Драббл по ВФР

"…И когда Жиронда пыталась не допустить суда над королем, в самый разгар прений на трибуну поднялся новый оратор. – Да, – сказал он, – я поддерживаю тех, кто протестует против суда над королем. Всякий король считает себя существом особым и действует соответственно. Стоя вне закона и даже выше общего для всех закона, имеет ли он право требовать, чтобы ему позволили воспользоваться преимуществами закона, когда он побежден? Что применимо к гражданину, не может быть применено к человеку, который претендует быть выше гражданина. Пусть же королевская власть несет кару за свое высокомерие. Не судить мы его должны, мы должны карать его. Строгая логика депутата, фанатичная убежденность захватила собрание. Но больше всего поражало в ораторе сочетание несочетаемого. Хладнокровие, непреклонность слов – и откровенная привлекательность юности; пристальный взгляд, суровая, словно вылитая из бронзы фигура – и женственная красота лица. И контраст этот действовал еще сильнее. Ни одно выступление Робеспьер не слушал так внимательно. Лицо депутата знакомо, но имя? Робеспьер наклоняется к сидящему впереди Демулену. - Камилл, кто говорит? Демулен отвечает, не оборачиваясь: – Сен-Жюст!" А. Гладилин, Евангелие от Робеспьера **** Максимилиан Робеспьер с хрустом размял пальцы - жест, явно выдававший нервное напряжение, но никто этого не заметил и не услышал этого. Зал потонул в шуме и выкриках, которые просто не могли не последовать после такой категоричной речи. Окончив выступление, Сен-Жюст легко сошел с трибуны, уступая место следующим депутатам, но после такого им было нечего сказать. Все их речи казались Робеспьеру бледными и вялыми. Он не хотел крови, он не хотел казней, пыток и террора. Он хотел лишь счастья для французского народа, но за всё, как известно, надо платить. Максимилиан отлично это понимал, но принципиально хотел добиться великой цели малой кровью. В конце концов, именно Руссо, вдохновивший его на дело всей жизни, писал, что ничто на этом свете не стоит крови человеческой. Сен-Жюст. Робеспьер чуть повернул голову, ещё раз окидывая взглядом того, кто только что публично призвал лишить жизни короля. Кому-то, возможно, он мог бы показаться каким-нибудь дворянским сынком, который так испугался за свою шкуру, что предал идеалы родителей и пошёл против монархии. Но когда Сен-Жюст стоял на трибуне, Робеспьер взглянул ему в глаза - и вздрогнул, чувствуя внезапный холодок вдоль позвоночника. Ему показалось, что на него в упор, остриём вперед, направлены два меча - бескомпромиссных и не знающих слова "жалость". Несколько позже он убедится в этом. Он узнает о том, как этот мальчик наведет порядок во французской армии, и одним из методов будет публичный расстрел виновных перед всеми остальными. Этот мальчик вынудит его подписать приказ об аресте Дантона и Демулена - да, того самого Камилла Демулена, который сейчас презрительно скривил губы, чувствуя в Сен-Жюсте явного политического соперника. И именно он будет одним из немногих, кто увидит сомнение в глазах Неподкупного. На секунду Максимилиан поймал себя на странной мысли. Захотелось коснуться Сен-Жюста - удостовериться, что под рукой будет не холодный мрамор античных статуй. Посмотреть, вздрогнет ли он от этого прикосновения, сбросит ли хоть на миг эту маску непогрешимости, так странно не вяжущуюся с его внешним обликом. Пожалуй, Робеспьер остерегался бы его, если бы не чувствовал в речах Сен-Жюста - каким-то звериным чутьём, даже не разумом - то же самое пламя, которое жгло грудь ему самому. Пламя справедливости. То самое пламя, на костёр которого взошли и взойдут многие. Сейчас их было много, и Робеспьер даже представить себе не мог, что наступит утро, когда он будет зажимать уши руками, чтобы не слышать грохот повозки, везущей к эшафоту Дантона - того самого Дантона, которого он утешал после смерти его супруги, желая лишь, чтобы этому большому во всех смыслах человеку было хорошо, а вместе с ним и Демулена. Того самого Камилла, с которым они вместе учились, зачитываясь Вольтером и Руссо. Того лёгкого, быстрого, насмешливого, острого на язык, склонного к парадоксам и давшего первый толчок к штурму - и взятию Бастилии. Он ещё помнил свадьбу Камилла и Люсиль, звон бокалов и громкий смех в доме. Казалось, что это было так недавно... Но Сен-Жюсту неведомы слабости подобного рода. Привязанности губительны, у настоящего революционера их не может и не должно быть - именно поэтому он будет рубить их, не колеблясь, у всех своих соратников. Никто не жалел его, когда он отсекал свои, а он не будет жалеть никого теперь. В конце концов, кровь сотни тысяч дозволительна ради спасения миллионов...но как же всё-таки Максимилиан хотел найти какой-то иной путь. Он не поддерживал идеи фанатичного, яростного Марата - но когда станет известно о том, что Марата вероломно и трусливо заколола в ванной девица, он не только захочет убивать сам. Он поймет, что другого выхода попросту нет. Осознает, что Сен-Жюста надо было слушать раньше и не бежать от страшного, но необходимого слова "диктатура". И в самом конце Сен-Жюст увидит отчаяние в глазах Робеспьера. Отчаяние не приговоренного к смерти, но отчаяние человека, увидевшего, как в одночасье рухнула, растоптанная грязными и грубыми сапогами, хрустальная башня во славу Свободы. Но всё это будет позже.