Иван-метросексуал и Кощей Бесстыдный

      В некотором царстве, в некотором государстве жил да был царь Еремей, и было у него три сына…       На этом бы сказку дальше сказывать, да царь за сердце схватился, на трон повалился: натурально, вот-вот удар хватит! Довела не болезнь, не старость, а другая кручина: неспокойно сердце за младшего сына.       Как раз когда сказке сказываться, вышел срок младшему сыну, Ивану-царевичу, из стран заморских возвращаться, куда он отряжен был аккурат две весны назад, как того новомодный обычай требует, «политесу» обучаться.       Воротился Иван-царевич домой ровно в срок. Политесу-то он, и верно, обучился, комар носу не подточит: не стыдно и перед гостями заморскими выставить вместо толмача, и на пир, что, как водится, на весь мир, делегировать. Царевич речист, по-басурмански без запинки балакает, право с лево не путает, вилкой есть обучен, да в скатерть, не в пример старшим братьям, не сморкается. Любо-дорого посмотреть!       Да только стал царь подмечать, что, окромя вышеизложенных оказий, кои не так уж и часто в царстве-то и случаются, от «политесу» пресловутого да и от царевича толку мало.       Государственными делами не интересуется: скучно; с боярами думскими беседы не жалует: смердят, мол, бороды-то у бояр! Только и делает, что перед зеркалом вертится да башку помадит. А то ещё в людской куриных костей наберёт да на них волосы накручивает, закудрявились чтоб, значит; или ногти каким-то заморским камушком пилит. Чудеса да и только! И к чему такие усилия прилагать? Обгрыз бы — да и готово! «Нет, — говорит, — политесу в том никакого, чтобы с обгрызенными ногтями ходить». Так-то.       Рассудить ежели, беды в том мало: царям писано на троне сидеть и ничего не делать, знай себе царские указы издавай да войну соседним царствам-государствам объявляй, коли скучно станет просто так сидеть-то. Невелика премудрость!       Вот только жениться Иван-царевич ни в какую не желает, а сие есть непременная угроза всему царскому роду, а стало быть, и государственному благополучию. Младший-то, вишь, в покойную царицу уродился, стало быть, и детки его тоже похожи будут, а уж в покойнице-то царь души не чаял! В общем, во что бы то ни стало женить надобно.       Невест, знамо дело, царь сыну немало подсовывал. В царстве девок много, одна другой краше, всякого роду-племени и сословия всякого, глядишь — и глаз радуется. Ну, может, у кого помоложе и кой-что другое радуется, а у царя Еремея, ужо преклонного возрасту, исключительно глаз.       А Ивану-царевичу ни одна не глянется! «Фи, — говорит, — батюшка, полно мне кого попало подсовывать! Даром я, что ли, политесу в странах заморских учился? Мои годы молодые».       «Туды-растуды твой политес! — осерчал царь. — Вот чем тебе, скажем, Настасья, боярская дочь, нехороша? Девка в теле, едва в дверь проходит (и то ежели боком развернуть). Уж как обнимет — так обнимет!» А Иван-царевич моментально возражает: «Ненароком задавит ещё!»       «А Марфа, купеческая дочь, чем не пришлась? — не унимается царь. — Эта ровно берёза стройная, да и коса в три сажени. Эх, хороша девка!» А царевич опять нос воротит: «Она, может, и стройна, да на аршин меня выше. А от косы в три сажени и вовсе боязно: удавит на косе-то ненароком! Да и вообще, батюшка, отстаньте от меня со своими смотринами! Мне ваши женитьбы до лампады, я вообще метросексуал».       Царь, знамо дело, опешил. Какой-такой метросексуал? Созвал бояр, стали судить да рядить, по учёным книжкам доискиваться, в какое-такое сословие Иван-царевич себя записал? Ну, натурально, ничего не нашли, но, на царевича глядючи, рассудили так: метросексуал — это тот, кто перед зеркалом, точно баба, вертится, а более ни на что не пригоден. Видать, политес во всём виноват. И что с таким-растаким политесом делать?! Бояре руками развели: дело новомодное, им незнакомое.       Царь думал-думал, придумал: по старинке дело надо решать, как деды и прадеды делали. А уж там стерпится — слюбится, глядишь, и забудет про свои «политесы»!       Иван-царевич и опомниться не успел, как нагрянули к нему в горницу стрельцы-удальцы, подхватили под белы рученьки, выволокли во двор, закинули в кибитку да вывезли в чисто поле, где их уже царь Еремей дожидается. Царевич, знамо дело, возмущаться. Виданное ли это дело, чтобы холопы особу царского роду-племени по двору волочили!       «Цыц! — прикрикнул царь. — Раз добром жениться не желаешь, судьбу будешь пытать, как того обычай велит». «Какой-такой обычай?» — насторожился Иван-царевич. «Вот тебе лук да стрела, — отвечает, — стреляй, куда хочешь. Куда стрела упадёт, там и невеста тебе сыщется. Пущай стрелу из лука!»       Иван-царевич опять возмущаться, да царь ничего и слушать не желает. «А коли ослушаешься, — говорит, — так велю отрубить тебе голову, а тело по оврагам размыкать!»       Царевич язык прикусил: головы лишиться, уж верно, не хочется. Жениться, впрочем, тоже. «А ежели не сыщется невеста? — спрашивает. — А ежели старуха какая стрелу поймает? Оно ведь всяко случиться может». «Знать, судьба твоя такова, — отрезал царь. — Пуляй стрелу, туды-растуды твой политес!»       Делать нечего, натянул Иван-царевич лук, пустил стрелу. Полетела стрелка и скрылась из виду. Подвели тут Ивану-царевичу доброго коня, пришлось садиться да в путь пуститься. Царь его, как водится, благословил вдогонку.       И поехал Иван-царевич стрелу искать. Едет, а сам костерит про себя и царя-батюшку, и обычаи дедовские. Это где ж видано, чтобы ехать невесть куда, да ещё и без сменного белья?!       Так-то думал, что стрела тут же за пригорком и сыщется, ан нет. Поглядел — нет нигде стрелы. Силушкой-то царевич не обижен, — видать, далеко стрела улетела. Ну, что делать? Поехал дальше.       Едет, а сам думает: а ну как взаправду сыщется такая невеста, от которой сразу же на первой берёзе удавиться и захочется? Кривая, или рябая, или вовсе старуха беззубая?       Ехал он, ехал: и полями, и лесами, и высокими горами, — а стрелы всё нет. Вот наехал на болото, кругом камыши да жижа грязная, нет дальше дороги. Куда теперь ехать, куда доброго коня поворачивать? А потом глядит: стрела! Угодила стрела в болото, воткнулась в моховую кочку, а подле стрелы лягушка сидит да квакает. «Вот и невеста сыскалась», — смехом сказал Иван-царевич. А лягушка: ква-ква да ква-ква.       Ну, надо стрелу добывать как-то. Царевичу сафьяновые сапожки марать не хотелось, да всё же пришлось: конь в трясину нейдёт. Пробрался кое-как к моховой кочке, дёрнул стрелу за древко. А лягушка за стрелу лапами вцепилась, с ней вместе стрелу и вытянул. Потряс из стороны в сторону — лягушка крепко вцепилась, не отпускает.       «Тьфу, отцепись, амфибия!» — осерчал царевич. А лягушка вдруг и говорит ему человечьим голосом: «Возьми меня с собой, Иван-царевич, буду я тебе женой верной, не пожалеешь!»       Опешил Иван-царевич: что за диво, лягушка разговаривает? «Да как мне за себя лягушку взять? — говорит. — Ты не ровня мне. Дело неслыханное!» А лягушка всё своё твердит: «Возьми, возьми, не пожалеешь!»       Тут царевич призадумался. А может, и верно лягушка говорит. Привезёт домой, покажет царю-батюшке. Вот, мол, сам же говорил: «Знать, судьба твоя такова». Пущай на лягушке и женит. Профит от этого очевидный: посадил в банку — и пусть сидит там да квакает, а ему, Ивану-царевичу, отныне и царь не указ, что хошь может делать! «Хорошо, — говорит, — так и быть, возьму. Чем лягушка не невеста?»       Завернул он лягушку в платочек, чтобы платье не изгадила, положил в карман да поехал восвояси. А лягушка сидит в кармане да на радостях квакает.       А покуда Иван-царевич в поисках стрелки по царству бродил, царь-батюшка его дожидался. Не ест, не спит, только и глядит: не едет ли обратно Иван-царевич? Обычай обычаем, а на сердце-то всё равно не спокойно. А ну как, и вправду, какая карга старая стрелой завладеет? А от слова царского не откажешься, придётся женить, губить дитятю любимого!       Глядит: воротился Иван-царевич на царский двор один-одинешенек. Ну, у царя от сердца отлегло маленько: да пёс с ним, с этим политесом! Невеликий конфуз!       «Ну что, Ванюша, — ласково спрашивает, — сыскалась стрела?» «Сыскалась», — отвечает царевич и стрелу кажет. «А невеста где же? — спрашивает. — Али в безлюдное место стрела угодила?» «В безлюдное, батюшка, — кивнул Иван-царевич, — да только невесту-то я привёз, как ты мне и велел».       Царь головой повертел — нет никого во дворе, окромя них самих. Шутить выдумал, верно, царевич.       «Вот моя невеста». И с этими словами Иван-царевич из кармана лягушку вытащил и царю показал. А лягушка сидит на ладони да квакает. Ну, тут уж у царя и вовсе от сердца отлегло. С незапамятных времён повелось, и каждый царь про то ведает, что из лягух-квакух самые хорошие жёны получаются. Дело верное! Однако же, как водится, изрёк: «Знать, судьба твоя такова!»       Иван-царевич царю-батюшке поклонился и отправился в свою горницу почивать, а прежде всего — одёжу переменить да помыться. Русский дух — оно, может, и хорошо, да только не от себя самого и непременно нос заткнувши.       Ткнул Иван-царевич лягушку на стол, а сам принялся у зеркала вертеться да кудри крутить: развились, покуда по лесам да по болотам шатался. Та сидела-сидела, смотрела-смотрела, — видать, надоело. Подобралась к краю стола да и говорит: «Перекинь меня через себя, Иван-царевич, увидишь, что получится».       Иван-царевич нехотя лягушку двумя пальцами взял да об пол и шмякнул. Глядь, а вместо лягушки — красна девица стоит. Хороша, ох хороша! Глаза зелёные, губы — что маков цвет, коса в кулак толщиной, сарафан камушками самоцветными расшит. Уж такая красавица, что ни вздумать, ни взгадать, только в сказке сказать! Поклонилась красна девица царевичу и говорит: «Не дивись, Иван-царевич. Невеста я твоя, Василиса Прекрасная. А была я лягушкой заколдованной…»       А потом глядит: царевич-то не больно и удивился. Сказать больше, на новоявленную суженую ровным счётом — ноль внимания! Вертится перед зеркалом, знай себе, да кудри гребнем треплет. Уж Василиса Прекрасная и так повернётся, и сяк встанет, и плечом поигрывает, и кожу лягушечью ножкой в сторону Ивана-царевича подпихивает. А царевич натурально никакой реакции!       Осерчала тогда Василиса Прекрасная и говорит: «Ты, Иван-царевич, лягушечью кожу-то в печке спали, иначе сказка дальше сказываться не будет».       «Фи, — говорит царевич, — выдумала тоже! Может, бабой и оборотилась, да мозги-то как были лягушечьи, так и остались. В горнице всякую пакость жечь?! Да от неё смрад пойдёт — задохнешься!»       Василиса Прекрасная глаза вытаращила, а потом смекнула: ежели дело в свои руки не возьмёшь, так сказка будет тянуться, что твоё басурманское иго! Ухватила лягушечью кожу да сама в печь и кинула. Тут раздался стук да гром, аж весь дворец затрясся, и дворовые да думские крепко напугались. Ну, Иван-царевич тоже струхнул маленько.       А Василиса Прекрасная рукой лоб накрыла, будто дурно ей сделалось, а сама искоса на царевича поглядывает. «Что же ты, Иван-царевич, наделал? — говорит. — Ежели б ты немножко подождал, я бы вечно была твоею. А теперь прощай! Ищи меня за тридевять земель, в тридесятом царстве — у Кощея Бессмертного!» И, прежде чем Иван-царевич на сей неслыханный поклёп ответить успел, обернулась белой лебедью и улетела в окно.       «Тьфу ты, пропасть! — в сердцах сказал царевич. — И на кой я эту лягуху домой приволок! Опять тащиться куда неведомо, уж царь-батюшка мне спуску не даст!»       Ну, на этот раз уже учёный: котомку-то в дорогу собрал, бельишко уложил, гребешок да притирки разные. В дороге лицо и обветриться может!       А наутро пошёл Иван-царевич к царю виниться. Так и так, мол, украл Кощей Василису Прекрасную. А царь довольно руки потирает: наконец-то сказка толком сказываться начала! Вслух же повелел: «Езжай выручать девку. Негоже, чтобы всякие лиходеи с царскими невестами забавлялись!» Но поскольку на Ивана-царевича большой надёжи нет, то вручил царь ему книгу с инструкциями, как дальше поступать. «Царевна-лягушка» называется, сборник русских народных сказок, в коем мудрость дедовская да прадедовская собрана, — да загодя прочитать заставил.       Иван-царевич прочитал, лицо и вытянулось. Это мало того что опять по лесам да по болотам мотаться, поскольку где царство Кощеево находится — никому не ведомо, так ещё и к старой карге, Бабе Яге, заезжать придётся, а про неё неспроста, уж верно, говорят, что она добрых молодцев исправно кушает, и косточек не останется! А коли отбрыкаешься от старой чертовки да выведаешь, где Кощей Бессмертный живёт, да доберёшься до его дворца, так с Кощеевым прихвостнем, змеем трехглавым, сиречь Змеем Горынычем, биться придётся! Так, чего доброго, до самого Кощея и не дотянешь!       «А может, ну её? — на всякий случай спросил царевич. — Лягуха всё-таки, отквакается как-нибудь да сама от Кощея и ускачет? Политес опять же в чужую личную жизнь лезть не велит. А ну как, пока я по лесам мыкаюсь, у них с Кощеем всё полюбовно решится?»       Тут царь пуще прежнего осерчал и в который раз злополучные «политесы» недобрым словом помянул, а Ивану-царевичу лютой смертью пригрозил. На этот раз, чтобы не повторяться, в кипящем молоке сварить пообещал. А кипящее молоко — оно дело такое, что не всяк из него красавцем выскочит: сваришься вкрутую — и конец.       Ну, что делать? Поехал Иван-царевич, скрепя сердце, невесту от Кощея выручать. А так-то, ежели разобраться, сама себя и похитила!       Ехал он близко ли, далёко ли, долго ли, коротко ли — заехал в лес дремучий. Деревья в нём вековые, мхом заросли, паутиной их затянуло, и не видать ни солнышка красного, не слыхать ни птиц, ни зверя в лесу — мёртвое место, страшное!       Едет Иван-царевич по лесу, добрый конь под ним спотыкается. Как в сказке писано, однако, с конём царевич заговаривать не стал. Оно и так понятно, с чего коню спотыкаться: тут корней из земли видимо-невидимо торчит, не ровен час ногу сломишь! Конь тоже помалкивает, так и осталось невыясненным, умеет скотина разговаривать или нет. Да Ивану-царевичу не больно-то и интересно. У него другая печаль: напорошило полны кудри трухи всякой, паутина нацеплялась. А ни одного ручья, чтобы умыться да в надлежащий вид себя привести, по дороге не попадается. Лихое место!       Долго ли, коротко ли — выехал царевич на полянку, а на полянке избушка на курьих ножках стоит. Ни окон, ни дверей, стоит себе, приплясывает, лапа об лапу почёсывает, а из трубы дым идёт. Стало быть, рассудил царевич, дома старая карга.       Слез Иван-царевич с коня, приосанился и повелел: «Избушка, избушка! Стань по-старому, как мать поставила, — к лесу задом, а ко мне передом!»       Сказка на этот счёт клятвенно заверяла, что опосля такого зачину всенепременно дверь появится, через которую в заколдованную избу войти можно. И верно: избушка покряхтела-покряхтела, развернулась. Глядит царевич: и впрямь, дверь имеется.       Скрипнула тут дверь, приоткрылась, и высунулся в щель длинный старушечий нос. Принюхался шумно, аж со свистом, а потом из избы послышалось: «Фу-фу! Русским духом пахнет!»       Иван-царевич подмышку понюхал и натурально тут же разобиделся. «Это ты, старая, зря на меня наговариваешь! — говорит. — Я, перед тем как в дорогу отправиться, исподнее-то переменил!»       Тут дверь и вовсе открылась, выглянула Баба Яга, а увидев царевича — отчего-то осердилась. Сплюнула даже. «Тьфу ты, — говорит, — что за напасть? Мёдом вам тут, что ли, помазано? Третий ужо за неделю такой расфуфыренный является, старуху почём зря тревожит! Чего тебе надобно?»       «Ты бы прежде меня, доброго молодца, накормила-напоила, в бане выпарила, да тогда б и спрашивала».       Яга будто смягчилась, да ненадолго. Иван-царевич, может, и говорит по-писаному, да только всё ему не то и всё не так: и пироги подгорели, и квас кислый, и лавка жёсткая, и вообще амбре в избушке стоит такое, что не мешало бы проветрить, а то и глаза щиплет. У него, Ивана-царевича, кафтан из материалу заморского, пропитается духом этим самым — хоть потом выкидывай, а за него деньги немалые плачены.       «Туды-растуды! — осерчала Баба Яга. — Припёрся, незваный-нежданный, да ещё претензии выставляет! Что за народ пошёл! Поди, и в печь лезть не научен?»       Иван-царевич строго так на неё поглядел и говорит: «Ты, старая, свои каннибальские пищевые предпочтения другим не навязывай. Политесу в том никакого. Ежели я тебе подыгрывать стану, так это я тебя в печи должен опосля изжарить буду. А у меня желудок деликатный: ягятина, уж верно, не по вкусу придётся!»       Баба Яга натурально обалдела, аж рот разинула. На что уж не первый век доживает, а такого вовек не слыхивала. «Ладно, — говорит, — сказывай, зачем пришёл».       «Знаешь ли дорогу в царство Кощеево?» — «Знать-то знаю, а тебе что за спрос?»       «Выручать еду Василису Прекрасную», — без особого энтузиазма ответил Иван-царевич. «Царевну-лягушку, что ль?» — как-то ехидно осведомилась Яга. А после говорит: «Эх, Иван-царевич, зачем ты лягушечью кожу спалил? Не ты её надел, не тебе и снимать было!»       Иван-царевич только носом сопит, а ничего на то не отвечает. Скажи, что квакуша сама своё похищение устроила, — так Баба Яга его на смех поднимет!       Ну, Баба Яга его пытать не стала, сказала, что дорогу ему наутро укажет, а покуда спать-почивать его уложила. Царевич лёг, да предупредил, чтоб не вздумала Баба Яга к нему под бочок ложиться да приставать, покуда он сонный.       «Да тьфу! — осерчала Яга. — Мне такого добра и даром не надобно! Постыдился бы такое на бабку надумывать!»       Но Иван-царевич ей поведал, что в странах заморских, где он политесу обучался, это дело обычное, чтобы бабки такое вытворяли да добрых молодцев прельщали. Баба Яга и призадумалась… но, к чести Яговой, домогаться Ивана-царевича не стала.       Так и ночь прошла.       Наутро разбудила Баба Яга царевича, вывела на дорогу и дала ему клубок. «Вот тебе клубок, — говорит, — куда он покатится, ступай за ним смело!»       Кинул Иван-царевич клубок на дорогу, тот и покатился. Катится да разматывается, а как до перепутья докатился — так и вовсе пропал. Поглядел царевич по сторонам, видит: камень на перепутье поставлен, а на камне том — надпись мудрёная. Стал царевич читать. «Кто направо пойдёт, — написано, — тот богат будет. Кто налево пойдёт, коня потеряет. А кто прямо пойдёт, смерть свою найдёт!» Поглядел Иван-царевич на коня, а конь, значит, на царевича смотрит, и на морде будто написано: не вздумай, мол!       «Ничего-то мне не подходит, — стал рассуждать про себя Иван-царевич. — Богатым быть — оно, конечно, хорошо, но ежели я получу богатства несметные, так, пожалуй, и за собой их тащить придётся. Замаешься! А коня потеряешь — так это самому пешим идти придётся, а кто его знает, где это царство Кощеево? Может, до него ещё год пути! Ну, про оставшийся вариант и говорить нечего: какой дурак добровольно голову потерять согласится?»       А всё ж выбирать надо! Покрутил головой Иван-царевич и тут заметил, что чуть дальше у развилки стоит столбик с табличкой, в землю вбит косенько, на ветру шатается, того и гляди развалится. Подошёл к нему царевич и читает, а на указателе, верно, курица лапой накарябала: «Кому Кощеем баб украденных выручать, тому сюда». «Ага, — обрадовался царевич, — это про меня написано». Сел обратно на доброго коня и поехал по тропке, на какую стрелка указывала.       Едет, а сам книжку листает, чтобы свериться, не пропустил ли чего. Ежели книжке верить, то аккурат сейчас из леса зверьё всякое полезет, а ему придётся им смертью грозить, дабы на свою сторону залучить да смерть Кощееву добыть. Сам-то вековой дуб не свалит, а сундук-то со смертью Кощеевой, поди, на самом верху подвешен.       «Вот что за народ? — бормочет себе под нос Иван-царевич. — Нет чтобы смерть при себе держать, так нет же, упрятал на самое видное место! Будто сам напрашивается, чтобы его укокошили! Да и верно ли, что это Кощея смерть? Ежели его Бессмертным прозвали, как же его вообще укокошить можно?» Да уж, задачка ещё та!       Ну вот, значит, едет себе Иван-царевич, зверей высматривает, да только ни медведей, ни волков, ни зайцев, ни какого ни на есть ежа ледащего ему не встретилось. Так и доехал до зелёного дуба, что у самого лукоморья растёт.       Стоит дуб, не шелохнется, кроной в небо упирается, а ствол — целый день вокруг иди, так и до ночи не обойдёшь! Такой и медведю не под силам. Да что там медведю! Хоть всех медведей со всего царства сгони — и то не осилят. Впору пригорюниться.       Пошёл Иван-царевич вкруг дуба, а сам на него поглядывает да гадает, нельзя ли как на него взобраться? Сундук-то он уже приметил: висит на самой верхней ветке на золотых цепях, на ветру покачивается. А никак не взберёшься: ветки-то высоконько, не достать!       Видит: сидит на златой цепи, что пониже сундука вкруг пущена, котище чёрный. Сидит, пригорюнился, лапы свесил, усы поникли, и тяжко вздыхает.       «Котя-котя, — позвал царевич, — о чём кручинишься?» А сам думает, что это, верно, и есть тот самый Кот Учёный, о котором в сказках писано. «Авось, — думает, — подскажет мне, как сундук достать. Даром, что ли, учёный?»       Кот вздыхать перестал, вниз поглядел и говорит по-писаному: «Гой еси, добрый молодец! Как же мне не кручиниться, когда помер мой батюшка, Кот Учёный, а научить-то меня премудростям не успел? Как мне теперь, горемычному, жить да быть? Как мне теперь горе мыкать, неучёному?»       Иван-царевич смекнул, что горе это ему в профит пришлось. «А что, — говорит, — давай меняться? Есть у меня книга премудростей разных. Я тебе книгу, а ты мне сундук. Смерть-то Кощеева тебе, верно, без надобности?»       Кот обрадовался, скорёхонько снял сундук да Ивану-царевичу отдал. А царевич ему, значит, книгу сказок. Кот книгу ухватил и давай скорее читать! «Спасибо тебе, Иван-царевич! — говорит. — Я теперь вмиг премудростям обучусь. Буду теперь, как батюшка, по цепи ходить да сказки баять!»       Достал Иван-царевич из сундука смерть Кощееву, сиречь яйцо хрустальное, в коем аккурат посередине игла заключена тонкая, тоньше волоса человеческого, а может, колдовством каким из волоса-то и сотворена. Занятная диковинка, сработано умело, царевич таких и в заморских странах не видел. Спрятал он яйцо в рукав, а сундук отдал Коту — чтобы тот в нём книгу премудростей хранил.       Вот кот давай по цепи расхаживать да сказки сказывать. Набежало тут же к нему со всех сторон зверьё всякое да пакость лесная, сели и давай сказки слушать. «Вон оно как!» — подивился царевич и далее поехал.       Ехал он полями, ехал он лесами, ехал он высокими горами. Долго ли, коротко ли — заехал он в места безлюдные, пустынные. Не растёт на них ни травиночки, ни былиночки, не рыскает по ним зверь, не летает над ними птица. Одно вороньё мельтешит повсюду, каркает да гадит. «Видать, царство Кощеево близко, — решил царевич, — а может, и Змеево».       Ехал он, ехал, значит, этими пустырями. Добрый конь под ним спотыкается: под копытами не камни, а кости человечьи попадаются, в прах рассыпаются. Верно, была тут в незапамятные времена сеча великая.       Вынес добрый конь Ивана-царевича с этого гиблого места в чисто поле. Тут пейзаж, пожалуй, порадостнее прежнего будет. Растёт местами травка-муравка, цветочки полевые кое-где пробиваются, васильки да лютики. Аж на сердце потеплело: точно в родимой сторонке.       Глядит: за тридевятью пригорками стоит царство Кощеево, а ещё за тридевятью — Кощеев замок. Царство-то Кощеево частоколом огорожено, да только диковинный тот частокол: что слева — из кольев острых, а на каждом колу, как водится, по черепу человечьему; а что справа — кованый, с узорами затейливыми и, видать, недавно поставлен, а старый, что прежде на его месте был, в сторонке свален. Ремонт, видать, затеяли, да покуда до конца не довели. И у этой новой изгороди ещё будка, в каких на заставах солдаты на часах стоят, а возле будки сидит Змей Горыныч да сам с собой в карты режется. Три головы-то у него, и каждая себе на уме.       Видит Иван-царевич, что Горыныч на него внимания не обращает, злобствовать не торопится. Подъехал он тогда к Змею Горынычу ближе, спешился и говорит: «Здравствуй, Змей Горыныч! Не укажешь ли мне, какой дорожкой вернее к замку Кощееву добраться? Стоит-то он за тридевятью тридевять пригорков, далече».       Змей Горыныч карты отложил, всеми тремя головами на него посмотрел. «А ты кто таков будешь? — спрашивает. — И на что тебе Кощей надобен?»       Ну, Иван-царевич таиться не стал, честно ему ответствовал, что едет-де выручать свою невесту, Василису Прекрасную. «А смерть Кощееву достал? — спрашивает Горыныч. — Ежели достал, так давай сюда». «Как же я тогда с Кощеем биться стану, — резонно возражает царевич, — ежели его смерть тебе отдам?»       Тут все три головы разом засмеялись, а потом Главная Голова и говорит: «Эх, Иван-царевич, да неужто ты думал, что в яйце и вправду смерть Кощеева? Это, считай, пропуск, чтобы на земли Кощеевы заехать. Без пропуска никак, непорядок. Давай сюда яйцо-то. Мне его ещё обратно отнести надо, чтобы другой царевич-королевич али богатырь не ушёл от дуба, не солоно нахлебавшись. Другого-то яйца нет, одно на все случаи жизни».       «Эге, — думает Иван-царевич, — прав я был, выдумали всё люди. И то верно: не такой глупый Кощей, чтобы смерть свою где попало прятать. Она, верно, всегда при нём». Насчёт пропусков царевичу тоже понравилось. Ни дать ни взять — политес! Отдал он яйцо хрустальное Змею Горынычу и спрашивает: «А что, Горыныч, мне теперича биться с тобой надобно?»       Змей Горыныч важно всеми тремя головами закивал: «Надобно, знамо дело, надобно. Без этого никак, непорядок».       «А ежели не сдюжу?» — «Не сдюжишь — так сызнова попробуешь».       Тут Иван-царевич запоздало припомнил, что меч-кладенец не добыл. Нечем царевичу биться. Ну, меч-то и не понадобился.       «Садись, — говорит Змей Горыныч, — в картишки сыграем. Выиграешь — укажу тебе короткую дорогу к замку Кощееву. Не выиграешь — сызнова сыграем. Самому-то с собой играть, вишь, неинтересно!» «Так в карты, что ль, биться с тобой будем?» — изумился Иван-царевич. «Знамо дело, в карты, — говорит Горыныч. — У меня хоть и три головы, да каждая самому нужна. Наезжает в год по полста богатырей, на всех голов не напасёшься! Отрубленная-то голова долгонько отрастает. Умеешь в карты-то?»       Тут Иван-царевич возрадовался: в карты играть научен, по-всякому умеет, ибо сие есть непременное занятие при обучении политесу. «В дурака, что ль?» — спросил царевич, садясь напротив Змея Горыныча. А тот лапы довольно потирает: нашёлся наконец-то супротивник!       Ну, поначалу-то Иван-царевич проигрывал, потому что Горыныч мухлевал: у Змея Горыныча три головы, а шеи, на которых эти головы сидят, длинные! Вытянет шею какая голова — карты у царевича подглядит да другой голове перескажет. Иван-царевич то приметил и наловчился карты шапкой прикрывать — тогда уж выиграл.       «Ладно, — говорит Горыныч, — твоя взяла. Укажу я тебе дорогу к замку Кощееву. Но ты уж меня уважь: как обратно возвращаться будешь, езжай той же дорогой. Перекинемся с тобой разок-другой в картишки. Больно понравилось мне с тобой биться!»       Иван-царевич пообещал. Змей Горыныч указал ему нужную дорогу, а сам полетел к лукоморью — яйцо на место возвращать.       Вывела дорожка Ивана-царевича прямо к Кощееву замку. Остановился Иван-царевич, глядит да дивится. Видать, в замке капитальный ремонт затеяли: леса повсюду стоят да подпорки. Сверху ремонт-то начали: крыша новая, окна с золотыми наличниками. А что внизу — так ещё прежнее, старое, глаз ни на чём не задерживается. Но уж и так видно, что выйдет замок новый на славу, не прежнему чета! Потягается и с царскими хоромами! «А что, — думает Иван-царевич, — злата у Кощея много. Что ему зря в сундуках пылиться? Лучше в дело пустить».       Нашёл царевич вход, коня снаружи оставил, сам вошёл. Палаты изнутри тоже златом украшены, однако не везде: замок-то большой, за день не управишься!       Пошёл Иван-царевич бродить по замку, Василису Прекрасную искать. Раз уж пришёл, так дело до конца довести надобно. И впрямь, лягуха не лягуха, а жалко девку оставлять в неволе томиться! Свернул за угол — да с Василисой Прекрасной и столкнулся. Глядит, а та уж не в зелёном сарафане, не в кокошнике, а в золочёном платье да в венце с каменьями самоцветными. Поди, так и вышло, как думал: полюбился ей Кощей, вот и пошла за него.       Усмехнулась Василиса Прекрасная и говорит: «Долго ж добирался, суженый мой, ряженый!» «Скажи спасибо, что вовсе поехал, — ответил царевич. — Уж батюшка не насел бы, так и не поехал бы!»       А Василиса Прекрасная смеётся, заливается. Потом рукавом перед лицом царевича махнула, тут же помутилось у него в глазах, и упал он оземь без памяти.       Долго ли, коротко ли — очнулся Иван-царевич. Повёл очами по сторонам — видать, в темнице. Ин чудная же темница! Вместо стен — клети-решётки золочёные с засовами крепкими, а за решётками, точно птицы в клетке, добры молодцы сидят, роду-племени да сословия разного, а все как один — в исподних рубахах. Иван-царевич хвать — и на нём из одёжи одна рубаха и есть! Хорошо ещё, что длинная рубаха: срамные части прикрывает.       А в клети, что напротив Ивановой, сидит богатырь да слезами уливается, горько да жалобно причитает. Подошёл Иван-царевич к решётке поближе, спрашивает: «Почто кручинишься, добрый молодец, почто печалишься?» А тот сквозь слёзы и отвечает: «Да как же мне не кручиниться, как мне не печалиться, когда Кощей со мной бесстыдство сотворил? Как же я теперь батюшке с матушкой на глаза покажусь?!» «Какое-такое бесстыдство?» — удивился Иван-царевич. «Да то самое, что мужики с бабами и творят, — ответил богатырь и ещё пуще заплакал. — Погоди, и с тобой сотворит!»       Иван-царевич только бровями повёл. Да ежели бы царь-батюшка узнал, каким-таким политесам он в странах заморских научился, так, верно, его бы удар сразу и хватил! А тут: бесстыдство сотворили. Нашли о чём убиваться!       «А как же вы, добры молодцы, — спрашивает, — в плену-то у Кощея оказались? Полонил он вас в бою честном или лиходейством?»       Богатырь ещё пуще в слёзы и говорит: «Не в честном бою, не лукавством Кощеевым мы в плен попали, а заманила нас Василиска поганая! Лягушей, али горлицей, али вовсе Жар-птицей обернулась да вызволять себя потребовала. А как добрались мы до царства Кощеева, так в темницу и угодили. С Кощеем спелась, потаскуха болотная!»       «Но-но, язык-то прикуси!» — послышалось. Глядит Иван-царевич: Василиса Прекрасная в темницу пожаловала. Стоит, усмехается, ключами от темницы поигрывает. Молодцы начали кто жаловаться, кто браниться, а Иван-царевич помалкивает покуда. Дело-то, видать, тёмное, нахрапом не вывезешь.       «Опять потешаться над соколиками пришла?» — раздался ещё чей-то голос, и добры молодцы притихли разом.       Иван-царевич шею вытянул, глядит: спустились в темницу два молодца, одинаковы с лица, а за ними ещё один. Ни молод, ни стар, ни безус, ни бородат, сразу видно: чёртово племя. Кудри тёмно-русые, причём натуральные, Ивана-царевича аж завидки взяли! Глаза не поймёшь какие: вроде тёмные, а вглядись — так и золотые. Корона на голове зубчатая, одёжа заморская — с высоким воротником, а сапоги и вовсе из чистого золота. Ну, царевич сразу смекнул, что это и есть Кощей Бессмертный, а всё ж диво: Кощея-то полагали стариком костлявым, а тут вон какой молодец!       «Уж и потешиться нельзя, — отвечает Василиса Прекрасная, — всё одно пользы никакой от таких добрых молодцев. Которого отпирать-то?»       Кощей очами повёл, на воющего богатыря кивнул и прочь вышел. А два молодца, одинаковы с лица, горемыку подхватили и следом поволокли.       «Что ж ты, с Кощеем сговорилась? — спрашивает Иван-царевич. — Ключницей теперь у него служишь?» Василиса Прекрасная насмешливо сощурилась и говорит: «Да уж лучше у Кощея ключницей, чем таким молодцам женой мужней!»       «Выпусти меня», — попросил царевич. «Выпустить да на волю вывести?» — смеётся Василиса Прекрасная. «Умыться да переодеться, — говорит. — Кощей-то, видать, особа важная. Как можно перед такой в одном исподнем щеголять? Мне политес не дозволяет». «А сбежишь?» — не поверила Василиса Прекрасная. Тут уж Иван-царевич усмехнулся: «В таком-то виде? Чай, должна знать, что я за птица: хоть в клетке держи, хоть на цепь привяжи, а перья чистить давай!» Призадумалась Василиса Прекрасная, потом говорит: «Ладно, поверю я твоему слову. Отведу в опочивальню, там и почистишь».       «Ишь, — шепчутся между собой добры молодцы, — ловко её обратал! Засов откроет — а он ей по башке да наутёк!» Иван-царевич на них зыркнул строго: «На бабу руку поднимать — последнее дело!»       «Эх, Иван-царевич, — про себя думает Василиса Прекрасная, — было б в тебе поменьше политесов этих заморских, так тебе бы как мужику цены не было!»       Отперла она решётку, выпустила царевича и повела за собой в опочивальню. Там кликнула чернавку, велела воды нанести да из сундука платье по кости Ивана-царевича вытащить. Иван-царевич умылся, приоделся и давай перед зеркалом вертеться, кудри чесать да собой любоваться. Другой бы с девкой в опочивальне быть застыдился али сотворил какое непотребство, а этот, окромя себя, ничегошеньки-то и не видит!       «Нет, никчёмный, — покачала головой Василиса Прекрасная. — Эх, туды-растуды твой политес!»       Тут двери опочивальни распахнулись, вошёл Кощей и прямо на кровать повалился. Ивана-царевича поначалу не приметил, видать. А вид у самого усталый. Снял корону с головы да виски ладонями обхватил. «Это чёрт знает что такое, а не богатырь, — говорит. — Баба, а не богатырь. От его воя у меня ажно голова разболелась! Нет ли какой премудрости, чтобы успокоить мою бедную головушку?»       «Знамо, есть, — отвечает Василиса Прекрасная, — заварю тебе травку заветную на семи росах рассветных, вмиг отпустит».       Кощей Бессмертный кивнул, а потом как вскочит! Увидал, значит, Ивана-царевича. Тот, нимало не смущаясь, поклонился ему со всем почтением, какое гость, званый или незваный, хозяину кажет, ежели в его хоромы входит. Хорошо вышло, даже Василиса Прекрасная залюбовалась. «Не гневайся, — говорит, — умысла во мне злого нет, а невмоготу немытым сидеть было».       Тут Кощей на него внимательнее взглянул и спрашивает: «А ты что за птица?» «Иван-царевич я, — говорит, — из такого-то царства, царём-батюшкой отряжен невесту вызволять из твоего плена». «Василису-то?» — засмеялся Кощей, засмеялась и Василиса Прекрасная.       Иван-царевич тоже маленько улыбнулся, но ответил с достоинством: «За то, что невесту у меня увёл, я не в обиде. Коли полюбилась тебе, Кощей Бессмертный, Василиса Прекрасная, так и живите счастливо. Нас-то с ней не полюбовно сосватали, а стрелой каленой».       «А-а, слышал, слышал, — хмыкнул Кощей. — Только, Иван-царевич, обманулся ты: Василиса мне не невеста, не супружница. Она сама по себе, своей головой живёт. Да и на мой счёт обманулся: Кощей Бессмертный — это мой батюшка был, покуда не помер, а я-то Кощей Бесстыдный».       «Как так: помер? — удивился царевич. — Так ведь он бессмертный?»       «А вот так, — отвечает Кощей, — чах-чах над златом, да и зачах. Помер на своих сундуках с богатствами несметными почём зря. Тому уж полста лет минуло. Аль не слыхали в ваших местах?»       «Может, и слыхали, — говорит царевич, — да я в царстве нашем, Еремеевом, долго не бывал: в странах заморских обучался наукам всяким…» «Политесу», — ядовито процедила Василиса Прекрасная. Иван-царевич кудри тронул рукой и подтвердил: «И политесу. Нынче времена такие, что без него никуда. Полно лаптем щи хлебать!»       Кощей, видать, подивился таким речам, к царевичу подскочил, за одно плечо обнял, по другому похлопал. «Нравишься ты мне, Иван-царевич, — говорит. — Как с языка снял! И меня подобные мыслишки ужо не первый год посещают. А пойдём-ка мы с тобой по чарочке винца зелёного пропустим, заодно и побалакаем».       Василиса Прекрасная только глаза к потолку завела, но вслед за ними пошла. Видать, любопытно послушать, о чём балакать станут.       Пришли они все в трапезную, там стол накрыт скатертью-самобранкой, а за столом два молодца, одинаковы с лица, прислуживают. Сели Кощей с Иваном-царевичем за стол, стали есть да пить, да друг другу на житье-бытье жаловаться.       «Вот хотя бы братья мои, — говорит царевич. — Оно прежде-то я и сам не знал, не гадал, а как побывал в краях заморских — так и смотреть на них не могу! Где это видано: в скатерть сморкаться, бородой вытираться, а по бороде — блохи скачут! А батюшка тоже хорош: стрелу, мол, пусти и там ищи жену, куда стрела та упадёт. Да разве ж можно наобум на первой подстреленной жениться? Возраст тебе, говорит, вышел. А может, и не вышел? Почём ему знать, к чему у меня душа лежит?»       «А лет-то тебе сколько?» — «Осьмнадцать». «Молоденький какой!» — подивился Кощей, а на вопрос насчёт его возраста — отмолчался.       Василиса Прекрасная помалкивает, пристроилась в углу стола, сидит, крылышко цыплячье ощипывает.       «Мой-то тоже хорош был, — говорит Кощей. — Только и делал, что над златом чах. А чуть я скажи, что надобно бы из казны отмерить да, скажем, изгородь новую поставить, так он сразу же в крик. Стыда, мол, у тебя нет, батюшку обобрать пытаешься! А толку-то от его злата, ежели это самое злато в сундуках плесневеет? И что? Зачах, натурально зачах! Даже костей не осталось».       Пропустили ещё по чарочке, и ещё по одной…       «А богатыри? — говорит Кощей. — Какой ни наедет, так биться вызывает. Выходи, мол, на смертный бой. А как с ним биться? В полную силу — так от него и мокрого места не останется. В полсилушки — так уж и вовсе не стоит начинать. А всё батюшка виноват: напакостил изрядно, вот и едут со всех концов света счёты сводить. А поди, докажи, что я к батюшкиным козням отношения не имею? Раз тоже Кощей, так всё одно какой: Бессмертный или Бесстыдный. Одного, мол, поля ягоды!»       «Да уж богатыри не те нынче, — хохотнула Василиса Прекрасная, — да и царевичи-королевичи измельчали!»       «А что ж у тебя добры молодцы по темницам в одном исподнем сидят?» — спросил Иван-царевич у Кощея, решив этот паскудный камешек в свой огород проигнорировать.       «Скучно мне, — жалуется Кощей, — репутация-то у батюшки такая, что царство наше за три версты обходят. Дороги давно мхом поросли, гостей не видано и не слыхано. Вот начал я было девок похищать. Да они всё ревут больше, по женихам убиваются, ни песен от них, ни басен. Да и не лежит у меня к ним сердце, ох не лежит! Мне добрых молодцев подавай, чего скрывать? А где ж их взять? Добры молодцы — они на дороге не валяются, особливо в царстве Кощеевом. А тут Василиса Прекрасная ко мне явилась, на добрых молодцев крепко обиженная».       «А как не обижаться? — осерчала Василиса Прекрасная. — Этот-то, политесный, хоть домой принёс. А кто и вовсе на болоте оставил, али на бабу деревенскую променял. Где среди таких молодцев милого друга выискать? Поневоле злобу затаишь!»       «Вот, — говорит Кощей, — и придумали мы с ней добрых молодцев завлекать да в полон брать. Шибко люблю я добрых молодцев-то! За то и прозвище получил: Кощей Бесстыдный. А я так полагаю: коли любо, коли по сердцу, так и не бесстыдно!» Иван-царевич кивает, видать, со словами Кощеевыми соглашается. «Ан и добры молодцы-то сплошное огорчение, — посетовал Кощей, — скуку мою не разбают. Или бранятся, или в слёзы сразу, не хуже девок. Мало веселья-то». «Политесу в них маловато», — заметил царевич.       Ну, ещё по чарочке пропустили, а уж если честь по чести сказать — наклюкались так, что и басурман не разберёт, что говорят, а уж встать хотели — такие пируэты ногами выделывают, что никакому политесу такие и не снились!       «Эй, два молодца, одинаковы с лица!» — кликнула Василиса Прекрасная. Явились. «Что, хозяйка, надобно?» — спрашивают. «Снесите Кощея в опочивальню». — «А этого куда?» Подумала Василиса Прекрасная и говорит: «И этого туда же!»       Подхватили обоих под белы рученьки да в опочивальню снесли и дверь затворили крепко.       Уж какие политесы они там друг дружке предъявляли да демонстрировали — про то никому неведомо. Но трапезничать вышел Кощей поздно, видом — довольный весь, а Иван-царевич — ещё позднее: надобно было прежде кудри завить, вот и припозднился. А уж промеж собой и вовсе запросто говорят и друг дружку кличут не иначе как: «Друг мой сердечный!» Ну, понятное дело: два сапога пара, вот и снюхались.       На радостях закатили пир на весь мир. На том пиру и мы бывали, мёдом да вином нас угощали, по усам текло, а в рот не попало: так боялись политес окаянный нарушить, что кусок в горло не лез!       Пошли по миру разговоры, дошли и до царя Еремея. Разное говорят, да чему верить? Кто говорит, что Иван-царевич в битве с Кощеем голову сложил. Кто говорит, что с Кощеем спелся, верным его слугой сделался: из одного блюда едят, из одной чарки пьют, на одной лавке валяются да политесам всяким предаются! А кто говорит, что выезжает Иван-царевич с 33 богатырями, все в кольчугах золотых, разбойничать: на какого добра молодца ни наедут, хватают да волокут в темницы Кощеевы, а из темниц-то этих ни один не вернулся! Царь уж и не знает, чему верить, на сердце неспокойно, чует сердце не беду неминуемую, а то, что в бедах всех виноват политес проклятый!       Издал тогда царь указ: запретить политес на веки вечные, а Ивана-царевича, ежели в царстве когда объявится, схватить и в темницу заключить, дабы народ не смущал. Да где там! Иван-царевич домой и носа не кажет.       Серчает-серчает царь, а всё ж иногда тоска берёт: скучает по любимому дитяте. Сидит у окошка в палатах царских, на двор глядит да вздыхает.       Одним утром глядит: въехала на царский двор карета богатая, кони — ретивые, таких и в царских конюшнях не сыщется! Правят каретой два молодца, одинаковы с лица, а из окошечка кареты красна девица поглядывает, Василиса Прекрасная. Вышел царь Еремей во двор, Василиса из кареты вышла, к царю подошла, в пояс ему поклонилась. А два молодца, одинаковы с лица, сундуки Василисины следом тащат.       «Здравствуй, царь Еремей!» — говорит. Царь её признал, встретил ласково, давай расспрашивать: «Как же ты, Василисушка, Кощеева плена избегла? Перехитрила окаянного, или Иван-царевич тебя вызволил, а сам на чужбине голову сложил, как про то люди сказывают?» Василиса Прекрасная смеётся: «От Кощея по своей воле ушла. Кощею нынче не до брани, не до сечи. Он делами полюбовными занят. А Иван-царевич жив-здоров, да только жениться на мне отказался. Вот и решила я к тебе, царь Еремей, приехать. Податься-то мне больше некуда: коли на болото вернёшься, так и навек там застрянешь с нынешними-то молодцами! А при Кощее мне оставаться неудобно. Нечисть всё-таки, да ещё политесная!»       Ну, царь повздыхал, погоревал о сыне непутёвом, а потом и говорит: «Что ж Василисушка, оставайся. Выдам тебя за одного из моих сыновей, будете жить долго да счастливо: у старших-то в голове глупостей нет, обычаи блюдут строго».       А Василиса Прекрасная бровью повела и говорит: «Не пойду я за твоих сыновей. Я за тебя, царь Еремей, пойду. Ты старой закалки человече, жизнью умудрённый. Будем мы с тобой жить да поживать, лягушат тебе нарожаю — лепота!»       Глядит царь: девка-то не шутит, смутился даже маленько. «Как же нам жениться? — говорит. — Я старик седой, а ты красна девица. Засмеют люди-то! Скажут, мол, совсем сдурел на старости лет!»       «А я немало знаю премудростей, — говорит Василиса Прекрасная, — сладим как-нибудь. Скажи только, по сердцу я тебе али нет?» Ну, куда деваться? Сознался царь Еремей, что души в ней не чает: полюбилась ему Василиса Прекрасная с первого взгляда!       «А раз так, — говорит Василиса Прекрасная, — то мы молочка вскипятим да тебя в нём искупаем. Вмиг помолодеешь!» А царю боязно стало. «Может, — говорит, — лучше кого за яблоками молодильными пошлём? Оно вернее будет». «Можно и так», — согласилась Василиса Прекрасная.       На том и порешили. А как съел царь Еремей молодильное яблочко, да помолодел, да стал таким красавцем, что ни вздумать, ни взгадать, ни в сказке сказать, Василиса Прекрасная аж покраснела ровно маков цвет, когда его увидала, — в тот же день честным пирком да за свадебку: обвенчался царь Еремей с Василисой Прекрасной, и стали они себе жить-поживать, добра наживать.