Аризонские мечты

      Тебе десять.       Зной Финикса проникает под кожу, нещадно палит неприкрытую вихрастую макушку, но тебе, как любишь выражаться, плевать. Равно как и остальным из всей вашей необъятной и разношёрстной компании. Вы неустанно бегаете по старым заброшенным дворам на окраине, прыгаете по покосившимся раскалённым ржавым гаражам, со звонким смехом ныряете в золото бескрайних полей пшеницы и возвращаетесь лишь тогда, когда вдоволь насмотритесь на ярко сверкающие звёзды. Чумазые, потные и счастливые.       Мама не устаёт ругаться за позднее возвращение, сыплет нравоучениями, но ты ссылаешься на летние каникулы и под укоризненным взглядом легко целуешь её в щёку.       Папа, привычно сидя в кресле с трубкой в зубах и газетой в руках, лишь окидывает тебя внимательным взглядом на предмет увечий. Но углядев только давно ставшие привычными ссадины и синяки, с удовлетворённым видом возвращается к статье.       А ты, уже приняв вынужденный душ, устало падаешь на кровать. Под закрытыми веками мелькают яркие образы беззаботного времени: школа далеко впереди и сегодня даже ни с кем не поссорился. Но сон не идёт. И ты, перевернувшись на спину, начинаешь мечтать.       Вот ты вырастешь. Превратишься в красавца и умельца парня, с широкой улыбкой, смуглой кожей и даже, возможно, с кубиками пресса под сшитым на заказ костюмом. А рядом — невероятной красоты девушка. Тонкая, хрупкая, смущённая. Отчего-то похожая на Микасу — лучшую подругу, — но ты не обращаешь на это внимания.       Сердце, полное надежд на счастливое будущее, наконец успокаивается, и ты незаметно для себя проваливаешься в сон.       Тебе пятнадцать.       Подравшись с Жаном, сидишь в кабинете директора в ожидании предков — новое любимое слово. Разбитый нос ноет, но «недругу» досталось сильнее, и ты злорадно ухмыляешься, тут же спохватываясь ещё и за разбитую губу.       Мать плачет, отчего натурально начинает подташнивать — ты никогда не любил её слёз, а с каждым годом они причиняют всё больше непонятного дискомфорта.       Отец качает головой, но по напускной сосредоточенности понимаешь, что всё снова сойдёт тебе с рук. Мать Жана с этим не соглашается, но отец лишь говорит: «Не поделили девушку, что теперь, добавить им?» Ноздри Жана зло дёргаются при слове «девушка», но он благоразумно остаётся стоять на месте, лишь прожигая тебя ненавидящим взглядом.       Дома, усердно сжимая кожу вокруг разбитого уголка губ, хохочешь от сложившейся ситуации, пока в груди клетку за клеткой острыми вспышками не поглощает боль.       «Не поделили девушку, — думаешь ты, отсмеявшись и упав спиной на подушку. — О, па…»       Ты тяжело вздыхаешь и, забив на невыполненную домашнюю работу, укладываешься спать, скинув одежду небрежным комом у изножья кровати. Заворачиваешься в тёплое одеяло и отчаянно хочешь, чтобы аризонская жара протянула нити воспоминаний к твоему сердцу, чтобы и оно хоть немного отогрелось.       Но сердце откликается острой ностальгией, и ты против воли проваливаешься в своё беззаботное, действительно счастливое детство.       Поля пшеницы давно застроены. Гаражи снесены. Как и детские площадки. И звёзды больше не сияют ярко, но это не столько от новых блистающих зданий, сколько от равнодушия, с которым ты зачастую поднимаешь глаза к небу. Впрочем, в те редкие мгновения, когда удаётся найти внутреннее равновесие, случайно кидая взгляд на тёмное полотно ночи, ты захлёбываешься ощущениями и тонешь в их мягком мерцании. Так и засыпаешь.       На следующий день, получив пару неудов, сидишь на уроке, безучастно разглядывая слепящий от белизны снега школьный двор, и думаешь. Ностальгия не проходит бесследно, и ты вспоминаешь то, о чём когда-то мечтал. То, отчего был когда-то счастлив. И раздумываешь, что же теперь.       О чём мечтать?       О ком?       Микаса искоса смотрит с сожалением. И за себя, и за тебя. Но ты не замечаешь. Сажаешь в своей хворающей душе новые зёрна надежды, и в глазах твоих возрождается искра былого бунтарства, пока на губы возвращается привычная ухмылка.       Тебе двадцать.       Несбывшиеся детские мечты больше не волнуют. Ты давно уже создал другие, буквально из пепла былого. Да, не такие сильные. Да, блёклые. Зато — реальные и, самое главное, выполнимые.       Впрочем, одна мечта умудряется сбыться. Ты растёшь действительно крепким парнем с широкой улыбкой. Смуглым, каким всегда и был. И даже, возможно, чуточку красивым. Ты неизменно сосредотачиваешься на других вещах, более важных, и потому вряд ли когда-нибудь сумеешь себя хотя бы субъективно оценить. У зеркала иногда пытаешься пригладить растрёпанные отрастающие волосы и заглядываешь себе же в глаза — последнее что-то вроде ритуала. Отчего-то это очень важно. Убедиться, что ты живой. Что черти и бесенята, плескающиеся на дне чёрных зрачков, готовы ко всем передрягам жизни, а демонята притаились на окраинах, едва заметные, но вполне способные этим балаганом управлять. И после этого спокойный и удовлетворённый делаешь шаг за порог — навстречу учёбе.       В университете учишься гораздо усерднее, целеустремлённее, считая, что выбранный путь хорош. Отец всегда говорил матери, что пока у тебя нет цели, ты будешь лоботрясничать. Он — единственная защита от её праведного гнева. Даже новость об ориентации воспринимает гораздо спокойнее, в отличие от неё. Мать не разговаривает с тобой месяц, и пятнадцатилетний ты завидуешь. Но проходят года, ты взрослеешь и по-новому смотришь на жизнь и на родителей. И к своей гордости, догадываешься об их важности гораздо раньше, чем обычно это делают молодые люди. Поэтому нынешний ты тоскуешь по материнской поддержке.       Благодаря отцу она всё же оттаивает. Принимает. Начинает интересоваться. А после и смеяться: «Хорошо, что ты наш сын, а то, того и гляди, отца у меня увёл бы». И ты смеёшься вместе с ней, но задумываешься — а может, у па было что-то в прошлом? Впрочем, интерес быстро пропадает — ты слишком рад вновь оказаться частью счастливой семьи. И неважно, что своей такой же у тебя не будет. Твои мечты уже отличаются от детских. И даже почти не больно.       И вдруг всё падает, проваливается в пропасть — вслед за родительской машиной. Бесследно исчезает и спланированное общими усилиями будущее. Твоё.       Стоя под проливным дождём у мраморного надгробия, находишь в себе силы порадоваться, что ушли они без тяжёлого груза на душе.       Тебе двадцать пять.       Время летит всё быстрее — не успеваешь оглянуться, и вот ты встаёшь в шеренгу пожарных. Неожиданно, но словно бы правильно.       Микаса, единственная девушка в части, стоит по правую руку. Напротив — Армин, хилый и слабый, оказывается на ступени главного инженера службы. А по левое плечо — ну кто бы подумал! — Жан, не менее раздражающий, но уже какой-то родной.       Отчего-то эти трое подаются вслед за тобой в Калифорнию, Сакраменто — после смерти родителей ты не мог спокойно жить на старом месте. И по неизвестной причине кажется, что именно Сакраменто даст ту необходимую встряску. И он даёт. Знакомит с новыми людьми, ночной жизнью и безграничной, но болезненной свободой. А разгоревшийся однажды за стойкой бара и переметнувшийся на всё помещение пожар внезапно даёт новый смысл.       И вот, жизнь бьёт ключом, и ты вроде как счастлив, а вроде как и нет. Вызовы случаются по сто раз за смену, после — отдых в клубе, баре или дома. Дом теперь, как бы ни было непривычно, новый — однокомнатная квартирка в трёх кварталах от части.       В какой-то момент алкоголь надоедает, и ты находишь уйму хобби. Записываешься на бокс, покупаешь приставку и гитару. Жизнь берёт новый оборот. И тебя вроде как всё устраивает.       В очередной летний рабочий день почему-то думаешь о Финиксе, том, подёрнутом пылью прошедших лет. В воспоминаниях жар солнца ощущается иначе. Пахнет растёртыми в ладонях зёрнами пшеницы и раскалённым добела счастьем. Сакраменто же душит. В нос забивается жар плавящегося асфальта и бесконечного пота. И никакого намёка на счастье. Понимаешь это внезапно, но чего тебе не хватает — по-прежнему не знаешь.       От мыслей отвлекает сирена. Выученными скупыми движениями накидываешь куртку униформы и прыгаешь на шест, резво скатываясь вниз. Ловишь от Микасы ключи, и вместе взбираетесь в кабину машины. Сегодня твой черёд сидеть за рулём, и, стартуя, лихо выруливаешь на дорогу, направляясь по названному Микой адресу. Очередной торговый центр.       Всё проходит быстро, но каждое движение — выверено, все действуют единым организмом. Вскоре от пожара остаётся только редеющий дым, и вдруг раздаётся крик. Не нашли ребёнка.       Не успеваешь и дёрнуться, как краем глаза замечаешь вбегающего в дымящееся здание гражданского. Кидаешься было следом, но тебя опережает Жан. Проходит не больше минуты, как обратно вылетают трое — перепуганный малец держится обеими руками за своих спасителей. Гражданский хромает, и Жан ведёт его к машине.       Сворачивая шланг, направляешься туда же и невольно отмечаешь тонкую фигуру мужчины. Внезапно щёки опаляет давнишнее видение из детства. На первый взгляд, он действительно тонкий и хрупкий. Но то, с каким напором пытается отделаться от Жана, не позволяет развить эту мысль, а вскоре ты и вовсе от неё отказываешься.       Ругань становится всё громче. По инерции наматывая шланг, ты останавливаешь взгляд на лице мужчины. Острые скулы, прищуренные глаза, сведённые к переносице тонкие брови, наморщенный нос. Он значительно старше, но тебя это не волнует. Слышишь рядом тактичное покашливание Микасы и успешно его игнорируешь.       И в один миг ругань на расстоянии нескольких метров стихает — мужчина внезапно смотрит на тебя, натыкается на беззастенчивый открытый взгляд и спотыкается на полуслове.       Хмурится сильнее и кидает: «Хрен ли пялишься?» — низким, подгибающим колени голосом. Но глаз не отводит. Сбросив с себя руку опешившего Жана, прихрамывая, подходит к тебе. Садится на подножку машины, вытягивает ногу и, складывая на груди руки, так же хмуро бросает: «Лечи».       Ты не можешь удержать растягивающиеся в широкой улыбке губы.       И видишь, как губы напротив ухмыляются в ответ.