Привет

Мой день начался с криков матери. Нужно ли говорить, что я встречаю так почти каждое утро? Мама кричит не потому, что злится, а потому, что она в отчаянии, ведь её младший сын плевать хотел на всю нашу семью и даже на собственную жизнь. Иногда мне хочется выбить всю дурь из этого маленького засранца, но каждый раз меня останавливает вовсе не тот факт, что он мой младший брат, а его пустые глаза.  Человек всегда охотнее тянется к тому, кому на него плевать. Поэтому мама тянется к брату, а брат - ко мне. Ну, и к экстриму. Сейчас оглядываясь назад, трудно понять, когда он стал таким.  Выхожу в коридор и вижу приевшуюся картину: брат, весь лохматый и грязный, с порванными штанами на коленках стеклянным взглядом буравит дыру в стене, смотря куда-то сквозь маму, её полные слёз глаза. Она умоляет его снять злосчастную верёвку с шеи, тянет к ней трясущиеся руки, но так и не решается коснуться.  По ночам Рома часто начинает судорожно метаться из угла в угол своей комнаты, заламывая руки и бормоча какую-то понятную только ему чушь. Говорит с кем-то, иногда переходя на крик. А на следующее утро входит на кухню с лучезарной улыбкой или же заспанным лицом, и становится призраком прошлого, которое давно уже утеряно. Я единственный, кто смирился с этим. Ну, как смирился, мне просто плевать.  Мелкий меняет личности так непредсказуемо, что ты можешь начать разговор с одним человеком, а закончить с другим. И этот другой обожает сигать с мостов всех возможных и невозможных высот и размеров. Однажды после очередной сцены в коридоре отец холодно бросил через плечо, что если Рома разобьёт свою дурную голову о воду, то избавит всех нас от его ночных «концертов». Брат даже не посмотрел в его сторону.  С тех пор отец дома появлялся только к ночи, и как можно раньше уходил обратно на работу. Его можно понять, ведь он уходит каждое утро не потому, что он плохой отец, а потому, что ему не всё равно.  А мне плевать. Меня зовут Игорь, и мой брат психически болен. Приятно познакомиться. Даже не пытаясь подавить скучающее выражение лица, прохожу давно изученным маршрутом, огибая по пути перепуганную мать в махровом халате и спутанными от сна волосами, и снимаю удавку с шеи мелкого придурка. - За мной, - выражение его лица сменяется с каменного на довольное. Будто матовое стекло глаз трескается, а на его месте образуется новое. Прозрачное-прозрачное. Ещё и смотрит так, будто кумира увидел. Меня всегда пугала эта перемена в его настроении. Сейчас стошнит. Ретируюсь на кухню с верёвкой в руке, а это недоразумение шаркает позади. Ещё бы он меня не послушал. Вечно таскается за мной, как хвостик. Нашёл бы себе уже друзей. Ах да, я совсем забыл, никому не нужен страдающий шизофренией парнишка с суицидальными наклонностями. Повезло же мне, ничего не скажешь. Подхожу к плите, зажигаю газ и ставлю чайник на конфорку, бросая верёвку на ближайшую табуретку. - Я сегодня с такого классного моста прыгнул, он был такой высокий. Прикинь, Денис чуть от страха в штаны не наложил, вот слабак, да? – в очередной раз завёл свою шарманку малец, а мой глаз уже готов был начать дёргаться. А ведь он только начал, - ты зря отказываешься. - Такое классное чувство свободного полёта, а потом ты останавливаешься в нескольких метрах от поверхности воды. Кайф, - довольно тянет и закидывает руки за голову, мечтательно откинув на них голову и блаженно прикрыв глаза. Моя нервная система кричит о том, что пора бы получить новую порцию никотина. А кто я такой, чтобы спорить? Наплевав на запреты матери, закуриваю прямо на кухне. Облокачиваюсь спиной о столешницу и мрачно смотрю на циферблат кухонных часов. Мамины любимые. Отец подарил их ей на пятнадцатую годовщину свадьбы. С виду часы, как часы, а для матери - произведение искусства. Как много порой может значить абсолютно обыденная вещь, если вложить в неё немного смысла. В каждом из нас просыпается немножко философ, особенно когда на часах 8 утра, а на дворе воскресенье – единственный день, в который я могу, мать его за ногу, выспаться. Мрачно перевожу взгляд на виновника утреннего «торжества» и ловлю ответный взгляд. На этот раз смотрит серьёзно и как-то муторно, что ли. По спине пробегает стайка мурашек. Не разрывая зрительного контакта, выдыхаю остатки дыма из лёгких. А я и не заметил за своими философскими размышлениями, как выкурил сигарету до фильтра. Тушу о пепельницу, стоящую на столешнице и открываю окно, чтобы проветрить помещение. - Я хотел сказать, что… - реплику прерывает надрывный свист чайника. Боже, храни того, кто придумал эту штуку! Выслушивать очередные охренительные истории в мои планы не входит. Усилием воли поворачиваюсь и выключаю газ. Постепенно по комнате расползается тишина. Никто из нас не хочет продолжать диалог. Надеюсь. Я точно не хочу. Но когда всё в этой жизни происходило так, как я того хочу? Чтобы хоть как-то отвлечься, завариваю этому мудаку самый дешёвый чай из пакетика. Вдруг отравится, перспективка-то шикарная. Сахар даже не запариваюсь положить – всё равно не заметит. Моя рука зависает в воздухе во время методичного макания чайного пакетика в кипяток, когда за спиной раздаётся громкий истеричный смех. - Игорёк, ты такой красивый со спины. Опять началось. Стискиваю зубы так сильно, что ещё немного, и они раскрошатся к чертям собачьим. Пожалуй, стоит пояснить, что же происходит? Что ж, слушайте. Это началось около трёх лет назад. Ромка был ещё мальком пятнадцатилетним, а вот его шизофрения прогрессировала не по дням, а по часам. Когда-то давно, когда он ещё был «нормальным», а мы были неразлучны. Даже если не так, то между нами всё равно были тёплые отношения. Но вот когда мамин любимый мальчик начал маниакально смеяться без причины и разговаривать с каждым косяком в квартире, родители, наконец, забили тревогу. После походов по мозгоправам, малому припечатали диагноз: шизофрения. Объяснили тем, что в далёком десятом колене тётка болела, вот и ваш милый мальчик захворал. Короче, носит наследственный характер. В чём, кстати, усомнились все члены нашей семьи, как и в компетентности врачей. Тогда ему прописали целую кучу психотропных препаратов и поставили на учёт к психиатру, к которому он сходил только раз. Кстати, ни то, ни другое не помогло от слова «никак». Конечно же, о госпитализации речи даже не шло, иначе маму схватил бы приступ. А мне только и оставалось, что глупо чесать затылок. С тех пор его и так немногочисленные друзья канули в небытие. Многие родственники отвернулись от нашей семьи, вероятно, испугавшись. Отец первое время даже пил, хотя я считал его самым сильным мужчиной в этом мире и хотел ровняться. Однако долго это не продолжилось, и он быстро взял себя в руки, как и ожидалось. Прежним его назвать уже можно было только с натяжкой. Про мать говорить и вовсе нечего. Она замкнулась в себе, отказалась от помощи друзей и родственников, постоянно плакала и превращалась в призрака самой себя. Тогда-то я и почувствовал весь груз ответственности, став главным в семье. Элементарно потому, что мог сладить с больным младшим братом, который, к слову, стал годам к шестнадцати проявлять некоторые особенные странности в поведении. Особенно касательно меня. Однажды мы остались одни дома, играли в видеоигры, и всё шло хорошо: никаких припадков истерического хохота, параноидальных идей и прочей хрени. И особенно увлёкшись игрой, я не заметил, как Ромка уставился на меня своим фирменным муторным взглядом, а потом силой развернул моё лицо к себе и впился в губы, как вампир. Пока до меня дошло, что к чему, он уже на протяжении нескольких секунд с упоением посасывал мою нижнюю губу, забвенно так. И тут я не выдержал. Это был единственный раз, когда я бил его на полном серьёзе и кричал что-то в духе: - Ублюдок, я не посмотрю, что ты псих. Не смей больше подходить ко мне ближе, чем на метр, усёк? Иди сосись со своими дружками, педик! Ничего внятного, кроме истерического смеха на свои реплики я так и не услышал. А даже если бы услышал, то спешу сообщить, что мне не стыдно за свои слова, и повторил бы их снова, если бы потребовалось. В тот день мне таки не удалось собрать своё сердце по кусочкам, ведь тогда я потерял своего любимого младшего братишку окончательно. Но проблема крылась намного глубже. На следующее утро, когда я наливал себе злосчастный чай, вокруг моей талии обвились, как две змеи, руки этого поганца. Тогда, уже почти сравнявшийся со мной в росте, малолетний утырок пропел мне на ухо: - Игорёк, ты такой красивый, - и чмокнул меня в шею. Меня аж передёрнуло. Да так, что я пролил горячий напиток себе на руки, когда опрокинул кружку на столешницу. Оторвать его лапы от тела было делом трёх секунд. Вломив ему по лицу, как следует, я уже хотел было крыть его трёхэтажным матом, но тут он отнял окровавленную руку от лица и посмотрел на меня зашуганными и ничего не понимающими глазами. Рука сама собой повисла в воздухе. - Что произошло? За что? – скрывая дрожь в голосе, полушёпотом спросил он. А у меня в мозгу случилось короткое замыкание. Ну, вот какого хрена происходит? Не похоже, чтобы он врал. Уловив своё отражение в стеклянной двери, его лицо вытянулось ещё больше. - Откуда все эти синяки? Брат? – снова смотрит щенячьими глазами. С каждой секундой паника в глазах Ромы увеличивалась в геометрической прогрессии, он жалобно всхлипнул и начал по-детски горько плакать, закрыв лицо руками. А мне только и оставалось, что отчаянно глядеть на судорожно вздрагивающие плечи, обтянутые его любимой полосатой толстовкой. Я подарил ему её. Как много порой может значить абсолютно обыденная вещь, если вложить в неё немного смысла. - Я ничего не помню, - вцепившись в мою футболку затараторил брат, продолжая всхлипывать, - пожалуйста, положите меня в дурку. Я больше не могу… Я боюсь, что сделаю что-то не то. Что причиню вред себе и вам. Я… - Заткнись, - Ромка уставился на меня испуганными заплаканными глазами. – О какой дурке ты говоришь? Всегда только о себе и думаешь. А о матери ты хоть раз подумал? Она и так не в себе после того, как узнала, что её любимый сыночек оказался психопатом. Предлагаешь одеть на тебя смирительную рубашку? Может, ещё пойдёшь выйдешь из окна? – злость вскипала с каждым словом всё сильнее, - давай, иди лиши маму единственного, что держит её на этом свете. Или думаешь теперь, что ты особенный? Ты будешь жить обычной жизнью, понял? Оторвав его руки от своей футболки, я обогнул его и вышел из кухни, хлопнув дверью. Не трудно догадаться, что именно с тех пор он и перестал ко мне подходить ближе, чем на метр. Начались экстремальные увлечения и обострения шизофрении: ночные и утренние «концерты», сомнительные знакомые и запах дешёвого алкоголя, въевшегося в ткань моей любимой полосатой толстовки. Последняя, к слову, была ему уже совсем маловата, но он упорно продолжал её носить, постоянно одёргивая ниже, когда оголялась поясница. Я так смертельно от этого всего устал. И вот всё это дерьмо пролетело сейчас перед глазами буквально за секунду. Дело было 3 года назад, а чувство такое, будто только вчера обжёг руку чаем, которая при неприятных воспоминаниях снова начала зудеть. И почему всегда чай? У него что, крыша всегда едет, когда видит его? Как же всё задолбало. Чем быстрее начнёшь действовать, тем лучше. Не вынимая пакетик из чашки, быстро ставлю на стол кружку и подытоживаю: - Пей, а то остынет. В Роминых глазах проскальзывает странное выражение, и он спрашивает: - Что? - Пей – сказал, - Господи, сработало. Даже как-то на душе полегчало. Пока ароматный напиток беспощадно исчезал в глубинах пищевода братца, я не заметил, как стал рассматривать его. Он здорово возмужал с тех пор, как делал первое поползновение в мою сторону. Порванные грязные джинсы, лохматая блондинистая шевелюра, проколотое левое ухо и проклятая толстовка в бежево-черную полоску. Если бы знал, что кусок ткани может причинять такую боль, сжёг бы в подворотне. Я смотрел на него внимательно, почти насквозь, и с ужасом осознавал, что не вижу своего брата. Вдруг захотелось вырвать себе сердце из груди. - Пойдём погуляем? – беззаботно вопрошает это недоразумение. - Тебе пять лет? Иди гуляй один, - нервы опять начали сдавать, может, тоже записаться к мозгоправу? - А я не хочу один, я хочу с тобой, - вот же привязался, паршивец. Надо это прекращать, а то не отвяжется. - У меня выходной, иди спать. И только попробуй пойти донимать мать своими рассказами о ночных приключениях. На выходе из кухни меня провожал хохот. Так и текла наша жизнь, абсолютно повседневно и рутинно, пока однажды ночью всё не пошло через заднее место. Накануне днём я сильно устал во время смены на работе, и как только голова коснулась желанной подушки, меня отрубило. Проснулся же я от того, что нечто влажное касалось губ. В ужасе распахнув глаза, все мои догадки подтвердились. Братец восседал верхом на моём животе и целовал, чьи бы, вы думали, губы? Попытка подняться на локтях провалилась, ибо меня тут же вернули в исходное положение, надавив на плечи. И когда он стал таким сильным? - Ты охренел? - дергался я в стальной хватке. Неужели опять мальцу сорвало крышу? Ситуация явно отличалась от остальных и не по-детски напрягала. - Пожалуйста, выслушай меня, - жалобно тянет, опустив голову и скрыв глаза за отросшей чёлкой. А я так и замер. Никаких слащавых Игорьков. Только не говорите мне, что он только что целовал осознанно? - Я сейчас отпущу тебя, только выслушай, умоляю, - дрожащие руки неуверенно разжали ткань пижамной футболки, ложась ладонями поверх на ткань. - Я не могу так больше. Это… выше моих сил, - втягивает воздух глубоко в лёгкие и припечатывает меня к кровати, - я люблю тебя, ты же знаешь. Приехали. Только этого не хватало. Кажется, последнее было сказано вслух, ибо он весь как-то съёжился, а я так и не нашёл в себе моральных и физических сил скинуть его тушку с себя. Буквально через минуту молчания всхлипы перешли на безудержный смех, а мне уже можно было дурку вызывать. Как ни силился я понять хоть что-то, ничего не получалось. Мысли роились вокруг этого нелепого «я люблю тебя». Тупо уставившись на Ромку, как баран на новые ворота, наблюдал сходящий на нет хохот и появление в помещении того самого Ромку, которого знал всю свою жизнь. Любимого когда-то младшего брата. Он искал в моих глазах ответы на вопросы, будто забыл, что происходило пару минут назад, а потом положил правую ладонь мне на щёку и, улыбнувшись, прошептал: - Привет. Из легких будто выкачали весь воздух. Одно гребаное слово. И улыбается так, как улыбался мой младший брат Ромка. Маленький братишка, с которым мы делали бумажные самолётики, бегали по лужам за самодельными корабликами, делали вместе уроки и играли в видеоигры. Всё его лицо говорило: вот он я, твой младший брат, и я вернулся». Едва ли я мечтал о чём-либо больше, чем о том, чтобы это было правдой. Чтобы больше не было никаких припадков гомерического хохота и ночных метаний по комнате. Поэтому когда его мягкая светлая челка, а затем и потрескавшиеся губы коснулись моих собственных, не смог сопротивляться этому белокурому ангелу; так же, как и все в нашей проклятой семейке, ведь спустя три мучительных года на меня смотрел мой младший брат. Сам этот факт пересиливал собой все общественные предрассудки, появившиеся в голове, в купе с детскими воспоминаниями. Если это была плата Дьяволу за то, чтобы увидеть его настоящего, то я заплачу сполна. Лишь бы только это никогда не заканчивалось. Я не знаю, о чём думал он, но для меня этот поцелуй не был чем-то пошлым. Три года назад я разбил лицо не ему, а его шизофрении. А сейчас мной владело желание запомнить его таким хоть на секунду, поделиться своей радостью и болью, тоской и обидой за предательство, пока передо мной вновь не предстала его духовно искалеченная вторая сущность. Убираю мешающую нам обоим белобрысую чёлку, и с давно забытой щемящей нежностью в груди отвечаю на поцелуй родному брату, чувствую тепло его тела и образующийся ком в горле. Кажется, тогда мы оба сошли с ума. Спустя бесконечность, он прерывает поцелуй, но не отстраняется. Тёплое Ромкино дыхание обжигает ямочку над губой, а сам он ищет опору и поддержку. - Привет, - отвечаю срывающимся шёпотом, вовлекая в новый поцелуй, не в силах поверить, что это снова Он. Той ночью он впервые за долгое время остался спать со мной. На следующее утро я проснулся с чувством навалившейся апатии, сжигающей всё на своём пути. Если до этого мне казалось, что на всё плевать, то спешу сообщить – нет. Вот сейчас, действительно, это было так. Не было сил, чтобы даже оторвать руку от кровати. Я лежал и несколько часов считал трещинки на потолке, прокручивая события прошедшей ночи, пока требовательно не заурчал живот. Но от мысли о еде просто кишки выворачивало наизнанку. Смятая простынь под ладонью почти до боли холодила кожу. Он ушёл. Как в забытии проходили все последующие дни. Однажды утром Рома опять пришёл с верёвкой на шее, а мать разбудила меня своими криками. Даже не вышел из комнаты, слушая отчаянный голос и ответный безумный смех. Впервые за долгое время я почувствовал нарастающую в груди боль. Она засела внутри грудной клетки пульсирующим комком, а глаза подозрительно оставались сухими. Я слышал, как внутри меня разлеталось на части то, что люди называют душой. Лежал и ненавидел Ромку за то, что он дал мне надежду. Ненавидел себя за то, что так глупо повёлся. Ненавидел проведённое вместе детство, его звонкий смех, голубые глаза и блондинистую чёлку. Но больше всех – трижды проклятую толстовку в чёрно-бежевую полоску. С той ночи я избегал даже смотреть на малого, не говоря уже о том, чтобы находиться с ним в одном помещении. Где-то в глубине подсознания скреблась мысль о том, что это подло. Что нельзя оставлять его одного, ведь он нуждался во мне больше, чем в ком бы то ни было. А потом он пропал. Просто не пришёл домой на следующее утро. Через день – тоже. В воскресное утро на второй день его отсутствия я впервые проснулся сам. Глаза открылись сами по себе, и дымка сна мгновенно рассеялась. Так бывает, когда подсознательно чувствуешь, что что-то не так, но ещё не понимаешь, что именно. Мама нашлась на кухне. Вернее, то, что от неё осталось. Бедная женщина сидела за столом и судорожно сжимала в трясущейся руке мобильный телефон. Бледная, с заплаканным лицом, она смотрела куда-то в одну точку, едва слышно повторяя: «Ромочка, сыночек». В тот же день приходили представители власти и просили описать пропавшего. Мама была в неадеквате, и эта обязанность быстро перетекла на меня. Сбитый с толку, я кое-как связывал слова во внятные предложения, вновь вспоминая чёртову толстовку. Честно, иногда я мечтал, чтобы братец сдох. И вот сейчас, шагая по коридору районного отделения психоневрологического диспансера и слушая раздающиеся со всех сторон стоны и боромотание, в груди снова расползается клубок боли и ненависти. Этот кретин теперь будет проводить здесь всё своё время. Доблестная полиция нашла нашего мальчика обколотого, с расцарапанным лицом и в собственной крови. Как выяснилось позднее по показаниям свидетелей, во время очередного прыжка Ромка принуждал того самого трусливого Дениса сигануть с моста без страховки. А тот благоразумно отказывался. На почве противостояния развязалась драка, которую быстро пресекли. Не удовлетворив своих безумных желаний, братец поплелся прочь, безумно хохоча и крича что-то настолько бредовое, что никто даже не запомнил. Нашли его в какой-то подворотне. Результаты осмотра показали, что лицо он расцарапал себе сам во время припадка, а вот где наш прыгун раздобыл героин, так и осталось загадкой. После психиатрической экспертизы, его заботливо упекли в это жалкое подобие больницы, заключив, что он опасен для себя и общества. Останавливаюсь около палаты с табличкой «6». А у врачей явно есть чувство юмора. Задержав дыхание, нажимаю на дверную ручку и распахиваю дверь. В нос сразу бьёт запах фенола и хлорки. Даже на дезинфекции экономят. Захлопнув дверь, без сил прислоняюсь к ней спиной. Глаза режет от мерзкого запаха и подступающей на цыпочках истерики. Картина, представшая перед глазами, заставила меня внутренне содрогнуться: Ромка лежал в белоснежной смирительной рубашке на старой железной кровати, его лицо покрывали ещё не до конца зажившие ссадины, волосы были коротко острижены, а лицо осунулось. Они уничтожили всё, что от него осталось. На негнущихся ногах подхожу ближе и сажусь на жалобно скрипнувшую койку. Склоняюсь прямо над лицом братишки и с ужасом смотрю прямо в безучастные глаза, беззащитные теперь без отросшей чёлки. - Привет, - голос срывается. Он меня не узнаёт. Ни одной эмоции. Обнимаю и захожусь рыданиями у него на плече, укачивая закутанное в смирительную рубашку тело. В метре от кровати стоит стул с аккуратно сложенной толстовкой в чёрно-бежевую полоску. Как много порой может значить абсолютно обыденная вещь, если вложить в неё немного смысла.