Дожди и чрезмерности

Петербург Виктору очень подходил. Можно было говорить много пафосных и красивых слов о великолепии, загадочности и непостоянстве обоих, но не сегодня. Сегодня Юри добирался домой под ливнем. И не то чтобы он не попадал под ливни раньше — в конце концов, в Японии был свой сезон дождей; особенность была в том, что здесь, в Санкт-Петербурге, по словам ребят на катке, этот сезон мог продолжаться от полугода до... О крайних цифрах было страшно думать. В общем-то, они оба — и Виктор, и город — были... extra. Юри уже знал на русском слово «слишком». И слово «чересчур» — тоже (произносить его оказалось даже проще, чем название аэропорта в Москве), но самым интересным было то, что ни одно из этих слов не отображало сути в достаточной мере. Просто не передавало всю палитру одновременного восторга и ужаса. Юри было семнадцать, когда Крис в последний раз выступал в юниорах; в честь наконец-то полученного золота юниорского Гран-при Виктор приглашал Джакометти на новогодние праздники к себе в гости, и Кацуки дичайше завидовал, когда Кристофф с непередаваемым лицом делился впечатлениями во время их следующей встречи на Чемпионате Мира. Хотя и не слишком поверил захлебывающемуся «Дождь посреди зимы! Каждая капля размером с Лихтенштейн! Вода на улицах по колено! Виктор сказал, прямо как в Финском заливе! Ты же не сомневаешься в словах Виктора?». Юри был доверчивым и юным, Юри тогда еще не знал, что Виктор Никифоров — при всей своей прекрасности — порой бывает тем еще ненадежным пиздаболом. Конечно же, Юри верил. Но теперь он шел под ливнем и поминал Криса и Виктора не добрым словом. Потому что дождь действительно был как на заказ — щедрым, как русская душа, и бесконечным, как предчувствие беды. Он неприятно бил по голове и лбу, намочил лицо и губы, которые тут же замерзли. Было мокро даже в карманах. Ноги неприятно хлюпали — хотя Юри подозревал, что могло быть в разы хуже. Ботинки ему покупал Виктор — обошел пятнадцать обувных, почти заставил Юри умолять о смерти (еще бы, ему ведь все это по свежим мозолям мерить пришлось!) и чуть не вызвал сердечный приступ у парня-консультанта, рассеяно улыбнувшись ему. Выбирал сразу с десяток максимально стильных, долго рассматривал швы и подошву, придирчиво гнул и только что не облизывал — потом вздохнул, сказал «Пока сойдет» — и долгожданное «Берем вот эти и пошли домой». На следующее же утро Юри вляпался ногой в новом ботинке в лужу у парадной — и остался в восторге, потому что ничего не произошло. Но здесь обувь не справилась. Видимо, потому, что вода заливалась внутрь ботинка сверху — от колена до подворотов джинсы были отвратительно мокрыми и нестерпимо ледяными; чуть выше — приемлемо влажными, но, наверное, это был вопрос времени. У нерегулируемого перехода он огляделся и недовольно пофыркал, отплевываясь от воды: наверное, переходить дорогу, когда твои очки залиты, бестолковы и скорее мешают обзору, чем помогают, не было самой блестящей его идеей, но светофор был слишком далеко, а холод и влага гнали домой. Поэтому Юри мысленно попросил богов приглядеть за ним и аккуратно пересек дорогу, ориентируясь по фарам едущих вдалеке машин. Дома его встретили инфернальные завывания на русском. Маккачин отчаянно вторил. — Макка, фу! Добро пожаловать домой! — Виктор точно не услышал бы за синхронным воем, как он вошел, и Юри не включил свет, а потому понять, каким чутьем Никифоров определил, что он вернулся, было невозможно. — Ты подался в секту? — как можно спокойнее полюбопытствовал Юри, морщась на очередном хоровом скулении и пытаясь развязать мокрые шнурки; замерзшие дрожащие пальцы вот вообще не справлялись. — Это Самойлов и Шклярский, — легко отмахнулся Виктор; Юри тут же, по уже выработавшейся привычке повторять все русские слова, зашептал под нос, пытаясь произнести так же, и если «Са-мо-йи-ро-ву» вышло вполне бойким, то вторую фамилию — он понял — ему еще года три не выговорить при всем желании. А потом Никифоров опустился рядом. — Дай помогу? Шнурки предсказуемо покорились — а кто бы не? Юри такого вообразить не мог; разве что Лилия Барановская явно точила на Виктора зуб, но Гоша и Юра шипели и шептали, что она — самая настоящая ведьма, так что можно было исключить ее из статистики. — А еще у нас Гоша в гостях, — непринужденно сообщил Виктор, когда на кухне что-то громко звякнуло, а после — басовито заворчало; Юри сперва решил, что ведьма здесь все-таки Никифоров, который опять читает его мысли, и только потом вежливо удивился: — Он опять с кем-то расстался? — прошлый сеанс винно-водочной терапии после разрыва с некой Леночкой проходил на глазах у Юри, и он не то чтобы был готов повторять. — Не, День учителя празднуем, — улыбнулся Виктор и шагнул навстречу, помогая снять промокшую куртку. — Гоша, если ты не знал, учитель русского и литературы. — Первый раз слышу, — Юри удивленно хлопнул глазами. — Да это ничего, вон Юра до сих пор не в курсе, и не говори ему, пожалуйста; Попович все боится, что тот его заставит помогать с ЕГЭ, — это ненавязчивое воркование здорово отвлекало; Юри не сразу понял, как получилось, что они стоят посреди прихожей и обнимаются. Виктор несколько раз мягко поцеловал его, явно не желая отстраняться, зашептал: — Губы мокрые и ледяные, как у русалки. Ты точно еще человек? Дай-ка я проверю... — Виктор... — М?.. — расслабленно протянул Никифоров, целуя его в висок. — У тебя замечательные руки. Сильные и очень теплые, — Юри немного покраснел. — Но у меня замерзли не только задница и член, честно, — он запнулся, но продолжил строго. — Поэтому перестань меня щупать, пожалуйста, я в душ пойду. Никифоров вздохнул, но отстранился, чинно опустил голову в шутливом поклоне. Юри закатил глаза для порядка, поворчал, но перед тем, как исчезнуть за дверью, все-таки протянул руку и тоже пожамкал Виктора за задницу. Потому что. Грех было не. Понять тягу русских к ремонту в девять вечера Юри не мог при всем желании — меж тем, кто-то очень настойчиво сверлил, монотонный звук был убаюкивающим, как белый шум, но вызывал бесконечное недоумение. А потом он вышел из ванной и оказалось, что никто не сверлил. В прихожей, небрежно прислонившись к стене с видом умудренного художественного критика, стоял Гоша и с живейшим интересом наблюдал, как Виктор на карачках сушил феном ботинки Юри. Картина была, мягко говоря, неожиданной, потому что небрежно брошенный Виктором утром на стиралку фен за восемь тысяч (по подсчетам по курсу рубли-йены выходила пугающая цифра, на него дышать было страшно после такого) он только что собственноручно убрал. Вопрос, откуда взялся второй, был хорошим, но был один еще лучше: — Что ты делаешь? — осторожно подал голос Юри; Виктор поднял голову, улыбнулся светло: — Они иначе не высохнут, солнышко, — и снова отвернулся, подергал озадаченно влажные шнурки. Гоша рядом с философским и в меру скорбным видом пожал плечами и кивнул. — Поэтому я хожу в резиновых сапогах. Возле двери действительно обнаружились громадные сапоги, которые он, как того слона, сперва и не приметил. Юри оглядел их критически и повернулся к Георгию: — Хорошие? И прежде, чем тот успел ответить, Виктор взвился на ноги и почти взвизгнул: — Я тебя в таком из дома не выпущу! Это же уродство! — Зато сухо, — резонно возразил Гоша. Юри — при всей любви к Виктору даже с его заскоками — все же больше разделял точку зрения Поповича в данном вопросе: он не был иконой стиля, так или иначе, а хлюпать водой в ботинках ему совсем не понравилось. — Виктор, я не летаю от порога дома до порога спорткомплекса по воздуху, и не умею, как ты, осенью ходить в светло-серых брюках по лужам и ничего не забрызгать, и если на весах будут снижение вероятности простуды и модный внешний вид, то я, черт возьми, выберу сапоги и сухие ноги! Никифоров выглядел так, словно его только что жестоко предали. Юри молча впечатал ладонь в лицо, пообещал себе попросить Георгия отвезти его в нужный обувной и ушел на кухню — поприветствовать прятавшегося от шума Маккачина. В общем, Виктор предсказуемо расстроился. Юри ожидал этого, так что вопрос был только в том, насколько: на реплики Никифоров реагировал через раз, но завтрак съел и вымученный ударной тренировкой каскад похвалил, пусть и скупо, значит, все было не так уж плохо. Мила, не особо даже пытаясь притворяться, что не заинтересована в свежих сплетнях, слиняла с ним на обед, потому что «а кто иначе Кацуки меню зачитает?!», и после безнаказанно минут десять сыпала предположениями, что же произошло; некоторые версии были откровенно дурацкими, и Юри, не стесняясь, посмеялся, благодарный ей за попытки отвлечь. Пришедший Юра небольно стукнул его по голове пустой упаковкой из-под сока и велел сделать что-то с «лошадиной мордой этого мудозвона». Юри предпочел молча кивнуть — все равно, по его предположениям, к вечеру Виктор должен был отойти. Не отошел. И это уже начало тревожить; еще больше ситуация усугублялась тем, что Никифоров выглядел... скорее задумчивым и грустным. И пусть в их паре менее контактным с социумом был именно Юри, порой Виктору тоже требовалось время наедине с собой — и Юри был бы просто бессердечным, побеспокой он его в таком состоянии — поэтому он допил свой кефир, вымыл кружку, проверил, достаточно ли у Маккачина воды в миске, аккуратно уложил в рюкзак вещи для завтрашней тренировки и, сходив в душ, тихо пробрался в их общую спальню. Виктор продолжал сидеть на диване с книгой и даже не поднял глаз. Юри вздрогнул, просыпаясь от резкого звука — то ли петарду на улице взорвали, то ли бутылку разбили — разницы не было особой, ему все еще не удавалось привыкнуть к подобному; Виктор в такие моменты начинал его небольно щипать за бока, целовал щекотно в живот, забираясь головой под свитер, и спрашивал, как же живет город Детройт. Такие инсинуации были бы оскорбительны, если бы город правда не был опасным — но женщина, которая следила за порядком возле их с Пхичитом общежития, была, похоже, до того лютой, что за эти пять лет на его памяти не было хотя бы даже случая, чтобы кто-то окно разбил, так что, несмотря на минусы, Детройт Юри если и не любил, то точно относился к нему с терпеливым уважением, как если бы тот был человеком, которому тоже насильно навязали общество незнакомца, и теперь приходится выживать. Он потянулся к телефону на тумбочке, страдальчески застонал, ослепнув от свечения экрана — часы показали четыре утра. А Виктора в постели рядом не было — даже простынь не примята. Юри вздохнул и медленно поднялся с кровати. Никифоров обнаружился в гостиной на все том же диване, только теперь свет был погашен, и он не читал, а смотрел телевизор; кажется, «Завтрак у Тиффани». Он никак не отреагировал на появление Юри, все еще внимательно наблюдая за происходящим на экране, и, немного поколебавшись, Кацуки просто присел рядом и, одернув задравшуюся штанину пижамы, мягко погладил Виктора по лодыжке. — Эй?.. — осторожно начал он, вглядываясь в серьезный профиль. Никифоров не ответил, и, чувствуя себя полнейшим идиотом, Юри в итоге тоже повернулся лицом к телевизору и начал смотреть фильм, на автомате поглаживая прохладный свод стопы Виктора. Он смутно помнил сюжет, русская озвучка ясность не вносила, но, в целом, как с хорошим универсальным интерфейсом техники, события и эмоции людей были более-менее понятны. — Что я сделал со своей жизнью? Голос Виктора прозвучал так внезапно и так тихо, что сперва показалось, будто это было лишь иллюзией — но Юри все равно сразу повернулся к нему и приготовился слушать. Тот молчал. Потом вздохнул и все-таки продолжил: — В шестнадцать я пришел на тренировку в джинсах и разноцветной футболке. Был июнь, но, наверное, это был первый солнечный день в году, и я хотел ему соответствовать — стащил у мамы красную резинку для волос, откопал в шкафу пластмассовые цветные браслеты, которые у меня забыла кузина из Москвы. Я был просто подростком, у меня были сумеречные дни, были дни безграничной радости, мне, по большей части, нравилась моя жизнь и то, чем я занимаюсь, я огорчался обычным вещам, вроде опаздывающего трамвая или слишком большого количества домашнего задания, и да, я уже был чемпионом, но это ничего не меняло — меня никто не дергал на улицах, узнавая, я передвигался по городу в метро и пешком, и у меня все еще были обязанности, и была свобода быть собой. А в тот день на катке я столкнулся с Лилией. Возможно, она была расстроена бракоразводным процессом с Яковом; возможно, с ней были слишком строги всю жизнь; ни одна из этих причин не давала ей права остановить меня и отчитать перед всеми за то, как я выгляжу, за то, что веду себя слишком безалаберно и безответственно, что у меня есть статус, которому я должен соответствовать, что... что я смею быть собой, а не играю по правилам и не подчиняюсь дурацким требованиям социума, где она вообще это откопала?! Так или иначе, она съела мой мозг, заставляя прогнуться, а позже суд окончательно развел их с Фельцманом, и она исчезла из спортивного клуба и из моей жизни. Как любой нормальный подросток, я упрямился и упирался, стоило ей только заговорить, а потом почти забыл об этом, но после финала Гран При — первого взрослого в моей жизни — она вдруг вновь появилась на катке, бросила в меня газетой и исчезла без слов; там на всю страницу была статья про меня — и я помнил этого журналиста, и его дружелюбное лицо — и я был полностью разбит тем, как он переврал мои слова, как обсмеял меня, пренебрежительно отзываясь о моем наивном отношении к жизни, инфантильном поведении и неподобающем внешнем виде. И тогда я понял, о чем говорила Лилия. Мне не понравилось это чувство, я ощущал себя настолько разбитым и бессильным — еще никто и никогда не ставил мне в вину мою искренность, это было тем, что помогало мне на льду и приносило золото! Но это был болезненный удар, и я не хотел повторения. И я закрылся. Сперва Юри хотел выключить телевизор, чтобы он не мешал, но Виктор повернулся и посмотрел ему в глаза так, будто с Маккачином опять приключилась беда, и Юри вдруг почувствовал, что если в гостиной станет тихо — Виктор снова замолчит и не расскажет об этой тяжести на сердце больше никогда и никому. Но Виктор точно любил прикосновения, и он говорил, что они почти всегда помогают ему чувствовать себя лучше (а еще Пхичит долгие годы назад показывал ему статью про связь объятий и окситоцина, формирующего доверие и привязанность — пытался достучаться до его замкнутого мира); поэтому Юри взял Никифорова за руки и потянул ближе к себе, обнимая, и отклонился назад, падая в подушки, прижимая его голову к своей груди и медленно поглаживая, перебирая мягкие пряди. — И я остриг волосы, — глухо продолжил Никифоров, никак не комментируя все перемещения; заметил ли он их вообще? — И попытался делать еще всякие взрослые вещи — ну, вроде сжигания всех цветных шмоток на даче, — они оба синхронно усмехнулись. — Первые мои попытки выглядеть серьезнее проваливались с треском — вокруг была шикарная кислотная одежда, и я, хоть и старался, в итоге все равно выглядел идиотом; в конце концов, меня удачно занесло в две крайности — спортивная одежда мышастых и темных оттенков и той же гаммы деловые костюмы, в которых я появлялся на важных мероприятиях; по крайней мере, на какое-то время я успокоился, глядя на свое отражение, и смог уделить больше внимания катанию, а потом меня нашли представители некоторых торговых марок, и модельеры, и дизайнеры... Так я превратился в бренд имени Виктора Никифорова: он был безупречно-идеален, и, как любой идеал, вовсе не обязан был демонстрировать кому-то свой внутренний мир, оставляя его на откуп влажных фантазий потребителей. Но он стал клеткой, из которой я до сих пор боюсь и не всегда могу выбираться. Поэтому меня так выбили из колеи эти разговоры о резиновых сапогах; ты слишком дорог мне, и я пытаюсь вписать тебя во все аспекты своей жизни — похоже, в этот тоже, но Виктор Никифоров — это не человек, а модель, и партнер ему требуется не менее идеальный, — Юри напряженно застыл, не зная, чего ожидать от дальнейших слов. — Потому что я не имею права что-то сделать с брендом, и я точно не имею права быть в нем просто Виктором, которого ты любишь, и делать то, что было бы для остальных людей просто... нормально. Я люблю тебя и доверяю настолько, что не задумываюсь, когда открываюсь и веду себя так, как хочу, но на людях не могу быть обычным человеком и не могу плохо выглядеть; будто у меня не бывает плохих дней! Мне так страшно, что если я буду собой, они снова причинят мне боль, я понимаю, что я давно перерос то, что произошло почти полжизни назад, но ничего не могу сделать! В комнате на какое-то время стало тихо — фильм уже закончился, сменившись чернотой, сам Виктор тихо сопел, уткнувшись носом ему в грудь и не шевелясь. — Ты ведь знаешь, что не можешь нравиться всем без исключения? — первая фраза далась легко; именно ею открывались почти все полуночные нравоучения Пхичита, когда Юри в очередной раз страдал от тревожности и боялся всего на свете: выступлений, журналистов, новую группу, походов к врачам, провалить все прыжки, опоздать на экзамен, забыть последовательность шагов. — Уверен, несмотря на всю идеальность, есть те, кто терпеть не может Виктора Никифорова как раз за то, что он кажется слишком искусственным и наигранным. И, уверен, как и я, они были бы счастливы увидеть просто Виктора, таким, какой ты есть. Ты живой человек, из плоти и крови, ты совершаешь ошибки, ты не бог, как бы ни хотелось некоторым, ты родился, чтобы быть счастливым и грешным, а не бездушным идеалом; я всегда любил твои программы больше, чем твои интервью, потому что ты был очень открыт в них, хоть и не произносил ни слова, и твои случайные снимки мне нравились куда больше, чем отфотошопленные постеры — кроме, может быть, того, из «Королевской коллекции», но ты там такой!.. это скорее... Нет, господи, зачем я вообще об этом говорю?! — Юри застонал, закрывая лицо руками, но не мог не присоединиться, когда Виктор начал смеяться и широко огладил его колено. — Прекрати, речь не о том! Я люблю Виктора, понимаешь? Настоящего, и я не думаю, что ты смог бы жить с ним так долго, если бы в Викторе Никифорове не было ни капли настоящего тебя — но пусть Виктор Никифоров останется частью. Пусть он позволит тебе шикарно выглядеть, когда ты выходишь в свет, и пусть не лезет в твою жизнь, когда в Петербурге ливневые дожди и тебе надо как-то жить в этой реальности. Понимаешь, о чем я? Ты ценен и сам по себе, ты достоин уважения, и если тот журналист позволил себе так о тебе писать — это он мудак, а не ты неправильный. Позволь Виктору быть! Я понимаю, как сомнительно это звучит от меня, но, черт, кажется, я сам только что впервые осознал все те слова, что кучу лет мне твердили Минако, Мари, Юко и Пхичит. Господи, как они вообще меня терпели?! Я же не об этом. Не об этом! Пожалуйста, пожалуйста, позволь Виктору быть и показать себя миру! И я могу пообещать, — Юри вздохнул, а после решительно нахмурился, зная, чего хотел бы от него Виктор, чего хотел бы он сам, чтобы пройти этот путь с ним. — Я могу пообещать, что, несмотря ни на что, тоже буду очень стараться, чтобы он мог идти рука об руку с настоящим Юри. — Вау, — мягко выдохнул Никифоров, глядя на него взволнованно, с мягким румянцем на щеках. — Я тоже тебя люблю. — Да не о том же ре-е-е-ечь!.. — взвыл Юри, раздосадованный, что, похоже, его страстный монолог не был услышан, но Виктор принялся щекотать его, и на время остальное стало абсолютно неважно. В конце концов, да — любые его слова и действия были о любви к Виктору, и тот видел это лучше всех. *** Когда он просыпается, за окном пасмурно; мысль, что сейчас утро, так стремительно превращается в страх того, что он проспал до вечера, остатки сна слетают моментально; он хватается за телефон раньше, чем за очки, и тот показывает почти час дня. Юри разочарованно стонет, когда его виска касаются мягкие губы. — Доброе утро, счастье мое. Утро в России — это не отрезок времени, это строго режимная единица — и ужасающе индивидуальная, если честно, бедному Кацуки никак не привыкнуть. Виктор, склонившийся над ним, нежно гладит его по щеке и смотрит влюбленными глазами — к этому он, наверное, тоже никогда не привыкнет, но готов принять куда охотнее. — Вставай, родной, позавтракаем и поедем кое-куда. Юри открывает рот, чтобы спросить, куда именно, и ужаснуться, что они проебали тренировку, но Никифоров целует его, выпивая, кажется, всю душу. — Приходи, — говорит он, облизывая напоследок и без того влажные губы, и сбегает из спальни. Юри срочно надо отдышаться. — Итак, — говорит Юри, настороженно оглядываясь, — «Галерея». Как человек, бывавший в Токио и живший в Детройте, он сталкивался с большим количеством людей в одном месте и вполне смирился с ними, но где-то внутри он все еще был мальчиком, который родился и рос в тихом приморском городе, поэтому сказать, что шумные толпы его пугали — позорно промолчать. Но когда ты во всем этом не один — конечно, намного легче. Виктор ведет его в сторону одного из многочисленных магазинов мягко, но решительно, как ведет к стоматологу пятилетнего сына заботливая мать. Юри остается только бояться и надеяться, что не придется снова мерить ботинки — на последней тренировке он стер ноги в кровь в двух местах, это было бы мучительно. Мерить приходится, но не совсем ботинки — в какой-то момент Виктор останавливается перед витриной и указывает на нее рукой, внезапно напомнив один из многочисленных памятников Ленину, которые вызывали у Юри необъяснимый ужас. За стеклом возле манекенов стоят резиновые сапоги, переливаясь серебристым блеском в грамотно установленном свете. — Мне кажется, тебе они пойдут, — говорит этот невозможный человек, и кто осудит Юри, если после этого он бросается целоваться?.. Найти подходящий размер оказывается той еще морокой, но через полчаса они все-таки выходят на Лиговский с огромным пакетом и полным ощущением сюрреалистичности. — Ты рад? — осторожно интересуется Виктор, когда он в очередной раз заглядывает внутрь коробки. — Ты даже не представляешь, насколько! И если Виктор еще сомневался, то теперь не поверить этому горящему взгляду сложно. *** — Подожди, я предвкушаю! Юри смеется и целует его в затылок. Виктор уже добрых десять минут сидит на диване и гипнотизирует коробки на журнальном столике перед собой. Заказ до Петербурга добирался дольше, чем можно было бы рассчитывать, но Юри совсем не жалеет. Он тоже предвкушает — ему интересно, какое лицо будет у Виктора, когда он откроет свои подарки. Он не ошибается, потому что выражение лица неописуемо. — Золотой, — он гладит ткань осторожно, будто укусит, и поднимает на Юри неверящий взгляд. Тот только кивает и показывает на вторую коробку. — Посмотри этот тоже. *** — Максимально нелепый пиздец, — резюмирует Юра, встречая их утром в раздевалке и оглядывая Виктора с головы до ног. — Наконец-то твой внешний вид соответствует внутреннему. — А мне нравится, — пожимает плечами Гоша. — Тебе идет розовый. — Поэтому я их и выбрал, — скомканно бормочет Юри, меняя футболку. Попович смотрит на него со странной смесью восхищения и ужаса во взгляде. — Как ты вообще это провернул? — Юри — лучший! — твердо сообщает Виктор, припечатывая слова звонким поцелуем в круглую щеку. — Еще нет, но стараюсь, — тот украдкой целует его в ответ. — Переодевайся, с тебя капает. Никифоров радостно кивает и, мурлыча под нос песню, идет снимать свой золотистый дождевик и розовые резиновые сапоги с единорогами.