Ему нравится выражать всё, о чём он думает с помощью кисти и холста.
Он рисует себя в тёмном подвале, где грешит всеми известными ему способами: от рисования сухой гуашью до размазывания пальцем теней на карандашном рисунке. Ему нравится видеть себя главным героем своих криминальных фантазий, порождённых его безграничным воображением. Ему нравится переносить эти фантазии на бумагу, а после превращать это в шедевры, которые никто не оценит и не увидит ни на одной музейной выставке. По крайней мере пока. В комнате сегодня было очень шумно. Оттуда то и дело доносились громкие и быстрые шаги, копошение, звуки падающих предметов, а под конец так вообще свист чайника, что было очень странно, так как Женя обычно пьёт только кофе, заваренный в турке, которой, судя по виду, пользуются со времён второй мировой. — Ну не кричи ты, иду я, — Калинкин шёл по направлению к плите. Такой худой. Спортивные серые штаны с него спадали, из-за чего он их то и дело подтягивал, а чёрная майка висела на нём, касаясь лишь чуть сутулой спины. — Жень, я пришёл, — снимаю куртку и тут же оказываюсь в долгожданных объятиях, через футболку чувствуя касания холодных чужих пальцев. Продлилось это недолго. Через мгновение Калинкин отпрянул от меня и подбежал к небольшому кухонному столику, заваривая чай в две красочно расписанные кружки и параллельно бубня что-то про шедевр, меня и гениальную идею. — Держи, — он подал мне кружку с чёрным чаем, который немного бушевал, из-за непроизвольного дрожания пальцев Жени, давая волю действий маленьким волнам, бьющимся об её керамические стенки. Его пальцы дрожат всегда: при чтении, когда он перелистывает страницу, а она дёргается в его руке, как зашуганый зверёк; при редких посиделках за компьютером, когда он печатает что-то на клавиатуре и случайно нажимает одну букву дважды или вообще попадает в другую; при разговоре с кем-то, когда он, переставая активно жестикулировать и держа руки в полусогнутом состоянии прижатыми к корпусу, внимательно слушал собеседника, а его пальцы тем временем нервно подёргивались. У Калинкина всё и всегда было на своём месте. Вот и сейчас: кисти лежали на старой скрипящей табуретке около идеальной пары, — мольберта и холста — скрашивающей одиночество каждого компанией друг друга; развалившаяся кипа бумаг с заготовками, обычная канцелярия разного возраста, типа, фирмы и акварельные карандаши вместе со своей старшей сестрой акварелью лежали рядом с любимой Жениной гуашью на подоконнике, принадлежащем окну, открывающему вид на забытую всеми улицу большого города — Питера. Калинкин быстро сел за стол и начал мне рассказывать всё, что произошло за последние восемнадцать часов. Я слушал внимательно, как и всегда, улавливая все важные моменты и мимолётные паузы, в которые то и дело вставлял что-то своё: слова поддержки или мнение. Несмотря на то, что жизнь Калинкина была не такой уж и красочной, а из дома он выходил только за покупками, разговор с ним как всегда был интересным. Истории, выдуманные им или приснившиеся ему этой ночью, были гораздо интереснее, чем новости об очередном конце света и санкциях против России. Всё это так осточертело, что иногда просто хотелось забыться и наблюдать за трясущимися руками Жени и слушать его сбивчивую речь, когда он пытается выговорить какое-то длинное слово или быстро пересказать две абсолютно разные темы, из-за чего слова накладываются друг на друга, образуя новые и создавая очередную странную историю, которую Калинкин вскоре переведёт сначала на бумагу, а потом и на холст. Я слушаю его и стараюсь поддерживать во всех вопросах. И нет, это не выглядит так, как будто я делаю вид, что внимаю всем его словам, а после того как он замолчит, говорю какую-нибудь успокаивающую фразу по типу: "Я знаю, у тебя всё получится. Продолжай в том же духе." Нет. Я слушаю каждое его слово, а после разрешаю себе что-то добавить и высказать всё, что думаю, как бы это ни было иногда грубо. Бывает такое, что меня задевает какая-то тема, и я проваливаюсь в бездну мыслей, отдельных от неё. Сейчас произошло, что-то подобное. Я действительно задумался о чём-то ином, о чём-то далёком, что даже не понять, о чём. Всё потемнело. Я перестал воспринимать происходящее вокруг, даже Женю. Так, уставившись в окно, я просидел неизвестное мне количество времени, а когда вернулся к реальности, Женя уже замолчал. — Ты так «живописно сидел», вот я и подумал...— он увлечённо чёркал в своём скетчбуке человеческую фигуру, пока что смутно напоминающую меня, — почему бы и нет. Я улыбнулся, а после вернулся в более менее соответствующую позу той, в которой сидел до этого, прочитав данную просьбу в его выражении лица.Ему нравится выражать всё, о чём он думает с помощью кисти и холста.
Улыбаюсь ещё шире, замечая, как уверенно он водит карандашом по бумаге, какие прямые линии вырисовывает, отдавая этой работе, даже такой простой, всего себя. Женя морщится, шмыгает носом, видимо заболевает, и трётся им о своё плечо, не отрывая взгляда от скетчбука. Поджимает губы, а после складывает их в трубочку. А я смотрю на это краем глаза и вижу спокойные и ни разу за время рисования не дрогнувшие руки моего великого художника. Его пальцы дрожат всегда... Почти всегда.