент кашля и задыхающихся всхлипов.        В один из вечеров окончив читать, Ёнгук закрывает книгу и смотрит на Минсока, который к этому времени обычно спит. Но Минсок не спит. Крупные капли катятся из-под полуприкрытых век.        — Болит? — внезапно охрипшим голосом спрашивает Ёнгук и присаживается на колени у постели. Минсок совсем плох, уходит, просачивается водой сквозь пальцы, и Ёнгуку больно это осознавать. Он не готов. — Можем сделать укол или капельницу поставить, только скажи.        — Не надо, не хочу. Уходи.        Ёнгук выходит из комнаты и сползает по двери, за которой в новом приступе заходится Минсок. Что он творит вообще? Зачем привязывается? Даже не так, зачем привязался? Когда только успел? Как умудрился? И главный вопрос — зачем? Но сердцу не прикажешь, и Ёнгук устало бредёт в кабинет, чтобы упасть на диван и уставиться в невидимую точку.        — Ты чего в темноте? — спрашивает вошедший Чоноп и включает свет, отчего Ёнгук щурится, недовольно глядя на друга. Часы говорят, что прошло четыре часа, но это как-то не умещается в голове. Словно он лишь мгновение назад упал на диван. Чоноп же продолжает: — Я тебе тут принёс. Прочтёшь на досуге.        — Давай сюда, — говорит Ёнгук и задыхается, когда понимает, что написано. — Ты с ума сошёл?        — Тебе лучше знать, — пожимает плечами Чоноп, — кто из нас сошёл с ума. И решать тоже тебе. Главное — не опоздай с решением. И у тебя телефон мигает.        — Чёрт!        Ёнгук вылетает из кабинета и бросается в сторону комнаты Минсока. Но там его не обнаруживает, и замирает на мгновение, думая, куда мог отправиться Минсок, чтобы температура его тела достигла критически низкой отметки. Чёрный и центральный входы закрыты.        Остаётся лишь один путь — наверх, на смотровую площадку, куда изредка выводят пациентов, желающих насладиться видом. Как Минсок, который в последнюю неделю каждый день просил показать ему небо, которого слишком мало в прямоугольнике окна.        Минсок обнаруживается быстро — лежащим почти у самого входа. Босым и полуодетым среди сугробов снега, которые намело за целый день. Вокруг его тела проталина, что медленно затягивается коркой льда. Ёнгук подхватывает Минсока на руки и мчится вниз, перескакивая ступеньки.        Тело Минсока будто ничего не весит, словно пёрышко. Хрупкое, нежное, которое сломать можно двумя пальцами. Он укладывает Минсока на кровать, спешно раздевает, растирает холодную кожу, натягивает на него тёплую пижаму, заматывает в одеяло и слушает его дыхание.        — Ну же…        Ёнгук обнимает закутанного в кокон Минсока и прикрывает глаза, стараясь выровнять дыхание. Но кажется, что вся комната ходит ходуном от его сердцебиения, словно сердце бьётся за двоих, и успокаивается лишь когда Минсок недовольно ворочается в туго намотанном одеяле.        — Поцелуй меня, — сипит Минсок, — последнее, о чём я мечтаю.        — Но ты говорил о том, чтобы полюбить, а не о поцелуе… — заторможено отвечает Ёнгук и хмурится, видя, как дыхание Минсока становится всё тяжелее, а губы синеют.        — Полюбить я успел, — криво усмехается Минсок, поднимая на Ёнгука глаза. — И я знаю, кто ты. Помоги мне уйти. Подари поцелуй смерти.        — Минсок…        — Разве ангел смерти не для того приставлен ко мне? — сквозь кашель говорит Минсок, задыхаясь на каждом слове. — Какая разница, сегодня или завтра? Или у вас план и каждому присвоен номер?        Смех, похожий на кашель, и кашель, похожий на смех. Вот только Ёнгуку не смешно. Потому что не зная, Минсок попал в точку. И растягивая губы в безумной улыбке стоящего на краю, провернул в груди Ёнгука нож, сотканный из боли, правды и отчаяния.        Тёмные ресницы дрожат, скрывая глаза, а из-под век вновь слёзы. Крупные, прозрачные, солёные даже на вид. Каждая слезинка оставляет неизгладимый след в душе Ёнгука. Слёзы боли, страха и отчаяния. Не крик, не мольба — немые слёзы. Ёнгука переламывает глухим пониманием собственного бессилия и безысходности.        Страшное осознание — Минсок слишком хорошо для своего возраста понимает, что надежды на исцеление нет. Не начав толком жить, он принял сложное решение — уйти из семьи, чтобы его не оплакивали ежедневно живого, но безнадёжного. Пронзительная, чистая, незамутнённая боль в груди Ёнгука. Словно это его лёгкие отказываются дышать, а кровь не разносит кислород. Будто его сердце не справляется, а тело не подчиняется. И последним гвоздём в крышку гроба — слова «я уже полюбил».        — Пожалуйста, — хрипит Минсок, вновь начиная задыхаться в очередном приступе бесконечного кашля.        — Пожалуйста, — вторит ему Ёнгук, шепча как заклинание, обращённое ко всем мыслимым и немыслимым богам.        Ёнгук упустил зарождение чувства в чужом сердце, пытаясь разобраться в себе. Он прикрывает глаза, собираясь с духом, осторожно стирает чужие слёзы и тянется к чужим губам, аккуратно оборачивая Минсока крыльями.        Брошенное в выжженную землю семя не может дать всходы.        Ёнгук открывает глаза и застывает, глядя в потолок. Самый сложный уход, самое сложное решение, первая влюблённость в того, в кого не следует. Этим чувствам не дано было развиться, только тронуть пронзительностью, как рассветное солнце лучами касается тёмных, ждущих восхода вершин.        Телефон недовольно звякает, и Ёнгук тянется за ним, чтобы прочитать сообщение от Чонопа, прочитав которое, он подкидывается на кровати, оглядывается, рассматривая свою квартиру словно чужую. «У тебя получилось». Что получилось? Ёнгук непонимающе смотрит на телефон снова, будто это поможет получить ответ на все вопросы.        На кухне слышится шум, и он устремляется туда, чтобы замереть, хватая ртом воздух. У плиты с чашками возится парень в одних джинсах с татуировкой крыльев на всю спину. Ёнгук неспешно подходит, скорее даже, крадётся, трогает парня за плечо, разворачивая к себе, и смаргивает плеснувшую в глаза горячую влагу. Минсок непонимающе на него смотрит и улыбается широко, протягивая чашку с кофе:        — Доброе утро.        Ёнгук на автомате берёт чашку и даже делает глоток, пытаясь осмыслить происходящее. Но осмысление не даётся, ускользает, оставляет после себя лишь послевкусие чуда. Ёнгук отставляет чашку на тумбу и притягивает Минсока к себе, жадно дышит им, и поднимает глаза к небу, шепча «спасибо».