Разговоры с самим собой

      Он решил, что когда все закончится, он будет выращивать морковку.       Галлюциногенную.       В конце концов, у каждого нормального героя в эпилоге должно быть какое-то большое дело, которым он заменяет былые приключения и опасности. Шерлок Холмс разводил пчел, Бильбо и Фродо писали книги, кто-то даже собирался открыть бордель (правда, Джош забыл, кто).       Но потом Джулия оказывается в клетке Теслы не одна, и начинается пиздец. Неужели я так выглядел когда-то?

***

      Джош-40 носит очки и какую-то стремную серую рубаху, тарахтит как трактор на холостом ходу и не затыкается никогда. А еще он унизительно, омерзительно, потрясающе наивен — и светел, в отличие от него самого, Джоша-23. Даже завидно.       — Крутой пиджак, — замечает Джош-40 с легкой тенью зависти в глазах, и что-то теплое разливается в груди. Марина считает его пиджак уродским, а его самого — дерьмом, и кроме Марины он уже давно не видел людей, да и сама Марина с трудом подходит под понятие человечности.       Джулия хороша. Джулия чертовски хороша, и он был бы рад с ней перепихнуться, но чувствовал, что она слишком хороша для одноразового секса без обязательств, и что-то в ней… что-то в ней говорило, что она не согласится. Каким бы крутым он ни стал, что бы он ни сделал, ему не светит — не с ней. Он завидовал Джошу-40 еще и потому, что у него была солнечная светлая Джулия.       Хотя, возможно, именно поэтому он такой светлый, но жалкий ботаник. Такие, как он, растут только в темноте и страхе, и только тогда закаляются и становятся кем- то стоящим.       Но как бы там ни было, их обоих бросили друзья. Ну, скорее люди, которых они считали друзьями. И Джош-23 отчаянно ненавидел другого Джоша за то, что за ним пришли. Был ли он им более полезен? Был ли он действительно ценным звеном цепи, или просто ему повезло достучаться, Джош-23 не знал, и даже не хотел об этом думать.       Потому что под крутым пиджаком билось все то же ранимое сердце, то же самое, что у Джоша-40, то же самое, что у того маленького мальчика, раздобывшего себе берет еще в школе, и решившего, что теперь все будет по- другому.       Кое-что мало меняется со временем.       — Окей, ладно, Хуй Джош!       — Не зови меня Хуй Джош.       — Значит, не будь как Хуй, Джош.       Как бы то ни было, разговор с другим собой больше похож на плохой трип, когда ты смотришь в зеркало, а отражение тебя не слушается. И несмотря на то, что ты стоишь, крепко вцепившись в холодные бока раковины, другой ты идет по лесу, разговаривает с тобой и смеется, а ты все пытаешься выключить зеркало, как телевизор, но у него нет вилки в розетке и кнопки выключения.       Он говорит так же, он говорит то же, что и сам Джош мог бы сказать — но не сказал, видимо, в свое время; или еще скажет; неважно. Важно, что он договаривает за ним и бьет ровно туда, где больно. Джош-40 наивен и все еще весел, но в нем оказалось намного меньше страха, чем в Джоше-23, и тот последний вдруг понимает, что должен сделать.       — Не зови меня Хуй Джош больше, — мягко говорит Джош-23, протягивая двойнику пиджак.       Второй Джош расплывается в улыбке — ну и глупо же выглядит, черт побери, — и надевает его тут же, пока не остыл; этакое непрямое объятие. Понимание, пришедшее к нему, как озарение, было простым: у того, последнего Джоша, Джоша-40, путешествие еще впереди.       А их приключение наконец-то близится к концу, и Джош-23 намерен пережить его любой ценой.       А потом — разводить галлюциногенную морковку.