i'll be home for christmas

Я буду дома на Рождество, Ты можешь на меня рассчитывать. Пожалуйста, пусть у тебя будет снег и омела, И подарки на дереве.

      Ваня весь декабрь работает — действительно работает, да-да, и такое бывает — в Москве: пишет альбом, пересекается с корешами, ездит на студии и просто участвует в проектах. Набирается опыта. Ему нравится это ощущение и зима московская — по-родительски снисходительная, более мягкая и искрящаяся, нежели питерская — нравится ему тоже.       Но весь декабрь все равно что-то свербит внутри и неприятно сжимается время от времени. Ваня знает, это из-за Рудбоя, из-за того, что тот так далеко и близко одновременно. И потому Ваня так дьявольски скучает по нему, что всё чаще и чаще замечает весьма говорящую контекстную рекламу на сайтах — рейсы до Петербурга — поездом, самолётом ли. И это ведь недолго — купить билет на Сапсан и примчаться в квартиру на Лиговском, сжать крепко в объятиях прямо вот так, с мороза, а потом навести себе громадную чашку чая, завалиться вдвоём в кровать и устроить себе lazy weekends прямо посреди недели.       Это недолго и легко, но Ваня не позволяет себе: он — чуть ли не впервые за всю свою жизнь — распланировал весь месяц, потому что захотелось сделать действительно основательно и хорошо, и он правда старается. Ему приятно работать, чувствовать весь этот невероятный вдохновенный вайб, и Ваня наслаждается временем на студии, за кулисами разных съёмок, встречами с друзьями и, собственно, Москвой. Москвой, которая яркая, снежная и красивая, краснощёкая и звенящая, но которая всё равно не может до конца перекрыть тоску по Питеру, по Ваньке.       И потому предновогодняя суета оживляет его, потому что она означает конец (Ваня повторяет, будто пробуя слово, перекатывает на языке. Пряно). Альбом записан и почти сведён, все встречи проведены, все интересные выставки обхожены и внимательно изучены, а дома лежит стопка новых книг и билеты в Петербург на 29 декабря. Ваня честно старается не торопиться и сохранять хоть какую-то вдумчивость и адекватность, но выходит так, что он всё чаще шлёт Рудбою фотки улиц в гирляндах, смешных ёлочных игрушек и всяких других украшений с подписью «ВАНЬ НУ МОЖЕТ ВСЁ-ТАКИ ЗАМУТИМ ЕЛКУ». В ответ Ванечка получает только голосовые сообщения с хриплым смехом, фотки помятого ебала и какие-то нелепые мазы. После такого у него всегда щемит в груди от необъяснимой, безграничной и щекотливой нежности, и хотя, казалось бы, год прошёл, он всё равно, как в первый месяц, вспыхивает чувствами и горит-горит-горит.       Ваня ходит по московским улицам, ищет Ваньке и Гришеньке подарки (и всем остальным — тоже, но этим двоим в первую очередь!), и ему постоянно видится одно сплошное золотое облако и сияние, как будто бы Динь-Динь смилостивилась и поделилась своей пыльцой. Иначе Ваня просто не знает, почему ощущает себя лёгким, будто бы летящим над землёй, как снежинка. Ему бы впору ставить крестики на днях в календаре, чесслово. Ваня щедро делится своим настроением с Рудбоем, который всегда сонный, всегда лохматый и большую часть времени — флегматичный (пока дело не доходит до интересов его и близких). У Вани настроение на шалости — в самом невинном смысле, — и потому он хочет растормошить Рудбоя, заразить его новогодним настроением, которое утрированно громадное и всеобъемлющее, прямо как в кино. Рудбой стойко держит оборону, но Ване ничуть не обидно. Они, в конце концов, оба устали за декабрь, ведь Рудбой работал тоже, развивал и расширял своё непростое стримерское дело: новая студия, общение с группами, стримы на Play2Live, youtube-канал, в конце концов. Ванечка не глупый и не чёрствый, он сам понимает, каково это — «кулинарочка» маячит где-то за плечами.       Но желание-то никуда не исчезает.       Ваня думает, что всё будет. Вот вернётся он в Петербург — и никуда уже Рудбою не деться (не то чтобы тот собирался, но…).       Ваня собирает вещи, смешно ругается, когда они не влезают в чемодан, сворачивает валиком футболку и кофты, чтобы уместить книги. И почему только ты такой барахольщик, Ванечка Светло? Он отвлекается ненадолго, чтобы прислать Рудбою до безобразия романтичное (по мнению самого Ванечки) сообщение с песней Синатры. Рудбой читает, но не отвечает. Ванечка обидеться и надумать себе лишнего попросту не успевает: он чуть-чуть уже опаздывает, а упускать поезд в Петербург кажется сейчас почти кощунством. Он застёгивает молнию у чемодана, обвязывает горло шарфом, хватает в прихожей телефон и билеты и неуклюже спускается с чемоданом вниз. И ключи сунуть в почтовый ящик тоже не забывает.       Ваня чувствует себя сейчас чуть ли не супергероем: он всё сделал, всё успел и вроде как ничего даже не забыл. Он устраивается в вагоне поудобнее, запускает рандомный плейлист и закрывает глаза. Четыре часа — и он там, где ещё лучше, ещё теплее и праздничнее. Сквозь дрёму и мерный гул поезда ему мерещатся колючие щёки Рудбоя и лучистые морщинки возле его глаз, а ещё — мягкая шерсть Гришеньки и его утробное урчание.       Выдёргивает из дрёмы объявление о прибытии, застающее Ваню врасплох. Он трёт лицо ладонью, хмурится, и если бы тут был Рудбой, Ванечка обязательно бы наслушался всяких глупых нежностей и безобидных, но прицельно метких шуток про заспанную физиономию. Эта мысль встряхивает Светло в разы быстрее, он забирает с полки чемодан, выходит на перрон, и его тут же обдаёт ледяным ветром. Ваня подтягивает гриффиндорский шарф повыше, зарываясь в пряжу носом, и торопливо выходит с Московского, громко бряцая чемоданными колёсиками по наледи. И пока идёт по питерским улицам, специально не достаёт телефон и не строчит сообщения в телегу. Не то чтобы Рудбой не в курсе, когда и во сколько Ваня приезжает, просто хочется хотя бы на полшишечки сделать сюрприз.       Ванечка втискивается в узкий лифт, и пока тот поднимает его на 7 этаж, живот сводит приятным спазмом предвкушения. Как можно тише он старается выкатить чемодан на лестничную клетку, замирает перед дверью, чуть-чуть шумит ключами и шёпотом ругается — в гулкой пустоте подъезда звук кажется ужасающе громким и очевидным.       Подумав, Ваня убирает ключи, заносит руку на кнопкой звонка и, собравшись с духом, как будто перед прыжком с вышки, жмёт. Недолго совсем, чтобы Рудбой — ужасающе насмешливое существо, под стать самому Ване — не понял, как сильно Ванечка хочет запереться в квартире с ним и никуда не выходить неделю. Разве что только за продуктами. Но это не точно.       Ваня напряжённо вслушивается в звуки за дверью, и сердце как-то очень предательски пропускает удар, когда он слышит родное бурчание и щелчки замка. Ванечка оставляет чемодан за порогом и обнимает Рудбоя прямо так, как мечталось: тесно притискиваясь в своей пухлой куртке, холодными руками сразу пробираясь под футболку, к горячим рёбрам, слушая чужой вопль и смех сквозь кашель.       — Ваня, блядь, чего ж ты дикий такой, — хрипит Рудбой то ли потому, что сигарет за сегодня выкурил немеренно, то ли потому что голос сел от неистового ржача.       А Ванечка молчит так отчаянно, боясь, что вот это всё неправда, что ехать ему в Санкт-Петербург только завтра, через неделю или — того хуже — через месяц. Рудбой понимающе клюёт его в щёку, потом выпутывается из кольца ледяных рук, втаскивает чемодан и закрывает дверь. Ваня скидывает ботинки, распутывает адскую конструкцию из шарфа, вешает куртку — и снова идёт обниматься.       Потому что оба заслужили.       Ванечка вслух это вряд ли скажет (ему до сих пор трудно и непривычно говорить о многом), но очень надеется, что через объятия Рудбой, его несуразный, но умный и замечательный Рудбой, всё понимает и чувствует.       Ваня идёт мыть руки, а потом возвращается — наконец-то в о з в р а щ а е т с я — в спальню — и немеет.       В углу, опутанная сплошь неоновыми (серьёзно, Рудбой?) гирляндами, стоит небольшая искусственная ёлка с уже основательно пожёванным дождиком и опасно висящими на тончайших иголочках игрушками. И подарки под ёлкой лежат, черти дери этого Рудбоя. Рудбоя, который, казалось бы, совсем не по этой традиционной кутерьме, но который расстарался для Ванечки, потому что выкупил все тонкие и толстые намёки. И Ваня ему как никогда благодарен.       Ванечка так и стоит в дверях, не зная, что сказать, как отблагодарить. Рудбой решает всё за него.       — Попался, — говорит и улыбается широко.       — Чего? — Ваня честно не понимает, а Рудбой лишь поднимает глаза вверх, куда-то над Ваниной макушкой.       Ванечка задирает голову и секунду стоит, соображая, а потом до него доходит — щёки загораются, как по щелчку, и уши, и даже, чёрт возьми, шея.       Омела. Ну кто бы мог подумать, а.       — Ну я жду вообще-то, — с притворной капризностью говорит Рудбой, но в голосе слышны эти настоящие, не напускные требовательные нотки.       — Ты её туда приколотил — ты и целуй.       Рудбой только фыркает смешно, мол, это ты меня решил на «слабо» взять? Подходит, одну ладонь на шею кладёт, другой — скулу всё ещё румяную поглаживает и смотрит так, что Ванечке хочется записать этот момент на плёнку и пересматривать часами.       — Соскучился, пиздец, — шепчет Ванька прямо ему в губы, и от этого голову мягко ведёт, и прикосновение, горячее, но не жадное, жжёт губы, во рту щекотно становится, как от шампанского или конфеты «Шипучка».       Ваня опирается спиной на дверной косяк, и Рудбой мягко прижимается всем телом, а одна ладонь соскальзывает со щеки вниз-вниз-вниз, цепляется за пояс штанов, но не в каком-то пошлом порыве, а просто чтобы зацепиться, ухватиться за Ванечку и понять, что он действительно здесь и в Москву аж на целый месяц в ближайшее время не слиняет.       Они неторопливо, с каким-то оттягом и наслаждением целуются долго-долго — так, что у Вани начинают болеть губы, и он со смущённым смешком отстраняется.       — Дай хоть с ребёнком поздороваться, пылесос.       Рудбой бормочет что-то подозрительно похожее на «ну и пожалуйста, ну и не нужно», и Ваня давит позорно широкую счастливую улыбку.       Светло забирается на кровать, осторожно, крадучись подбирается к дремлющему Грише, запускает пальцы в густую мягонькую шёрстку, движется к местечку за ушком и шепчет как-то блядски растроганно:       — Гришенька, хороший мой, скучал по тебе, пиздец.       Рудбой забирается рядом, подогнув под себя одну ногу, натягивает капюшон толстовки и тоже начинает гладить Гришу. Ваня сидит и — готов поклясться! — чувствует запах куриного супа с кухни.       — Дядь, ты что, ошалел без меня настолько, что научился варить супы?       — Шутишь, что ли? Я, конечно, охуенный, но не настолько. Заказал, — признаётся Рудбой с улыбкой. — Женя помогала, так что не бойся, не траванёшься.       — Ох, ну если Женя посоветовала, тогда уж прости, рэпер Охра, Новый год я встречаю с этим дивным супом.       — Вот значит как! — восклицает Ванька и таращит глазищи свои невозможные. — Я ему и елку, и гирляндочки, и дождик ублюдский, и мерч бесплатный, а он меня на супчик променял! — к концу тирады у Рудбоя чуть ли щёки не трещат от смеха, и у Ванечки — тоже.       Окончательно растревоженный Гриша недовольно смотрит на них, постукивает хвостом по покрывалу, а потом и вовсе выворачивается из загребущих человеческих ручонок и спрыгивает, ныкаясь под ёлку, прямо в кучку подарков.       Ваня падает на подушки, ступнями топчется по бедру Рудбоя, зазывая к себе. Тот, естественно, долго не раздумывает, подкатывается под тёплый бок, как огромный кот, ладонь свою крупную, горячую, с татуировками этими красивыми, пусть и чуть поплывшими, у Ванечки на животе устраивает.       — Не знаю, как ты, а я вставать ближайшие десять лет не планирую, — бормочет Ваня, неожиданно даже для себя сонный и расслабленный.       — Полностью согласен, а то пиздец, месяц без тебя — это хуйня какая-то.       Ваня слышит в этих бесхитростных словах самое тёплое, самое важное и нужное признание. Он прижимается потеснее и надеется остаться так не только на десять лет, а чуточку побольше.