***
— …сможете сдать экзамены в конце учебного года. Важно, чтобы вы… Лета смотрела в окно, подперев щёку ладошкой, благо сидела за первой партой, да к тому же ещё и одна, и вид открывался прекрасный. Она очень любила весну, цветущую изумрудом зелень и свежий воздух, запах цветов и сочное голубое небо. Зима всегда навевала на Лету тоску. Но и весны она боялась. За весной шло лето, а летом ученики должны были возвращаться домой. Туда, где Лету точно не ждали. — …домашнее задание... прочитать главу… Лета вздрогнула, когда к её парте подошёл профессор Дамблдор и опёрся об угол стола бедром. Она вскинула голову, вдруг поняв, что он заметил её отсутствующий взгляд, устремлённый в окно. И тут же принялась записывать обрывки его слов на пергамент, быстро-быстро, изображая бурную деятельность. — Можете быть свободны, — стоило Альбусу кивнуть, как студенты тут же загомонили, повскакали со своих мест, начали запихивать учебники и пергаменты в сумки, чтобы быстрее убежать на другой урок. Лета же медленно закупорила чернильницу, закрыла учебное пособие, заложив нужные страницы лентой-закладкой, вытерла острие пера о бумагу, собирая лишние чернила, скатала пергамент в трубочку и аккуратно всё уложила в сумку. И только когда она закончила и, наконец, поднялась со своего места, то заметила, что профессор с интересом за ней наблюдает. — Мыслями ты сегодня была явно не на моём уроке, — заметил он, всё также упираясь бедром об угол стола. Руки его были скрещены на груди, и смотрел он на неё сверху вниз. — Простите, — прошептала Лета. Она собиралась было выйти из-за парты и покинуть кабинет, но ноги профессора загораживали ей проход. Надо было обойти, но Лета не двигалась с места. — Если тебя что-то беспокоит… — Ничего не беспокоит, — Лета гордо вскинула подбородок вверх и покрепче перехватила ремешок сумки. Вся школа была уже наслышана о доброте Дамблдора и что к нему можно было обратиться по любому вопросу. Особой популярностью он пользовался конечно же у гриффиндорцев — он всё же был их деканом. Ходили слухи, что даже слизеринцы не брезговали его советами. Лета же была слишком поглощена собственным одиночеством и скована гордыней, чтобы попросить у кого бы то ни было помощи. Что уж говорить о том, чтобы плакаться в жилетку профессору Дамблдору. На нём сегодня как раз была нежно-бежевая с шёлковой спинкой и золотыми пуговицами, на которых был высечен лев. — Лета, — немного грустно протянул он, складывая руки на животе. — До свидания, профессор, — она не стала его обходить, просто перешагнула через его ноги, стараясь не смотреть ему в глаза. И удалилась; кудряшки пружинили у неё за спиной.***
— Говорят, это была гигантская крыса. — А я слышала, что трёхголовая псина. — Нет, МакКормик говорил, что это была водяная гарпия. — Да ну? Если это правда, то понятно, почему Скамандера выперли из школы. Лета сжигала гриффиндорок раздражённым взглядом вплоть до того момента, пока они не сели за стол своего факультета, и лишь потом направилась к своему. Настроение было безнадёжно испорчено, и Лете завтракать резко расхотелось. До того момента пока в Большой зал не влетели почтовые совы. Бумажный конверт шлёпнулся прямо в блинчики, щедро политые мёдом, и уголок тут же стал липким и жирным. Лета ойкнула и тут же прижала письмо к груди, оно было от Ньюта. Читать в Большом зале она его не стала, постеснялась. Поэтому так и не позавтракав, она выбежала в коридор, чтобы найти тихое укромное местечко, где она могла бы с удовольствием прочитать послание от Скамандера. Альбус, сидящий за обеденным учительским столом, проводил убежавшую студентку печальным взглядом. В письме Ньют сообщил, что нашёл работу уборщиком за гиппогрифами. Я понимаю, ты думаешь, что это слишком ничтожно для человека, который собирался стать магозоологом, но мне всё нравится. Гиппогрифы замечательные, — писал он. — Ведь главное — это любить животных. Поэтому какая разница — работать дрессировщиком драконов или ассистентом младшего помощника второго маговетеринара? Лета улыбнулась. Она ни капли не сомневалась в том, что Ньют всегда найдёт положительные стороны даже в такой ситуации. Он подробно описал каждого своего питомца, вскользь упомянул, что вновь поссорился с Тесеусом, сообщил, что покормил Зо-Зо, хотя та слегка раздражённо клюнула его в нос, и выразил сожаление, что всех его животных, за которыми он бережно ухаживал, ещё будучи в Хогвартсе, Лета выпустила на лужайку неподалёку от Запретного леса. Она перечитала письмо дважды, слегка разочарованно отметив, что Ньют даже не пригласил её к себе на Пасхальные каникулы. Хотя, зная о его отношениях в семье, Лета понимала, почему он выбрал работу далеко от дома. Но всё же… Своё письмо она начала со стандартной в последние полгода фразы: Мне так жаль, прости меня, это я во всём виновата. Ньют в следующем письме тут же начнёт отбиваться, скажет, что ему всё равно надоело учиться в Хогвартсе. Что так было лучше. Что сделал он это ради неё — взял вину на себя. Но Лета всё равно будет упорно доказывать, что он поступил глупо. А потом слёзно благодарить. За несколько месяцев ей это дело ещё не осточертело. Потом она напишет, что очень соскучилась. Что Ар-Ар, тот самый воронёнок, которого приютил Ньют, стал прилетать к ней всё реже и реже. И он больше не ест с её рук. Что одна из самых обычных золотых рыбок, что когда-то подарил ей Ньют, сегодня утром всплыла брюхом кверху. Что третьекурсницы уже неделю как хвастаются, что на Уходе за магическими существами им показывали единорогов. Один даже разрешил себя погладить. После обеда она отправила письмо совой, так и не дав питомице отдохнуть. А после ужина внезапно обнаружила, что и вторая рыбка плавает в аквариуме пузом кверху. — Фу, — одна из соседок поморщилась. — Выбрось эту гадость. Или скорми коту Софи. Лета вынесла аквариум из спальни и прошла через гостиную Слизерина, словив на себе парочку весьма не самых дружелюбных взглядов. Дитя похоти и Империуса — так её называли за спиной, иногда говорили прямо в глаза. Лета ценила таких людей, она тоже любила говорить правду-гадость в лицо. В подземельях её шаги были гулкими и звонкими, они эхом отражались от стен и шумели в ушах. До отбоя оставалось совсем ничего и надо было успеть до того, как кто-нибудь её поймает. В совятне она оставила рыбок прямо на полу и не стала дожидаться, пока какая-нибудь из сов начнёт лакомиться подношением и станет ли вообще. Когда Лета спускалась по лестнице, то услышала, как птицы дерутся, громко хлопая крыльями. Аквариум, доверху наполненный водой, она несла в руках, стараясь осторожно спускаться по ступенькам. В коридоре её окликнули: — Комендантский час! Лета охнула и выронила аквариум из рук. Стекло тут же осыпалось осколками ей в ноги и вода залила туфельки. — Факультет? Ах, Слизерин, — это был староста Когтеврана, имя которого Лета не запомнила бы даже ради приличия. Он оскалился, явно чувствуя свою власть над провинившейся студенткой, да ещё и с ненавистного факультета. — Мистер Урхарт, можете быть свободны, — Альбус обворожительно улыбнулся, и староста тут же сник, понимая, что нашкодившую Лету не накажут — профессор был весьма знаменит своей лояльностью к ученикам. — Репаро! Осколки стекла тут же склеились и аквариум засверкал как новенький. Потом Дамблдор ткнул палочкой в ноги Леты и туфли перестали хлюпать в луже. — Не стоило, — весьма холодно заметила Лета. Аквариум ей больше был не нужен. — Не стоило ходить вечером по коридорам школы, — парировал Альбус. — Если есть аквариум, значит были и рыбки? Лета не стала отвечать. Просто ждала, пока профессор снимет с факультета баллы и отправит её в спальню. Но он не спешил. — Мисс Лестрейндж, — мягко начал Альбус, слишком официально, и Лета напряглась, — ваши оценки ухудшились и не только по моему предмету. — Насколько я знаю, о таких вещах со мной должен разговаривать декан моего факультета, — сухо сообщила она. — На носу экзамены, — напомнил Альбус. — Ты далеко не глупа, но то, что случилось не должно отвлекать тебя от учёбы. Лета потупила взгляд. Дамблдор коснулся её плеча. — Я знаю, что без друзей может быть очень тяжело, но это не повод так горевать. Лета едва подавила всхлип, в последнее время она так расклеилась! Не хватало ещё разрыдаться на глазах у профессора. На языке застрял едкий комментарий, что Ньют был не просто другом. — Я был резко против его исключения, — заверил её Альбус. — Но дело и вправду было очень серьёзным. Лета раздражённо повела плечом, скидывая руку Дамблдора, а потом с вызовом взглянула ему прямо в глаза. Для этого пришлось высоко задрать голову. В полутьме его глаза были почти чёрные, хотя Лета уже давно заметила, что они у него светлые: то голубые, то зелёные в зависимости от освещения. И что-то мелькнуло в его лице, что она сразу поняла — он знает. — Можешь идти, Лета, — Альбус отвёл взгляд. Снимать баллы со Слизерина он не стал.***
— Это была гигантская змея! — Чушь! Это был волк! — Кто держит волков в Хогвартсе? Волки — это не так уж и страшно, — рассуждала Джемима. — Это явно были пикси. — Нет, я слышала, как кто-то из Пуффендуя говорил кому-то из Гриффиндора, что это был дракон! — Если бы Ньют Скамандер держал в своей каморке дракона, то об этом уже давно бы все знали! — возмущалась Холли. — Я слышала, что он натравил это чудовище на Ребекку, потому что та оскорбила эту Лестрейндж и назвала её… — Это был джарви! — мрачно сообщила Лета, и гриффиндорки, вздрогнув, резко обернулись. Лета с каменным лицом прошла мимо них и исчезла в Большом зале, оставив побледневших девиц осмысливать сказанное. Она никому никогда не расскажет, что это был не Ньют. Что это даже не он протащил в школу говорящего хорька — джарви, которого Лета назвала Джа-Джа. Не расскажет, что слова гриффиндорки Ребекки так её обидели, что она натравила милого Джа-Джа на эту девку, а джарви славились своей кусачестью. И конечно же Лета никогда никому не расскажет, что Ньют, предвидя надвигающееся страшное наказание, взял вину на себя. И его выгнали из Хогвартса. Лета тогда плакала, хватая Ньюта за мантию, и ругала за то, что он её прикрывал. Говорила, что сознается в своём проступке, рыдала, что не хочет его терять. А Ньют с присущим ему спокойствием просто взял её за плечи и вдруг встряхнул, чем очень её удивил. Обычно он к ней не прикасался. — Я уже шестикурсник, — объяснял он ей, заглядывая прямо в глаза. Он единственной смотрел ей в лицо. — Я уже сдал С.О.В., и даже если меня выгонят из школы, я не лишусь своей палочки. Лета, — Ньют отпустил её руки, — я знаю, что ты не со зла. Джа-Джа забрали, и ей ещё долго снился его человеческий крик. Он звал её.***
Лета вздохнула с облегчением, когда противные Джемима и Холли уехали домой, как и её соседки по комнате. — Каникулы Леты канули в Лету, — смеялись они ей в спину, пока она не наставила на них палочку и не крикнула: — Остолбеней! — за что её, конечно же, наказали. Впрочем, мерзкие гриффиндорки были правы: дома на каникулы Лету никто не ждал. Поэтому она слонялась по замку, подолгу сидела в совятне, слушая сонное уханье птиц, бегала смотреть на лечурок. И в один из таких дней, полных печали и одиночества, Лета наткнулась на странное зеркало в одной из многочисленных комнат Хогвартса. Она бы никогда не обратила на него внимание, к тому же оно было занавешено плотной тканью, но одно неловкое движение и ткань слетела на пол. А в зеркале они — мама, папа, она. Отец обнимает её за плечи, а мать держит за руку. Они втроём улыбаются. И Лета в зеркале тоже. На секунду ей показалось, что это не она. Девочка в зеркале слишком широко улыбалась, Лета у себя такой улыбки не помнила. И даже не знала, что умеет так счастливо улыбаться. Она протянула руку к гладкой поверхности, чтобы осторожно провести ногтем по своим кудряшкам в отражении. Её зеркальное я вторило её движению. Мама тут же обняла её за плечи, и Лета испуганно отступила. Её никто никогда так ласково не обнимал, разве что Ирма, но Лета почти никогда не отвечала ей взаимностью. Наверное, потому что отец никогда не забывал пробубнить себе под нос что-то весьма нелицеприятное про слуг и их хозяев. Лета почти никогда его не слушала, не из вредности, отнюдь, просто привыкла пропускать его слова мимо ушей. Он не стеснялся прилюдно её оскорблять, и у неё выработался стойкий иммунитет к его голосу. В зеркале отец улыбался, и его глаза сквозили такой нежностью, что Лете до спазма в горле стало больно. Она обняла себя, складывая ладони на плечах, там, где должны были касаться её руки матери, и почувствовала, как щёки обожгло чем-то влажным. Её же отражение весело улыбалось. Захотелось тут же кинуть в него чем-то тяжёлым, разбить вдребезги, заставив своё же улыбающееся лицо покрыться уродливыми трещинами. Но вместо этого она просто выбежала из комнаты. Всю ночь Лета не могла уснуть, волчком крутилась в холодной кровати, и её била дрожь.***
Зеркало было высоким, широким, большим. Лета каждую ночь приходила и смотрелась в него, будто в ожидании, что отражения наконец-то выберутся из него, оживут. Но мать с отцом в обнимку с её двойником просто ласково друг на друга смотрели и улыбались. Обнимались ей назло, будто зная, как жадно она на них смотрит. Лета то глотала слёзы, сидя на холодном пыльном полу, то раздражённо показывала самой себе в зеркале язык. Её злило, что её каждую ночь влечёт к себе дурацкое посеребрённое стекло в деревянной оправе и бередит ей искалеченную душу. Чем дольше она в него смотрелась, тем тревожнее ей было. Она плохо помнила свою мать, разве что по редким колдографиям, найденным в комоде у отца. Она довольно часто лазила к нему в шкаф, чтобы полюбоваться ими, пока в один прекрасный день не обнаружила, что колдографий там больше нет. Зато Лета прекрасно помнила орущего во всю глотку малыша в белых пелёнках, чьего боггарта она так и не смогла победить на третьем курсе. И Лета ломала голову, почему дрянное зеркало ей так его и не показало. Она так долго в него вглядывалась, что к рассвету начинали болеть глаза. Иногда она даже спала здесь до самого обеда, благо её спальня на каникулах пустовала и никто не мог её хватиться. А потом Лета вспоминала, что до неё никогда никому не было дела и закусывала губу. Ньют бы обязательно пошёл её искать, если бы она пропустила завтрак.***
Когда кто-то касается её волос, она только отмахивается. Бессонные ночи сказывались на ней слишком тяжело — она спала как убитая даже на ледяном полу, укрытая только плотной пыльной тканью, которой занавешивали зеркало. Её снова трогают за волосы, кудряшкой щекочут лицо, но Лета только раздражённо морщит нос. Их с Ньютом питомцы любили лазать по ним и забираться в носы и уши, кусали шеи и забирались за шиворот, поэтому она к ним уже привыкла. Но стоило только вспомнить, что после исключения Ньюта живности у неё больше не осталось, кроме почтовой совы, как Лета тут же открыла глаза. Профессор Дамблдор щекотал ей шею её же локоном. За окном стояло полуденное солнце. Лета невольно вскрикнула и отодвинулась от профессора аж чуть ли не в дальний угол. Альбус на это только хмыкнул, он продолжал сидеть на корточках, одетый в свою безупречную одежду и казался высеченным из золота, когда на него падал солнечный свет. Лета только скрипнула зубами, он был идеален во всём, от бороды до начищенных кожаных ботинок с серебряной пряжкой. Это так раздражало. — Тебе не стоит здесь быть, — мягко заметил профессор, и Лета невольно бросила взгляд на зеркало. — И смотреть туда не стоит. От его слов её тут же бросило в жар, и она опустила глаза, посильнее укутываясь в кусок бархатной ткани. Альбус подозрительно долго молчал, и Лета не чувствовала на себе его липкий всепонимающий взор, и ей пришлось поднять голову. Дамблдор, не отрываясь, смотрел в зеркало. Взгляд у него был какой-то грустный и задумчивый, и Лета, подобрав полы ткани, встала за его спину. В зеркале она видела только себя и свою семью, которой у неё никогда не было. — Вы видите? — очень тихо спросила она и, только когда слова были сказаны, Лета поняла, что ответа ей слышать не хочется. Что скажет профессор, узнав, что именно она смогла узреть в бездушной стекляшке? Альбус ей не ответил. На секунду, всего на секунду, ей показалось, что ему стоило больших усилий оторвать взгляд от зеркала. Да и ей самой было непросто в него не смотреться. Дамблдор встал, внезапно нависнув над ней, и мягко стащил с её плеч тяжелую ткань, постаравшись как можно быстрее завесить злосчастное зеркало. Лета поёжилась. В одной только своей пижаме она чувствовала себя на редкость неуютно, почти обнажённо. Особенно остро это ощутилось, когда Альбус наконец-то на неё взглянул. Видел ли он как ярко пылают её щёки, или её кожа настолько смуглая, что этого не видно? У Леты никогда не было возможности это узнать — в её жизни было не так много людей, что могли вогнать её в краску. Особенно искусно это делал её отец. — Это зеркало Еиналеж, — пояснил профессор, и его голос не показался её злым или расстроенным. — Оно показывает нам то, что мы так страстно желаем обрести. Люди сходят с ума, если долго в него смотрят. Реальность слишком отличается от их желаний. Ты не должна была его найти. Лета собиралась было возразить — комната была открыта, смотри — не хочу, но тон, каким Дамблдор произнёс эти слова, был таким спокойным, а главное, не осуждающим, что Лета даже расправила плечи. Он не заставил её чувствовать себя виноватой, как обычно это делали другие, и ей вдруг стало легче. — А что видели вы, профессор? Альбус на миг опустил взгляд, а потом посмотрел себе за спину, где и находилось зеркало. — Носки, — вдруг ответил он, и Лета удивлённо захлопала ресницами. — Шерстяные носки. Их никогда не бывает много, — он небрежно пожал плечами. Рубиновые пуговицы на его жилете ярко горели каплями крови в свете солнца. — Пойдём. И тут он одной рукой приобнял её за плечи, подталкивая к выходу, и Лета затаила дыхание. Её не стали ни ругать, ни тем более наказывать, хотя чего ещё можно было ожидать от мягкосердечного жалостливого Дамблдора? Но за годы несусветных попыток самоутвердиться хотя бы в школе, Лета настолько привыкла отбывать наказание, что, наверное, даже успела по ним соскучиться. Как бы паршиво она себя не вела, но Альбус бы всё спустил ей с рук. Стало даже обидно. — Зеркало перевезут в другое место. Тебе придётся ночевать в своей постели, — с усмешкой заметил профессор. Лета фыркнула. — Не бродить тебе больше по тёмным коридорам в комендантский час, не встречать рассветы в этой части школы. Не кутаться в старые портьеры, не спать на жёстком полу. Было в его лице что-то уютное, наверное, мягкая борода, делавшая его лицо ещё более круглым, что Лета даже не стала огрызаться, как обычно это делала, когда её ловили на чём-то, что нарушало правила. Носки, подумалось ей, неужели Дамблдор настолько счастливый человек, что единственное, что ему нужно в этой жизни, — это шерстяные носки? — Иди в свою спальню и переоденься. Лета вздрогнула. Она задумалась, разглядывая его простое добродушное лицо, и совсем забыла о том, что стоит перед учителем чуть ли не в неглиже. — Это был Ньют? — его вопрос ударил ей в спину бомбой-вонючкой. — В зеркале? — Д-да, — стараясь отвечать как можно беззаботнее, кивнула она. Ах если бы это был просто Ньют.***
Злобный ехидный смех гриффиндорок за спиной всегда заставлял её скрипеть зубами. Она всегда отвечала — словами, магией ли, кулаками, тяжёлым взглядом, но отвечала, как бы Ньют не старался её отвлечь. Он как мог избегал конфликтов и пытался и до неё донести эту мысль. Лета же была не столь пацифична. И раскатистый ржач гриффиндорок до сих пор заставлял её больно впиваться ногтями в свои ладони, а потом — в волосы уже вопящих от ужаса и зовущих на помощь девчонок. Её накажут, на три недели, и даже Альбус, вечно снисходительный к её проступкам, не сможет смягчить наказание. Вдогонку её лишат походов в Хогсмид, но Лету это не расстроит. Без Ньюта бродить по лавкам со сладостями не так уж и весело. — Какая же дрянная девчонка, — устало прошепчет ей вдогонку декан её факультета, на что Дамблдор ответит: — Зато умная.***
Когда перед ней опустили бумажный пакетик с эмблемой «Сладкого королевства», перевязанный золотистой лентой, Лета недоумённо нахмурилась. — Что, профессора Пендергаста сегодня тоже не будет? — Не будет, — кивнул Альбус. Ему так шли его серые костюмы-тройки на три пуговки и черный галстук, что Лета на миг по-женски завистливо вздохнула. Где ещё найти человека, которому был бы к лицу любой цвет. — Это мне? — удивилась Лета, ткнув пальцем в свёрток. На бумаге остался мокрый след — она вручную чистила котлы из-под зловонных зелий. — Раз уж в Хогсмид в ближайшие недели тебе не попасть… Лета подозрительно сощурилась. Она не отвыкла от такой абсолютной доброты, не требующей отдачи, что сейчас любой хороший поступок в её сторону воспринимался в штыки. Альбус привычно опёрся бедром в парту и жестом предложил ей угощаться. Лета помедлила, прежде чем потянуть за ленту. В нос ударил запах лимонных долек, сладкий и чарующий, перебивающий даже запах жжённых котлов и блевотных зелий. Лета будет уплетать их за обе щеки на пару с профессором, он будет улыбаться ей невзначай, не стараясь усыпить её бдительность фальшивой вежливостью, что ей станет грустно. — Не надо быть со мной таким милосердным! — эти слова она никогда не скажет вслух, по крайней мере, не сегодня и не завтра. — Хватит улыбаться мне в лицо и говорить о том, что я достойный человек! Хватит пытаться возвысить меня в моих собственных глазах, будто я не знаю себе цену, — и эти слова она тоже ему не скажет в лицо. Не сегодня, и не на этой неделе, а может, даже и не в следующем месяце. Потому что она изгой, и как бы изгой не пытался нарастить вместо своей кожи шипы, он всегда будет хотеть, чтобы нашёлся хоть кто-то, кто будет считать, что его шипы — это мягкий белый мех. И этот кто-то был с ней в последние годы — Ньют. И вот теперь её псевдомех слинял и она снова вся заросла шипами, в этот раз ещё более жёсткими, чем обычно. И вот теперь Дамблдор пытался погладить её, царапая свои пальцы, — надеялся, что она станет мягче. — Как же всё-таки глупо. — Прости? — Альбус смахнул с бороды пару сахарных крошек. — Глупо, будучи таким счастливым человеком, дарить своё сострадание таким плохим людям, как я. — Во-первых, с чего ты взяла, что я счастливый человек? Во-вторых, я не считаю, что это глупо. Если я хочу тебе помочь, то почему я не могу это сделать? Ты нуждаешься в поддержке, и сколько бы ты с пеной у рта не кричала бы, что это не так, мы оба знаем, что ты лжёшь. И в-третьих, человек, который так любит животных, не может быть плохим. Лета запихала в рот по три лимонные дольки, чтобы только подумать над ответом. Альбус продолжал смотреть на неё испытующе, ожидая, что она что-нибудь да скажет, но её глаза бегали по кабинету, натыкаясь на обгоревшие чугунные котлы. Взгляд у него был грустный, и она засомневалась в правильности своего утверждения. Могут ли быть у счастливого человека такие печальные глаза? — Я их всех отпустила на волю. Не знаю, как они будут жить в природе, ведь они привыкли к рукам Ньюта, но в одиночку я за ними ухаживать не могла. У меня осталась только моя почтовая сова. Лета едва сдержала горечь, так и льющуюся изо рта сквозь зубы. Ей было слишком больно слышать эхом отдающий крик джарви, что она решила всем махом избавиться от своих питомцев. Дамблдор сочувственно нахмурил брови, и в первые в жизни такое яркое проявление жалости к своей персоне Лета перенесла невероятно стойко. Ей вдруг именно этого и захотелось — жалости, коктейля из сострадания и заботы. Поэтому, когда они доели лимонные дольки, Лета умудрилась сохранить бумажный пакет, разгладив его и спрятав среди страниц какой-то старой энциклопедии. Она не писала Ньюту уже вторую неделю к ряду.***
Когда профессор Дамблдор попросил её остаться после урока, Лета не стала юлить и хмуриться. Не стала раздражённо вздыхать и дуть губы, только сердце как-то предательски встрепенулось, когда Альбус подошёл ближе. Настолько, что она разглядела его инициалы на платке в нагрудном кармане. За спиной раздался какой-то смешок, это мимо проходящие мерзкие гриффиндорки снова распускали слухи за её спиной. — Не планируй ничего на эти выходные, — попросит её профессор, и под словами «не планируй» он будет иметь в виду «не влипни в очередную перепалку, пожалуйста». Джемима вдруг споткнётся о свои ноги, услышав это. — Хорошо, — безропотно кивнёт Лета, и желудок вдруг сделает сальто-мортале в предвкушении чего-то прекрасного.***
— Лета очень любит животных, и профессор Дамблдор дал ей посмотреть на своего феникса, — смех Джемимы походил на скрип несмазанных дверных петель. — Знаешь, что она у него спросит, когда они останутся наедине? — Что? — Холли хихикнула не менее противно, чем её закадычная подружка. — «А можно погладить?» Дамблдор любит, когда гладят по головке. Женский туалет на втором этаже осквернит гриффиндорский смех, и Лета, тихо сидящая в закрытой кабинке, больно вопьётся ногтями в свои коленки. Мерлина на них нет. Она всегда отвечала, но в этот раз её остановило обещание, данное Дамблдору, — не влипать в неприятности до этих выходных. Её могли наказать и тогда прости-прощай столь долгожданная встреча. Гриффиндорки ушли, всё ещё обсуждая её и профессора, и у Леты ещё долго горели кончики ушей и чесались кулаки.***
Они договорились встретиться у входа в Запретный лес. Дело было вечером, у Леты вспотели ладошки, и она всё гадала, заметит ли Дамблдор, что сегодня на ней новый тёплый свитер. На нём же была его обычная мантия, он прятал руки за спиной и стоило Лете появиться в поле его зрения, как он улыбнулся. Ей показалось, что лучезарнее в этот сумеречный вечер ничего на свете не было. Он вдруг протянул ей цветы. Обычные полевые, коих на лужайке перед Хогвартсом великое множество, и Лета на секунду оторопела. Стоило ли говорить, что руки у неё теперь не только потели, но и дрожали, когда она принимала букет. — Пойдём, — он подтолкнул её в спину, заставив идти вперёд. Лета прокручивала в голове немыслимые вещи, гадая о том, о сём, пока они шли по тропинке. В ушах звучал смех проклятых гриффиндорок и их сальные шуточки, а за спиной дышал Альбус. Смотрит ли он сейчас на неё? А если даже не смотрит, то о чём думает? Лета медленно сдирала со стеблей листья и мяла лепестки, пока мысли лихорадочно плясали в черепной коробке. Ей бы наконец-то спросить его, зачем они здесь и к чему этот букет, но она предпочитала молчать. Она боялась спугнуть то нечто, маленькое и невесомое, что сейчас рождалось между ними. — Стой, — очень тихо прошептал Альбус над её ухом, и Лета едва слышно охнет, когда увидит на полянке его. Абсолютно белоснежного, почти сияющего даже в отсутствии солнечного света единорога. — О, Мерлин, — сорвалось у неё с губ. — Иди, покорми его. Тебя он к себе подпустит. На ватных ногах, почти не соображая, Лета медленно подходила к животному, боясь его спугнуть. Что бы сказал Ньют, увидев единорога воочию? Лета не дошла до него шагов так на три. Зверь смотрел на неё без страха, но и подходить не спешил. Как-то склонил голову набок, и платиновая грива зазвенела колокольчиками, наполнив вечерний воздух музыкой. Она оглянулась на профессора, словно ожидая команды, и Альбус жестом предложил подойти ей ближе. Стоило ей протянуть цветы, как единорог тут же жадно смял лепестки мягкими тёмными губами. Лета сглотнула. Так и хотелось прикоснуться, но было страшно. Краем глаза она заметила, как Дамблдор спрятал руки в карманы брюк. Он наблюдал за ней. От его взгляда становилось сладко-дурно, и Лета осторожно протянула ладонь вперёд, показывая, что не опасна. Букет наполовину уже был сожран, когда она всё же коснулась до одурения мягкой и гладкой шерсти. Ей даже казалось, что её смуглые пальцы стали белее в локонах единорога. Ничего нежнее в своей жизни она ещё не трогала. — О, Мерлин, — повторила она, касаясь витого рога под одобряющий взгляд профессора.***
У него всегда найдутся верные слова для любого, кто к нему обратится. Но не для неё. С ней Альбус любил молчать. Они сидели на большом камне у входа в Запретный лес, и у Леты до сих пор, казалось, сияли пальцы. Она всё ещё чувствовала на своей ладони шелест мягкой гривы, и по спине пробегали мурашки. — Только не говорите, что у меня сердце гриффиндорки. Для слизеринки это оскорбительно, — вдруг огрызнулась она, и Дамблдор рассмеялся. — Хорошо, не буду. Лета замёрзла, весенние ночи всё ещё были прохладными, но уходить не хотелось. Было в этих посиделках что-то спокойное и беззаботное, и она забывала о всех своих горестях в такие моменты. Вот только сердце не переставало судорожно биться в грудной клетке, словно очумелая пикси. Она нащупала в темноте его руку, и Альбус повернулся к ней лицом. Лета видела только очертания его носа и подбородка в тусклом свете огрызка луны. Должно быть, мне стоит целиться в середину, — подумалось ей, но стоило только поддаться вперёд, как профессор отстранил её от себя. — Я знаю, почему ты это делаешь, — его голос был такой же, как обычно, мягкий, звонкий, и Лета вцепилась в свои кудряшки. — На протяжении всей твоей жизни тебя только и делали что постоянно шпыняли. И любое хорошее отношения к себе ты воспринимаешь как мерлинову благодать. Но не стоит. Уверен, на моём месте ты бы хотела видеть Ньюта. Лета с трудом проглотила эти жестокие слова. Пелена сияния спала с Дамблдора, будто у неё перед глазами навесили плотные гардины, сквозь которые она не могла видеть, поэтому только представляла. Представляла, что в Хогвартсе после исключения Ньюта есть хотя бы один человек, которому она не безразлична. И если бы минут пять назад она заглянула в зеркало Еиналеж, она бы увидела себя в объятиях Альбуса. Сейчас же ей хотелось его ударить, или наложить Круциатус, или того хуже — заавадить. Но стоило ей злобно взглянуть на него из-под нахмуренных бровей, как к горлу подступил ком, и злость тут же сошла на нет. Он был прав. И это как ни странно не злило, а успокаивало. — Я думаю, это с возрастом пройдёт, — продолжал он. — Ты закончишь Хогвартс и тебе откроется целый мир неизведанных дотоле ощущений. Тебе понравится. И ты станешь воспринимать любой добрый поступок к себе как нечто должное. Люди быстро привыкают к хорошему отношению. И ты привыкнешь. — Но я всё равно хочу вас поцеловать, — выпалила Лета и тут же испуганно встрепенулась от собственной наглости. — Не стоит, — внезапно хором ответили они оба, и она грустно улыбнулась, что угадала. Улыбнулся и Дамблдор, потому что посчитал, что она всё поняла. Лета посмотрит на кусок убывающей луны, скрывшийся за облаком. Станет как-то грустно и печально. Всю ночь она проплачет в подушку, стараясь делать это как можно тише, — соседки спали чутко. А потом очерствеет. Взгляд станет таким же жёстким, как обычно, а лицо таким же надменным. Профессор перестанет быть чем-то значимым, потому что Лета вычеркнет его из сердца, как успела вычеркнуть отца, но дело так и не дойдёт до Ньюта. Потому что он напишет ей через неделю после экзаменов и пригласит на летние каникулы. Познакомлю тебя с братом, — вскользь напишет он, даже не подозревая, что лет через десять его сердце будет разрываться от боли, когда она примет предложение руки и сердца от Тесея. Конечно, — напишет в ответ Лета, отправив письмо с совой, не подозревая, что лет через десять узнает: Дамблдор никогда не был счастлив, как она себе напредставляла. Счастливые люди не умеют сострадать и у них никогда не бывает столь печальных глаз.