Тебе идёт любовь

Well, it's Saturday night and I just got paid, Fool about my money, don't try to save, My heart says go go, have a time, 'Cause it's Saturday night and I'm feelin' fine…

Песня в наушниках звучала не слишком подходяще к тому, что творилось с погодой. А она была отвратительна — скользкая, мокрая, хмурая, дождь впитался в пиджак, он стал сырой. Гораздо естественнее слушать звук дождя под Билли Холидей, а не под чьи-то задорные вопли. Песня ужасно напоминала о днях, когда он был почти богат, и как следствие, пулю в горло. Майк болезненно поморщился — последствия выстрела он ощущал до сих пор. Даже несмотря на то, что голос вернулся. Врач не рекомендовал ему много петь, пока связки не окрепнут. Но дело было не в голосе и не в приступах астмы, в чем-то другом. То, что как нельзя лучше соответствовало сизому небу и тоскливому дождю. Сценарий стоял на месте. Каждый день мужчина вставал, заваривал крепкий кофе и пялился на лист бумаги и мысленно проклинал сначала бумагу, затем Бастера, которому этот сценарий нужен был в срок, затем самого себя, а потом ударял кулаком по столешнице, так, что все на ней находящееся дружно подпрыгивало. Мыслей не было. Никаких. А он — джазовый музыкант. Человек, для которого импровизация — второе имя. Но в последнее время, он даже не глядел в строну саксофона. Несколько раз он брался, чтобы хотя бы придумать музыку к спектаклю, но даже она не шла дальше примитивщины, Майк бы ни за что на свете не посмел бы такое показать. Ноты убегали от него. Слова не слушались. Возвращалась опасная и серая тоска. А если он принимал антидепрессанты — становилось ещё хуже. Конечно, антидепрессанты удерживали его от безумных поступков, но это так же означало, что они удерживают от всего и блокируют всякую творческую мысль, уничтожают чувства, что для сценариста недопустимо. Он перестал их принимать и взамен его снова заглатывала мрачная и липкая пучина. И вот, даже Литл Ричард не радует больше. Если раньше Майк даже умудрялся широко улыбаться, подмигивать женщинами, и даже на кого-то глядеть с высока, если он мог это раньше делать хотя бы некоторое время после прослушивания таких весёлых и легких песенок, то сейчас он с отвращением собирался выключить «эти вопли». Франк Синатра, которого Майк обожал, стал «нытьем», Армстронг — «сплошной хрипотой», Дженис Джоплин — «вульгарщиной», Элла Фицджеральд — «скукой». Музыка его не радовала. Не вдохновляла. Он снял наушники и надвинул шляпу на лоб. Он хотел слиться с дождём, скукожиться, как высохшая лужа и вовсе исчезнуть. Это был не тот Майк, которого знали окружающие. И совсем не тот Майк, которого знал он сам. Его сравнивали с мышью, и не раз. За маленький рост, за чёрные шустрые глазки, за быстрые движения. За внешность, которую, в принципе, было легко забыть, если не его костюм и яркое поведение, если не его голос и обаяние. Он в жизни бы не подумал, что когда-нибудь станет соответствовать этому сравнению в полной мере. Он, не снимая кричаще старомодных пиджака и шляпы, не слезая с сияющей старостью машины, сумел слиться с толпой, исчезнуть из нескольких чужих жизней. Психотерапевт сказала, что это логично. После встречи с мафией, и не на такое пойдёшь. После встречи с пулей — тем более. После неоднократных попыток суицида — чего вообще от себя хотите? Было бы дико, если бы он и дальше чуть что бросался к микрофону. Но только Майк был не настолько осторожен, он знал себя, и знал, что мафия уже с ним достаточно расправилась. Вернее, надеялся. И ради искусства он был готов рисковать жизнью, он даже выступил бесплатно в тот ужасный день, ради того, чтобы его имя запомнили. Но… Не мог. Он не был трусом. Частично не был. Он умел преодолевать страх. Но этот страх он преодолеть не смог. Прятался за псевдонимом «Альберт Винсент Хокинс», как последняя крыса. Его настолько не заметили, что никто не понял, что только одно имя изменено. Лишь несколько человек называли его Винсентом в его жизни. Его отец. Это было его имя. И он ушёл, давным-давно… И девушка давшая ему его первую квартиру в Хилл-Вэлли. Ей оно напоминало имя художника, и потому она любила говорить это имя очень громко, подчёркнуто громко. Он понял, что потерял свою сущность, когда был в театре, чтобы знакомый и родной запах дощатой сцены и холод мраморных стен как-то вдохновили его на написание многострадального мьюзикла. Театр, совмещавший в себе заодно музыкальную студию, никогда не стоял пустой и мертвый, с тех пор, как Бастер не без помощи со стороны, отстроил его и стал полноправным владельцем. Наливая себе кофе, Майк услышал, как фейерверком распылялась музыка, ритмы, разговоры, смешивались друг с другом, не пуская тишину и покой. И понял, что в его состоянии он не сможет здесь работать. И тут объявился Гюнтер. Добродушный немец, не соответствуя ни единому представлению о немцах, обрадовано поприветствовал Майка, сначала облапал в ненужных объятиях, а затем и вовсе взял под руку и повёл его гулять по залам. — Я хотель с тобой это… Говорить серьезно, — объявил он, — О Нэнси. — Что ты хочешь? — устало спросил Майк в ответ на немецком, за что получил широкую улыбку. — Я не знал, что ты с ней встречался, — продолжил Гюнтер дальше на немецком, — Тебе не больно, что теперь я встречаюсь с ней? — Гюнтер, ты умеешь быть идиотом. С какой стати я имею к вам отношение? Конец это конец. Гюнтер игнорировал грубость Майка. Он был слишком дружелюбным существом, об этом говорило все — от его любви к ярким цветам в одежде до пышных форм тела. И его дружелюбие распространялось на всех, он был единственный, кто никогда не питал к Майку отвращения. Напротив, с их первой встречи он насквозь проникся симпатией и сочувствием к такому не самому приветливому человеку. — Просто, ты можешь ещё её любить. А мы довольно часто с тобой видимся. — Прости меня за грубость, — извинился Майк. Он пытался меняться. Психотерапевт настаивала, чтобы он менялся и смирил свою гордость, забыл, что все люди вокруг далеко не скоты, и не стоит ко всем одинаково плохо относится, прежде, чем подпустить. Первое, чему научился Майк, так это извиняться. Хотя бы словами. — Но это все равно глупо — переживать за подобное, — продолжил он, — Мне не больно и не должно быть. Она сама захотела уйти, ты — её выбор и я не вправе вам мешать. А ты не вправе думать обо мне. Просто не вправе. Отношения строятся между двоими, а не тремя. И потом, я уже полюбил другую. — Ну хорошо, хорошо, — немец замахал рукой, и тут в его глазах появился такой особый энтузиазм, — А кого ты полюбил? — Быть может, сам когда-нибудь заметишь, — Майк осторожно вырвал руку из-под локтя Гюнтера, — Мы не скрываем свои отношения. — Любишь же ты держать все в секрете, — дружелюбно покачал головой Гюнтер. — Жизнь научила. Последнее было сказано со всей серьезностью, без улыбки. Майк и не шутил. — Что ты будешь сейчас делать? — поинтересовался Гюнтер, — Я буду готовиться к концерту Singpower на следующей неделе. Если хочешь поплясать — присоединяйся. — Это, конечно, великая честь, понаблюдать за твоими выкрутасами, — саркастично отрезал Майк на английском, почти про себя и сказал на немецком, погромче, — Я буду иметь в виду, — и снял, наконец, шляпу, — Я буду писать пьесу. Пытаться дальше. Она должна быть когда-нибудь готова. Бастер с меня шкуру спустит, он надеется… — Да, ты отличные сценарии пишешь. Не ожидал даже от тебя. — Почему? — Не похож на человека, который может писать вот так… Думал, ты просто музыкант. А ты потрясающий писатель. — Возможно, — Майк усмехнулся, — Ты ведь никогда не знаешь всех своих талантов. Хотя, признать, я совсем не был удивлён, когда сумел написать первую пьесу. Но если человек обладает вкусом, он сможет и создать что-то со вкусом. — Ты прав, — улыбнулся Гюнтер, — Но ты ведь совсем неплохой музыкант. Ты отличный музыкант, — исправился он. — Ты так красиво поешь, сам пишешь музыку, умеешь играть и на пианино, и на саксофоне. — Каждый уважающий себя музыкант обязан это все уметь. — Да. Я тоже умею играть на пианино и на синтезаторе могу, — поспешил добавить Гюнтер, чтобы не ударить лицом в грязь, — Но только почему ты всегда просишь найти кого-то на главную мужскую роль? Почему ты не записываешься, не поешь? Не играешь в собственных пьесах? Ты же мечтал стать знаменитым. А с пьесами не особо знаменитым станешь. Не поп-звездой, имею в виду. Майк резко остановился. Улыбка исчезла с его лица, глаза потемнели и он даже побледнел. Гюнтер испугался, что он разозлился. И действительно, брови Майка насупились, на лбу выступила складка. Он уменьшился, сжался, стаканчик в руке хрустнул. — Мне нельзя петь, — произнёс он жестко, по-английски, — Врач сказал не напрягать связки. — Но прошло столько времени, — развел руками Гюнтер, — Ты ведь можешь петь. И без тренировок ничего не выйдет, твой голос ослабнет, а это плохо. — Не ослабнет. Я пою. Дома. Часто, — прошипел Майк сквозь зубы. — И голос не слабеет, если он от природы сильный, ш… — он сдержал оскорбление. — Тогда что же тебе мешает? Злость внезапно улетучилась, словно кто-то выпустил воздух из шарика и вместо этого, тяжёлым камнем навалилась грусть, обожгла горло, напомнив о пуле. Майку почудилось, что он снова задыхается, рука потянулась к шее, он ослабил галстук. Уронил шляпу и не поднял её. — Давай поглядим, — сдавленно произнёс он, — Пошли в студию. Он ворвался в маленькую комнату, обитую чёрным войлоком, так резко, что дверь едва не стукнула об стену. От отбросил в сторону портфель, подобранную шляпу и пустой стаканчик из-под кофе, сам же едва не споткнулся об это. Быстрым шагом, не обращая внимание на барабанящее сердце, подошёл к микрофону и резким движением надел наушники. Гюнтер едва подоспел за ним. Перепуганный звукорежиссёр уронил собственные наушники, поднял их и уставился на Майка. — Сюда через пять минут придут люди, — сказал режиссёр обеспокоено. — Нам большего не надо, приятель, — бросил Майк, — Включи, пожалуйста, что-нибудь из джаза. Тот кивнул и послушался. В ушах заиграло знакомое, выученное наизусть вступление. Майк поморщился, зажмурился, чтобы не видеть микрофона и приготовился петь. Но внезапно мелодию прервал выстрел, короткий, оглушающий, как пощечина, а вместо своего голоса Майк услышал шипящее, едва слышное сипение, и воздух мгновенно перестал поступать в горло, внутри все сжалось, будто силясь лопнуть, в животе все связалось узлом, и кислород, он не поступал, все испарялось, чувствовалось нереальным и большим. Майк понял — у него приступ астмы. Он не мог выдавить ни звука, и все, что он ощущал — это нестерпимое жжение в горле. Он сбросил с себя наушники, они упали на пол, но Майк проигнорировал возмущенное «эй!». Шатаясь и хватаясь за стену, он, на гнущихся ногах подошёл к портфелю и вынул ингалятор. Мир кружился, вертелся волчком, в ушах звенели сирены. Через мгновение он уже мог дышать. Режиссёр махнул рукой и раздраженно отвернулся, Гюнтер глядел на него с изумлением, смешанным с сочувствием. Майк откашлялся и, подойдя к микрофону, сказал: — Вот почему. Не могу и все. Майк подобрал портфель и шляпу, позабыв о стаканчике и вышел из студии. Он был ничтожным и ненавидел себя за это. Жжение не отступало, напротив, оно перешло с горла во внутренности, заставляло шипеть его кровь, превращало в пепел кости. Оно отравляло дыхание, обхватило его, связало тугими верёвками, безжалостно режущими, и пыталось вырваться, требовало выпустить наружу. Шляпу Майк водрузил на голову, чтобы не нести, а портфель прижимал к себе обеими руками, дрожащими, отвратительными руками. Он почти был у цели — двери мужского туалета, как вдруг услышал, как кто-то окликнул его имя. — Майк! — это была Эш. Она бросилась к нему и прежде, чем Майк успел сообразить, к чему это может привести, она схватила его за рукава. Майк пытался вырваться, но мешал портфель. Эш, не раздумывая, выхватила портфель, и, не взирая на протесты раскрыла его и принялась там рыться. — Прекрати это сейчас же! — рычал Майк, но не смел набрасываться на неё. Она вытащила перочинный нож, подняла его, словно трофей и сунула Майку в лицо. — Это что? — она едва сдерживала крик, — Думаешь, я не знаю, что это? Ты не работаешь в типографии! Я же просила тебя! На глазах девушки заблестели слезы. Она сглотнула. — Стой тут, иначе если уйдёшь — я тебя разыщу и шкуру сдеру, — произнесла она, — Вместе с Джонни! Не думай, что Джонни не знает город. Он всё знает… Она куда-то побежала, прихватив на всякий случай портфель с собой. А Майк остался стоять покорно и неподвижно и чувствуя себя абсолютно бессильным. Чувство стыда захватило его, заставило губы задрожать, что — он был уверен, было абсолютно ему нетипично. Он захотел спрятаться, скрыться от всех глаз. Он снова замечтал о квартире, полностью закрытой и тёмной, ему захотелось исчезнуть в норе. Люди проходили мимо, заходили в туалет и смеряли его любопытными взглядами, а он отчаянно дергал края рукавов, то одного, то другого, ему казалось, что все смотрят на его руки… Она, Мина, нашла его в гардеробной — она была в тот день пуста. Он не плакал, он сидел на полу, и боролся с терзавшей его болью, кусая палец руки. Эш знала его тайну, потому что сама пережила то же самое когда-то. Она все грозилась своим Джонни, но никто, кроме неё, об этом не знал. Она не смела рассказать об этом другим — она знала, что он не хочет портить себе имидж. Его имидж был абсолютной противоположностью тому, что тогда творилось в его душе. Нет, не только «тогда»… — Я-я… — Мина заикалась, — Я всё знаю. Да, — повторила она уверенней, — Я всё знаю. Майк не ответил. Она видела его при попытке суицида. Неоднократно. Что может быть ещё хуже? Теперь она знает о его позорной привычке. В ту секунду Майку было на все плевать. Он драл ногтями кожу, драл её какой-то щепкой, найденной на полу, перед этим он пытался ущипнуть себя прищепкой, но руки тряслись. — Поздравляю, — отрезал он. Его взгляд упал на булавку, торчащую из куска ткани, и он потянулся к ней и вынул. — Нет! — вскрикнула Мина, бросилась к нему, схватила его трясущиеся руки, не давая ему ими управлять, — Не надо. — Почему не надо? — его голос дрогнул, — Это мне помогает. Честно. — Нет, Майк, ты будешь чувствовать себя хуже… — Эш все рассказала тебе, да, милая? — на глазах выступили непослушные слёзы, голос его дрожал, — Пожалуйста, отпусти меня, иначе серьезно будет хуже. — Нет, Майк, нет, — она всхлипнула. — Почему? Ты не понимаешь. Не понимаешь… Вот, видишь, — слезы покатились по щекам и его руки ослабли, — Видишь… Она крепко обняла его. Он быстро перестал плакать — относительно. Булавка с тихим, почти беззвучным звоном упала на пол и он крепко сжал тело Мины в ответ. Он не мог ничего сказать. Ни «спасибо», ничего. Боль не отступила, но стало легче дышать. Появилась надежда. Он почувствовал землю под ногами. Когда-то он обожал её только из-за голоса, теперь же он любил её за всё. Когда-то он мог попытаться уничтожить её, неосторожными и острыми словами, а сейчас он не мог и подумать об этом. Не перед той, кто пережила его падения и взлёты. Кто знает — может они вместе сумеют подняться и, он снова окажется на сцене, и сможет запеть, не ожидая никаких выстрелов и погонь. А сейчас, как в самом примитивном блюзе он бродил под дождём. Без зонта. С наушниками без музыки в ушах. Капли дождя падали на воротник пиджака, стекая с полей шляпы, он выглядел жалко и глупо. Не хотелось никаких «Поющих под дождём», которых Майк обычно насвистывал в подобных ситуациях. Подумать только — когда-то он был совсем неунывающим! Мало того — даже когда он впутался в то грязное дело с мафией, это не особо останавливало его. Остановил только выстрел. Голос воскрес, а сам Майк — едва ли. Он мечтал, чтобы музыка приносила деньги, а сам был настолько неизвестным, только милосердие и щедрость Бастера позволяли ему как-то сводить концы с концами. Возможно, если этот австралиец не был таким благородным, сочувствующим и до отвращения позитивным, Майк и вовсе бы скитался по улицам, как несколько лет назад. Он подумал, что не купил цветы. Следующая мысль была — пойти и купить. Засунул руку в карман и с неудовольствием обнаружил, что там только несколько монеток, не хватит даже на розу. Это тоже не входило в его имидж. Ведь это он любил оставлять цветы у порога её дома… А по-человечески занести — на это ни ума, ни денег не хватало. Майк сжал кулак с досады, но денег от этого в кармане больше не стало. «Ничего, — думал он, поворачивая на уютную улочку с идеальными одинаковыми домиками, — Мы вместе послушаем какую-нибудь музыку, я предложу. И, надеюсь, она поймёт, что решение зайти к ней — спонтанное…». Опрятно одетая женщина, не скрыла своего удивления, когда на пороге перед ней предстал полностью мокрый, но пытающийся выглядеть максимально приветливо Майк. Она ужасно засмущалась и игриво захихикала, когда Майк (предварительно сняв мокрую шляпу) поцеловал ей руку в знак приветствия, и он окончательно убедил её в своей неповторимости, когда извинился за отсутствие букета. Спустилась удивленная Мина, и, увидев Майка, так и замерла на ступеньках. Мать, заметив это, всплеснула руками. — Что ж ты стоишь, Мина, и не обслужишь этого славного человека! Это ведь он оставлял нам цветы, ведь так? — Конечно, — ответил за Мину Майк, — Ради вашей дочери я готов стоять на коленях. Я буквально преклоняюсь перед твоим талантом, крошка. Мина покраснела, как рак, и молча кивнула. Мать побежала заваривать чай. Мина подошла к нему и стала бесцеремонно стягивать с него мокрый пиджак. — Всё снимай, — сказала она ему, пока он поправлял рукава не менее мокрой рубашки. — Что ты сказала, детка? — Майк растерялся. — Я говорю, — Мина набрала в грудь побольше воздуха, — Давай ты поднимаешься наверх и я дам тебе сухую одежду. — А откуда у тебя… — От папы, — быстро ответила Мина. — А он… — Умер, — так же быстро ответила она. — Мне так жаль… Мина махнула рукой, слегка поморщившись. — Уже всё хорошо. И я знаю, что ты меня понимаешь. Я слышала твою историю… — Оно хоть и мокрое, но в нем можно жить… — запротестовал Майк, когда её рука бесцеремонно вдруг расстегнула первые пуговицы рубашки. — Не выдумывай, — она шутливо погрозила ему пальцем, в другой руке она держала пиджак, — Я не хочу, чтобы ты простудился. — Я сам расстегнусь… — он мягко отстранил девушку от себя. Мина была готова провалиться сквозь землю. Она обоими руками вцепилась в пиджак и опустила голову. — Прости, я… Я… — Ничего, милая, ничего. Только дай мне что-нибудь… С длинным рукавом. Мина поглядела на него внимательно. В её глазах сияла грусть, но она ничего не сказала. Они вместе поднялись наверх. Майк с интересом разглядывал её уютно и чисто по-девичьи обставленную комнату, пока Мина, достав из шкафа коробку, рылась в ней, и тут его взгляд упал на проигрыватель. — Крошка, ты могла бы не стесняться и просить у меня пластинки, — сказал он, — У меня их целая коллекция. Мина обернулась и поглядела на него с улыбкой. — У меня тоже, — ответила она. Майк вздохнул и поглядел на дождь, словно спрятанный розовым туманом из-за тюлей. Он закрыл глаза, попытался вспомнить, какие ноты он слышит в стуке капель по окнам и крышам, но его ожидала пустота. — Музыка перестала меня вдохновлять, — сказал он серьезно. — Поэтому ты пришёл сюда? — А куда мне ещё пойти? — Ты снова?.. Майк покачал головой, но было неизвестно, лжёт ли он. Мина, достав из коробки наконец клетчатую рубашку и бежевые брюки, подошла и протянула их ему. В тот миг, когда его руки взяли одежду, она резко отдёрнула его рукав, так, что он расстегнулся. Мина молча глядела на его запястье. Он стоял, и тоже глядел на руку, другой прижимая к мокрой груди одежду, смотрел спокойно, но внимательно, будто увидел что-то новое. Мама внизу звала пить чай. Мина обняла его, так крепко, словно боялась за свою жизнь. Он почувствовал биение её сердца и замер, боясь разрушить это хрупкое мгновение. — Ты очень сильный человек, — услышал он шёпот Мины. — Неужели? — Да… Чай они пили в комнате у Мины, мать оказалась достаточно проницательной, чтобы понять, что им нужно время наедине. Они сидели на диване, Майк — чувствуя себя одновременно маленьким и толстым из-за одежды, явно слишком большой для него, Мина — обнаружив, что она совсем не стесняется того, что он сидит довольно близко к ней. Они едва не касались друг друга коленями. — Мне тоже мистер Мун голову морочит, — вздохнула она, — Он хочет, чтобы я играла главную роль в одном мьюзикле. Все бы ничего, но я ведь совсем не грациозна… А там надо танцевать, понимаешь? — она прикоснулась ко лбу, — Ох, и я совсем не хочу его расстраивать да и он говорит, что давно пора попробовать себя в новом амплуа… Надо расти, развиваться. — Кто сказал, что ты не грациозна, детка? Она грустно усмехнулась. — Я сама в зеркале вижу… Я же слон. — Неправда, никакая ты не слон! — Ты так говоришь, потому что влюблён в меня! — Ну смотри. Допустим, ты не можешь танцевать, но, милая, я могу тебя научить. Я умею танцевать джаз. А в мьюзиклах большего не нужно. — Ты меня не научишь, я тебе буду наступать на ноги и вообще… — Ну хорошо. Я тебе докажу, — сказал Майк решительно, отставив чашку, — Я же знаю, о чем говорю. Это просто очередная неуверенность. Ты ведь не хочешь никому дать подумать, что ты ничтожество. — Майк, ты ведь сам так думал, когда встретил меня. — Да, но я осознал свою ошибку. И навряд ли бы осознал, если бы ты так и не вышла на сцену. Он подошёл, и, быстро оглядев стопку пластинок, выхватил почти наугад от Синатры и поставил её на проигрыватель. Его взгляд упал на стену, где над полкой висела его фотография. Он был там в шляпе, и немного напоминал Синатру, однако глаза были вовсе не такими веселыми, как его улыбка. Напротив, они были очень тёмными и грустными, хоть и глядели немного влюблённо. «Неужели она ей нравится?» — подумал он почти брезгливо. Мелодия струнных, счастливая и нежная, мягко вступила в комнату, и все вдруг перенеслось на пятьдесят лет назад, дождь за окном, свет фонарей и фар машин, все это придало ощущение фильма, старого, классического и бесконечно невинного. Майк, преодолев скованность, почти равнодушно покачиваясь мелодии в такт, подошёл к румяной Мине и протянул ей ладонь. — Прошу. Он был трогателен и смешон в своём нелепом одеянии, на несколько размеров больше него. И Мина не посмела сказать нет. Раз он не стесняется так выглядеть, то кому нужна она за этими розовыми занавесками… Рядом с ним она чувствовала себя под защитой. Они медленно кружились по комнате, внимательно слушая музыку. Мина старалась, старалась изо всех сил не глядеть на ноги, ведь именно тогда пропадёт все волшебство. — Ты такая красивая, — услышала она голос Майка и не смогла не улыбнуться. — И поверь, ты лжёшь сама себе, когда веришь, что ты в чём-то плоха. Она расслабилась, и теперь они вместе улетели из этой комнаты, перенеслись в удивительный мир музыки, мир джаза, наивности и не особо оправданных мечтаний. Они кружились, и она не помнила ни про шрамы Майка на запястьях, ни о своей стеснительности, ни о придуманной неуклюжести, и Майк, он снова забыл о горле, о выстреле, о шипящем свисте вместо голоса. Они кружились, существуя только друг для друга. Когда мелодия стала таять, они остановились. Исчезали скрипки, исчезал голос Синатры, и мир невидимого мьюзикла тоже безнадёжно собирался стать утраченным. Они стояли, крепко держась друг за друга, словно ожидая конец света. Лицо Майка было светлым, и он ласково поглядел на девушку. — Мне пришла идея сценария, — сказал он, и в ту минуту он впервые за бесконечно долгое время был абсолютно счастлив.