Сопровождающий в бездну

— Командир, это так отвратительно! — в этих резких словах, раздающихся всего в паре метров от него, столько желчи и презрения, что Сасаки чертыхается от неожиданности. Кагуне тут же прекращают пожирать гулей, неподвижно застывают и внимательно следят за всем происходящим — есть в присутствии других неудобно — свежего, наполненного жизнью мяса в таких ситуациях хочется ещё сильнее. Фурута подходит ближе, и каблуки туфель стучат по каменной брусчатке, каждым своим шагом отсчитывая его приближение. Его взгляд сверлит затылок, и даже не нужно поворачиваться, чтобы убедиться в том, что он улыбается. Мерзкую улыбку, приправленную неподдельным интересом, Сасаки чувствует позвоночником уже на уровне инстинктов. — Командир, вы так жестоки с этими несчастными! — после этих слов Фурута наступает каблуком на пальцы одного из гулей (жертве, что не имела и шанса), и противный хруст костей наполняет переулок. Он подходит так близко, что можно почувствовать тепло, исходящее от его тела, а полы распахнутых плащей тихо шелестят от соприкосновения друг с другом. Фурута пинает покойника так, чтобы голова с остекленевшими глазами смотрела в другую сторону. — У него же была семья — жена, дети — а вы взяли и обглодали его труп. Как же этим несчастным теперь на своего папочку смотреть? Хотя, с такой рожей, как у него, это даже к лучшему, что они больше не увидят это уродство, что у него вместо лица. А то явно заработали бы психологическую травму. Невысказанное “Было вкусно, Сасаки-сан?” повисает в воздухе удушающе алым маревом. Фурута всегда приходит невовремя и портит даже то, что, казалось бы, уже было испорчено. Приходит и смотрит с неподдельным интересом, медленно смакует увиденную картину, растягивая удовольствие, словно катает на языке изысканный деликатес. Обгладывает Сасаки до костей, а потом и их дробит, в своей ненасытной жадности стараясь забрать как можно больше. В одной из пастей кагуне сейчас точно так же перекатываются чужие глаза, а хочется, чтобы голова подчинённого покатилась по дороге. — У меня уже психологическая травма от работы с тобой, Нимура-кун, — Сасаки трёт виски, отгоняя нежелательный звон в голове. Голод, слишком сильный и заглушающий все остальные чувства, рвётся наружу, а кислотно-едкий запах гульей крови дразнит нюх. Рот ещё сильнее наполняется вязкой слюной, а от сдерживаемого желания начинает колоть кончики пальцев. Кагуне мелко подрагивает и идёт рябью ярко-красных вен от невозможности впиться зубами в сочное мясо. Самоконтроль никогда не был его сильной стороной. — Сасаки-сан, а вы шутить пытаетесь, да? Не стоит, а то эти ваши попытки ранят моё чувство прекрасного. — Надеюсь, достаточно глубоко? — Фурута улыбается в ответ так приторно-сладко, что непонятно, как у него ещё не сводит челюсть. Сасаки видит его меньше минуты, а у него уже ходят жевалки и болит голова. Ему не нужно говорить или просить, чтобы Фурута ушёл, не нужно объяснять, почему именно сейчас он не хочет его видеть — его понимают без слов, прекрасно осознавая всю щекотливость и специфичность ситуации. И именно поэтому Нимура желает остаться. Один из самых исполнительных сотрудников Управления совершенно не умеет выполнять приказы. Иногда Сасаки кажется, что в их изломанном тандеме командир совсем не он. Голод скребёт своими когтями желудок, скручивает и раздирает его на части, сжимает горло и ломает трахею на куски. Его выкручивает и разъедает изнутри, а слюна заполняет рот так быстро, что постоянно приходится сглатывать. Сдерживаться всё сложнее. Сасаки смотрит в тёмные глаза, что в свете заходящего солнца и полуперегоревших вывесок бедного района становятся тёмно-бордовыми, как запёкшаяся кровь, и тонет в чужом помешательстве. Идея смотреть на Фуруту, чтобы сосредоточиться на нём, отвлечься от заливающей дорогу тошнотворно-дурманящей крови своих жертв, оказывается провальной. Голод становится лишь сильней. — Командир, а вам кто больше нравится: мужчины или женщины? — Фурута отходит в сторону и приседает возле следующего тела с огромной зияющей раной вместо живота, с развороченными, почти полностью выеденными органами и рваными краями. Перемазанный в крови отросток кагуне поворачивается в его сторону и клацает зубами возле самого лица — алые брызги покрывают всю левую сторону — ещё полдюйма и он точно лишился бы носа, но Фурута даже не вздрагивает. — Или, может быть, дети? Сасаки очень не нравятся такие вопросы. Зубы кагуне смыкаются в паре миллиметров от чужого уха, обрубая несколько прядей. — Я предпочитаю тишину, — говорить о том, что он вообще никого и ничего не хочет, а все желания настолько поблёкли, что стёрлись из сознания, уже бессмысленно. Сасаки не помнит, когда он делал что-то не рефлекторно, не потому что так надо, а потому что он хотел бы этого. Он сам не помнит уже, как жить (смешно) по-другому. — Хотите, чтобы я замолчал? — Риторический вопрос, в котором тоже нет смысла. Они оба знают, что Фурута не умеет молчать и тем более не захочет этого делать. — Тебе лучше уйти, Нимура-кун. Сасаки думает, что неплохо досчитать хотя бы до трёх, чтобы взять себя в руки, нескольких секунд более чем достаточно, чтобы оценить всю ситуацию. Думает, что если сломать Фуруте ногу, то они не увидятся как минимум пару месяцев, а если сломать шею, то и вовсе проблема будет решена раз и навсегда. Последствия его не волнуют. Три секунды не успевают закончиться. Ладони в красных кожаных перчатках ложатся на основание кагуне, сжимают и притягивают к себе. Тянут быстро, совершенно не позволяя опомниться и сообразить, что происходит. Человеческие мягкие губы впиваются в огрубевшее кагуне и тут же прикусывают его, язык проникает внутрь, проходясь самым кончиком по мясистому языку и сплетаясь с ним. Отголоски ощущений кагуне бегут вдоль позвоночника и оседают вяжущим чувством во рту. Фурута не думает вовсе. Его действия и мысли не подчиняются здравому смыслу, игнорируют логику и инстинкт самосохранения. Наверное, в его жизни что-то пошло не так, и он очень болен. Сасаки в этом даже не сомневается. И самое отвратительное — что Нимуру тоже не волнуют последствия. — Пооцеелууй… лууй-лууй… — Съееесть… — Вку… сный… — Чееелооо… веек… — Мяяясоооо… — Неее… жныыый… Шёпот кагуне сливается в неразборчивую какофонию звуков, а они сами отрываются от тел с громкими чавкающими звуками и подаются вперёд, словно желая получше рассмотреть этого сумасшедшего, что добровольно лезет в пасть монстру. Сасаки не знает, чего же ему хочется больше: стереть себе память или увидеть, что будет дальше. Фурута стонет так призывно и до невозможного пошло, прижимая к себе кагуне и полностью отдавая инициативу ему и подставляясь под грубые ласки чешуйчатых щупалец; гладит, надавливая пальцами так, что красные пульсирующие волны бегут по всей поверхности от его прикосновений. У него уже расфокусированный взгляд, а в мутных глазах столько безумия, что хватит на двоих. А ведь в их первую встречу он казался таким серым и нормальным, что воспоминания о ней даже не отложились в памяти. Язык проникает в открытый рот, толкается так глубоко, что становится заметно, как он ходит вдоль шеи, натягивает кожу, по подбородку текут кровавые слюни, и от мысли, что у их поцелуя вкус гульей крови, почему-то передёргивает. Уродство, несущее в себе лишь дисгармонию. Сасаки заставляет кагуне замереть, отводит его в сторону, не позволяя тому своевольничать и отвечать на сомнительную ласку: — Нимура-кун, ты подготовил все отчёты, что я у тебя просил? — кагуне кусает его за открытый участок шеи и давит так, что Фурута теряет равновесие и падает задницей на землю. Под его руками хлюпает кровь и хочется уточнить, когда он в последний раз был на приёме у психотерапевта. — Конечно, ко-о-ома-а-анди-и-ир, — Фурута смотрит так жадно и зло одновременно, раздевая и убивая взглядом, прося и требуя одним лишь изгибом влажных губ, что отвращение жгучими толчками начинает биться в горле. Он откидывает голову набок, раскрываясь и позволяя покрывать шею поцелуями, и на бледной, слишком нежной коже тут же появляются тёмные следы от зубов и чешуйчатых губ. — И даже разобрал бумаги за прошлый месяц? — Кагуне скользят по его ногам вверх, кусая через штаны за внутреннюю сторону бёдер, прямо у самого паха, где кожа наиболее чувствительная. Кусают, не жалея сил, так, чтобы огромные синяки неделями сходили, а Фурута лишь шире разводит бёдра, подаваясь вперёд. — Разложил в алфавитном порядке, — он стонет так, призывно и требовательно, облизывает губы кончиком языка и выгибается столь зазывающе, что у Сасаки даже на мгновение появляется желание подойти и надавить ему на затылок. — А всё ненужное отнёс в архив, ко-о-ома-а-анди-и-ир... Нимура просто тянет гласные, а кажется, что он проводит ногтями вдоль позвоночника и вырывает его вместе с черепом, подобно монстру из восьмидесятых. Тонкие отростки кагуне зарываются в чёрные волосы и, собрав их на затылке, тянут голову назад. Фурута смотрит снизу вверх, впиваясь в Сасаки таким голодным взглядом, что собственный голод меркнет по сравнению с ним, становится ничем. Сасаки не понимает, как он мог не замечать ранее этой всепоглощающей больной алчности, что не просто переполняет его, а подобно кагуне впивается и пожирает всё, до чего только может дотянуться. Это что-то очень странное, слишком отравляющее, не поддающееся объяснению. — Очень жаль, что ты сам там не остался, — Сасаки подходит ближе и давит на пах мыском ботинка, ощущая даже через слой полиуретана чужое желание. На чёрной ткани тут же появляются грязные разводы, а Фурута тихо стонет и трётся о его ногу. Сасаки обводит краем ботинка возбуждённый член, ведёт вниз, вдавливая мысок в промежность и снова вверх, вынуждая Фуруту стонать и ёрзать от каждого прикосновения. Вопрос “какого чёрта происходит?” как никогда ранее становится актуальным. Несвязный шёпот кагуне, хлюпающие звуки поцелуев и громкие стоны заполняют маленький переулок, отражаясь от каменных стен и раскуроченных тел. Мускусный запах похоти смешивается с ароматом крови, он обволакивает, забивается в ноздри и наполняет собой лёгкие. С изломанной улыбкой на лице Фурута поднимает руку и тянется вперёд, желая притронуться к Сасаки, положить её на пах и увериться, что командиру тоже нравится. Ладонь в красной, перепачканной в крови перчатке нарушает все личные границы и действует подобно алой тряпке на быка — кагуне хлёстко бьёт по запястью и, сжав его почти до хруста, прижимает к земле. — Я не разрешал, — Сасаки давит на член уже всей ступнёй, безжалостно нажимая каблуком, пока кагуне покрывают шею и лицо Фуруты скользкими поцелуями и укусами. Следы от зубов не успевают сходить, чужая кровь разводами ложится на бледную кожу лица и шеи, стекает каплями окровавленной слюны на белую рубашку, а пелена желания так отчётливо горит в его глазах, словно какуган в темноте. Громкие стоны и всхлипы обволакивают сознание и остаются на нём, подобно ожогам, от которых невозможно избавиться. Нимура кажется счастливым, но можно ли найти в безумии счастье? — А я и не спрашивал разрешения. Фурута тянет свободную руку и в этот раз ему позволяют — Сасаки решает не мешать этому фрик-шоу, а просто досмотреть его до конца. Ладонь опускается чуть выше колена и его тут же начинают гладить, выдерживая тот же темп, что и у кагуне, ласкающего его ноги. Пальцы скользят вверх, пачкая брюки, а прикосновения больше щекочут, чем возбуждают. Фурута подаётся корпусом вперёд и почти прижимается грудью к давящей на пах ноге, кладёт голову на колено и трётся об него щекой. Он так похож на верного пса, просящего ласки, что хочется рассмеяться от этого сравнения. Только вот Сасаки разучился смеяться, а верные псы не примеряются к хозяйскому горлу. Скрипучий смех кагуне режет слух, едкая улыбка разъедает глаза — чересчур довольный, а тепло разливающееся от чужих прикосновений поражает. Слишком непривычно. Хайсе уже и не помнит, когда ощущал что-то подобное с кем бы то ни было, кажется, что это было в другой жизни. Отвратительно. — Какая интересная перверсия, Нимура-кун, — Сасаки ведёт вдоль острой скулы когтем и спускается ниже, оставляя длинную белую полосу на лице, пока кагуне пробирается под уже полурастёгнутую рубашку. Даже в вечерних сумерках грубое бордовое кагуне смотрится ужасающе мощно и инородно на бледном человеческом теле: одно неверное нажатие — и сломаешь, чуть меньше контроля — и раздерёшь на части, чуть больше голода — и съешь, не задумываясь. — Тебя заводит ситуация, где гуль поедает гулей? — Не преувеличивайте, командир, свои заслуги, — коготь очерчивает линию губ, и его тут же втягивают внутрь, проходясь языком по чешуйчатой подушечке, плотно обхватывая губами, а после отпускают с пошлым причмокиванием. Прямое заявление о том, что этот рот способен на что угодно. — Вы всего лишь полугуль. К сожалению, держать язык за зубами он так и не научился. Улыбка у Нимуры такая мерзкая, копирующая выражение Сасаки, что хочется разбить его лицо до однородной кроваво-мясистой массы, лишь бы не видеть её. Обглодать его до самых костей, выесть мозг через глазницы и вырвать язык, чтобы он больше не смог произнести ни слова, оставив после себя лишь пустую оболочку. Что угодно, лишь бы он прекратил улыбаться и замолчал. Сасаки не понимает почему до сих пор не сделал этого. Где-то далеко ездят машины, разговаривают, плачут и смеются, спешат по своим делам или беззаботно тратят время люди, а здесь, в маленьком переулке с железно-кислым запахом крови и мускусным ароматом возбуждения, от которого ведёт, словно пьяного, среди изломанных тел с огромными сквозными ранами и сломанными шеями совсем другие правила. Здесь и сейчас дозволено всё, и они оба это знают. — Настолько больной, что возбуждает чужая смерть? — Сасаки кивает головой в сторону распластавшихся по земле покойников. Кагуне сдавливает шею, накрывая безобразным ртом кадык и посасывает его с пошлым причмокиванием, тонкие отростки, похожие на склизких угрей, покрывают всю грудь и живот словно сеть, мокрые языки щекочут под рёбрами, проникают в пупок и ползут выше. Кагуне оплетают напряжённые соски, оттягивая и выкручивая их так сильно, что Фурута прикусывает нижнюю губу, чтобы не стонать. Острые зубы впиваются в нежную плоть, заглатывая их полностью, а после кончики языка проходятся по болезненно раздражённым соскам, притупляя боль влажными прикосновениями. — Или возомнил себя волшебницей Аи?* — А как вам больше нравится? — Фурута послушно берёт палец в рот, заглатывая как можно глубже и плотно обхватывая его губами, посасывает его с пошлыми звуками, щекоча кончиком языка. Он трётся о ногу, подаваясь бёдрами вперёд, желая усилить давление ступни, стонет слишком громко и до отвращения просяще. У него совершенно невменяемый взгляд: в глазах осталась лишь застилающая рассудок похоть и ни единого намёка на сознание. Оказывается, они оба потеряли человеческий облик. Сасаки впервые видит кого-то столь несчастного и нуждающегося в помощи. Обычно настолько болезненно-ущербных он наблюдает только в зеркальных поверхностях. Он гладит Нимуру по голове нормальной рукой, перебирая мягкие пряди и легонько массируя затылок. Милосердней бы было сломать ему шею. — Командир, не думайте. Поверьте, не стоит, это не ваша сильная сторона. — Фурута хватает его за край рубашки и резко тянет вниз, вынуждая Сасаки потерять равновесие и хвататься за его плечи. Шкрябающий смех кагуне и звонкий Фуруты сплетаются в мерзкую какофонию, что подобно маршу Шопена сопровождает его на самое дно бездны. Тёмные глаза с бордовыми бликами — блуждающие огни, что манят вглубь и обещают проклятый клад — от них невозможно отвести взгляд. Тонкий аромат человеческого тела и то невероятное тепло, что от него исходит, подобны удару куинке в голову — у них такая же разрушающая, сметающая всё на своём пути мощь. Сасаки просто не успевает заметить ударной волны, а потом уже становится поздно. — Доверьтесь мне, и я обещаю, что вам понравится… — Ты отвратителен мне, Нимура-кун, — Хайсе уже жалеет о принятом решении, но его очень крепко держат за лацканы плаща, не позволяя уйти. Актёры готовы, декорации расставлены, главный зритель занял своё место и точно досмотрит приготовленное специально для него шоу до конца. Можно начинать. — Вы мне тоже очень нравитесь, Сасаки-сан! * Mahou Shoujo Ai — хентай, основанный на сверхпопулярной визуальной новелле. Типичная история про девочку волшебницу и её подружек, которых что ни сцена, то с особой жестокостью насилуют монстры.