Espanto como el que vivo como el que muero, espanto. (В страхе я живу, И умираю я тоже в страхе.) Victor Jara, «Estadio Chile»
Костёр уже догорал, когда Слава вдруг снова взял гитару и, перебирая струны, принялся подкручивать разболтанные колки, сосредоточенно прикусив губу. Коля прикрыл глаза и зябко поёжился. В выпавшей вечерней росе стрекотали сверчки, и дым поднимался от обугленного валежника в тёмное звёздное небо. Укрытый его курткой, Ваня дремал у него на коленях. Отбой у октябрят по правилам был уже давно, но ему разрешили остаться с братом у костра ещё ненадолго, да так, похоже, и забыли. Или же просто решили не дёргать понапрасну, слушая жалобно-сонное «Ну ещё пять минуточек, пожалуйста!», которому всё равно никто не стал бы всерьёз возражать. Петь Слава не начинал долго, всё перебирал струны на одном-двух аккордах и едва различимо мурлыкал себе под нос незнакомую, нездешнюю мелодию. Коля приоткрыл один глаз и любопытно на него покосился. — Это что? — спросил он. — Это Виктор Хара, — ответил Слава, не прекращая играть, не отворачиваясь от огня. Коля задумался. Кто такой Виктор Хара, он не знал, но не был уверен, стоит ли Славе показывать свою безграмотность. Слава истолковал его молчание сам. — Был такой чилийский поэт, — сказал он, трогая верхние струны нежным простым перебором, — социалист и борец за свободу своей страны. Человек с большой буквы. Голос сердца и совести. Что-то в этом «был» прозвучало нехорошее. Коля сглотнул и открыл глаза. — И что с ним стало? У Славы на мгновение дрогнула перебирающая струны рука. — В семьдесят третьем, — голос у него звучал отчего-то глухо и как будто потрескивал, словно затёртая пластинка из прошлого, — Пиночет и его хунта устроили военный переворот в Чили. Убили Сальвадора Альенде и захватили власть. Вам в школе рассказывали, когда это было? Коля кивнул: — Одиннадцатого сентября. — Виктора Хару задержали на следующий день, двенадцатого. А шестнадцатого, — пальцы снова споткнулись на невидимом порожке, — в Сантьяго нашли его тело. Его жестоко пытали, прежде чем убить. Избивали, били током, ломали руки. А потом выбросили на улицу. — Слава немного помолчал, сложив руки на выемке в еловом корпусе гитары, всматриваясь в красные отсветы на углях. Где-то в ночи раздались тихие дробные очереди далёких чилийских автоматов. Коля зябко повёл плечами и, склонив голову, тихо погладил спящего брата по волосам. — Откуда ты это всё знаешь? — У меня отец был в Чили, когда Пиночет пришёл к власти, — ответил Слава, — по делам командировочным, как раз в Сантьяго. Мне тогда девять было. И вот оттуда он привёз пластинку с его песнями. Подозвал меня к себе и поставил одну. Я ни слова не понимал, но... Но я чувствовал эту боль, эту силу, каких прежде никогда не встречал... Я, кажется, заплакал тогда. А отец сказал мне: «Это был великий человек, Славик. Его убил в Чили Аугусто Пиночет, потому что не мог слышать его честный, обвиняющий голос. И если бы у меня не было вас с мамой, я бы остался в Сантьяго отомстить за него». Ещё никогда Коля не видел Славу таким серьёзным. Не весёлым вожатым-балагуром, гоняющим в футбол и созывающим всех в поход, а партизаном, солдатом с гитарой, готовым встать на передовой и петь свою правду, пока чёрное военное зло не будет побеждено — или пока пуля не заставит его замолчать. Его захотелось обнять, но тогда пришлось бы потревожить Ваню. Так что он просто вздохнул и тихо попросил: — А спой что-нибудь его. То, что ты играл. Слава слабо вздрогнул, словно стряхивая с себя воспоминания, коротко кивнул и, устроив гитару удобнее на колене, взял первый аккорд. — Эту песню он написал в шестьдесят девятом, — сказал он, — после того, как в Пуэрто-Монт полиция расстреляла мирные протесты бездомных. Около десяти человек тогда погибли, остальные были ранены. Он требует у власти ответа за её преступления. Песня так и называется — «Вопросы про Пуэрто-Монт». Слава глухо кашлянул, перебирая железные струны, прикрыл глаза и запел.***
В день, когда Аугусто Пиночет ушёл с поста командующего сухопутными войсками, он лежал и смотрел в потолок, одними губами отсчитывая секунды тишины. Его тошнило, от токов раскалывалась голова, и синяки, оставшиеся от неловко всаженных игл, тяжело и плотно ныли, стоило перекатиться чуть набок. В одиночной палате, куда его упекли по решению главврача, было холодно и не с кем поговорить. И всё-таки такое одиночество было лучше звучащего в голове детского голоса. А молчание — лучше честного обвинения в совершённом зле. Уже пятнадцать лет он заслуживал себе новое, единственно возможное имя. Пятнадцать лет изо дня в день глушил этот крик в себе, чтобы не помнить, не знать, не слышать его прямого «За что?». Пятнадцать лет подряд убивал собственного брата — током, ядом, до хруста собственных костей и синяков на собственном теле. Как в далёком семьдесят третьем году Аугусто Пиночет убивал Виктора Хару.