В угасающем взоре

Все началось со взгляда, всего лишь взгляда, напряженного и пристального. Влажный лоб, глубокая задумчивость в глазах и стиснутый кулак — стиснутый с неуклонной, непробиваемой твердостью, точно под пальцами — хрустящий оружейный курок. Толстые осколки с грохотом разметало по доскам, но молчание замешательства тотчас пробивает один-единственный выстрел, пущенный в воздух. Оседает тишина, вслед за ней — немой ступор от вида вломившейся в пивную толпы.¹ Все началось с человека с прорывными воззрениями, вспыльчивым нравом и достатком моральных сил для борьбы за благополучие страны, судьбой которой он был обеспокоен наравне со всеми. Его побуждения, необъяснимая притягательность, его речь и бравая решимость претворить в жизнь идею о свержении действующего правительства оживили впечатлением всю Германию — и народ с радостью раскрыл ему путь к своему сердцу и — мыслям. В одночасье он оказался повсюду и вскоре врос в жизни всех и каждого могуществом тирании. Альфонс был совсем еще ребенком, когда Адольф Гитлер впервые явил миру свою агрессивную, воинствующую натуру. Шумиха еще не стихла, когда того все же сумели задержать, и, обвиненный в государственной измене, он месяцев девять провел за решеткой, в то время как немцы в открытую дивились его немыслимому, казалось бы, поступку. Тогда обычному подростку было неведомо все пестрящее разнообразие споров вокруг этой фигуры, и все, что он знал наверняка, так это то, что Гитлер хотел как лучше, он желал стране не иначе как процветания и намеревался надлежащим способом добиться его, чего бы ему это ни стоило. Он казался героем — но образ вскоре истаял. До той поры, пока мальчик не стал мужчиной. До той поры, пока не стало ясно: залечивший былые раны мир снова тянется к зачинке очередной Великой войны. По крайней мере, он выглядел жаждущим битвы. Война — глупое излишество. Истекающая бесконечными потоками слез, крови, грязи, она дышала болью и развратом. Столько слепых, беспочвенных преклонений перед глупцом и его туманным видением мира. Даже не алчность разжигала эту резню, как это бывало по обыкновению — казалось скорее, будто все крутилось вокруг одного-единственного человека, принявшего за твердое намерение заставить весь мир попросту изнывать в муках. Он жаждал мирового господства и вместе с тем не нуждался в этом мире, а скорее хотел взрастить на его месте нечто, по его меркам, идеальное. Вторая великая война, или Вторая Мировая, как ее оклеймили позже, была детищем злобы, возведенной в абсолют ненависти и страха, что подпитывался ложью и произволом.² Никто не смел называть Гитлера тираном, по крайней мере тогда; никто не провозглашал его обезумевшим убийцей — даже до того, как они отказывали ему в лояльности. Никто не был достаточно честным с самим собой, чтобы так говорить или даже думать — не в Германии и не после всего, что он сделал для вызволения страны из безнадежной депрессии.³ Спокойные, может даже куда более рассудительные люди, учиненные властью, казались самыми непригодными. Словно болезнь, развившаяся из крохотной раны. Каждому добропорядочному немцу следовало принять сторону этой блистательной личности — многие так и поступили. Альфонс, глупый, глупый Альфонс однажды доверился Гитлеру или, по крайней мере, достаточно сильно боялся его для того, чтобы выучиться, когда нужно встать, а когда покорно шествовать вместе с толпой. Он с трудом походил на героя, какого видели в нем сверстники, скорее он был обычным человеком, мечтающим заниматься наукой и просветительством во имя людей, которых он не хотел видеть навсегда плененными на этой сожженной, пропитанной кровью земле. Человек всегда был окружен звездами — и за подобные суждения его уважали, не требуя покаяний. Наконец он был принят и ценим. Как же опасно. Вступая в партию нацистов, он имел на то все причины. Он ведь являл собой воплощение избранной вождем расы: сильный, сообразительный, юный, с голубыми глазами и светлыми, как свежая кукуруза, волосами. Его очаровала широта новых возможностей и то, как один только облик способен пресечь всякую неприязнь по отношению к нему. Какое-то время он даже гордился своим решением, будто твоя борьба вправду привносила пользу во всеобщее дело. Будто однажды все наконец образуется. Что за лицемер. Провозглашать себя частью Партии и вместе с тем постоянно вспоминать красоту того, с кем втайне спишь в одной постели каждую ночь. И конечно же реальность настигла его наивную надежду выйти сухим из воды. И вот — он загнан в угол. И хуже всего — под удар, столь сильный и жестокий, попал любимый человек. Из одной только самонадеянной, идиотской ошибки. Бедный Эдвард и бедный, наивный Альфонс: двое мужчин, опозоренных, объявленных содомитами и брошенных в грязь бок о бок с евреями, цыганами и остальными такими же, как они.⁴ Точно животные в клетках, они дожидались своей смерти, проживая день за днем и не зная, какой из них окажется последним, никогда не зная, предстоит ли им снова встретить утреннее солнце. Эдвард все, что у него есть. Эти волосы, пусть и длинные, но поредевшие, отдающие белизной выцветшего золота. Эти янтарные глаза, в которых блестят осколки разбитых вдребезги мечт. Все, что у него есть. Он сидел в бараке после тяжелого трудового дня, задавленно свернувшись на холодном, землистом полу и прижимая поостревшие колени к выпирающей клетке ребер. Подбородок уткнулся в сцепку рук, и взгляд рассеянно остановился на Эдварде. В конце концов по воле невиданного чуда они по-прежнему оставались рука об руку. За это он был благодарен. Иначе, в одиночку, он бы попросту сгинул уже очень и очень давно, закопанный или сожженный в скверной груде безымянных туш — жертв этой проклятой, никому не нужной войны. Так тихо. Как если бы ты умер в ветхом, грязном захолустье, где сотни человек просто-напросто погрузили в сон. Долгое время всем, над чем Альфонсу хватало сил сосредоточиться, был резковатый скрип дыхания, исходивший сблизи. Ал даже не мог понять, в сознании ли Эд или нет: глаза открыты, но хриплое сопение просачивалось сквозь обтертые губы, словно он уже давно крепко уснул. Но скрип больше успокаивал, будто нашептывая: Эдвард еще жив. Столько ночей минуло в тисках кошмаров и истязающих мыслях о том, что однажды он просто ускользнет от него навсегда. Иногда страх проснуться вприжимку с охладевшим жестким телом выбивал из него всякую мысль о сне. И так понемногу стало незаменимой привычкой ложиться вот так, прямо напротив, приглядывая за тем, как Эдвард медленно погружается и так же тяжело выбирается из объятий зыбкой, поверхностной дремы. Когда оставшиеся ходячие мертвецы ввалились в барак и каждый дотащился до своего места, Ал заметил, что Эд медленно заморгал. Ресницы все такие же длинные, как у куклы. Что-то в нем совсем не изменилось, пусть теперь в этом человеке едва ли узнавался тот прежний Эдвард. Эд медленно обращается лицом — и цепко перехватывает его взгляд. И ни единого нового выражения, ни единой попытки заговорить, даже ни одного движения, раз уж на то пошло: он просто лежал, совершенно неподвижно, словно окаменев, и не отрывал янтарного взора от небесно-голубых радужек. Когда-то лицо Эдварда было по-здоровому мужественным, цельным: линия челюсти — как выведенная талантливой рукой прорезь на мраморе, острый нос, тонкие губы, словно доведенные до совершенства наконечником стрелы самого Купидона. Но сейчас оно — все в ранах, впалое и мутное, до страшного похожее на голый череп. И кожа… старчески бледная, сморщенная, истрескавшаяся. В этих глазах всегда отражался огонь души, живость мысли, но день за днем тусклая серость тумана забивалась в них все сильнее — пока Альфонс не разглядел пустую пропасть, бедно золоченую янтарем. В ней ничего нельзя было уловить. Одни только воспоминания о пролетевших незаметно годах, проведенных вместе. Веки у Альфонса задрожали: сознание принялось утаскивать в сон. Он ложится, неотрывно смотря на Эдварда. Слабость в руках, цепляться за реальность уже не выходит. В его жизни не было ничего — только воспоминания, которые они делили на двоих. Это все, на что он мог оглянуться как на достойное того, опереться как на особую форму надежды — или даже на то, что могло скрасить его жизнь, отвлечь изведенные и загнанные мысли от ноющего, неотвязного присутствия смерти, чье дыхание каждую секунду холодило ему шею.