Исход

Хомура уже устала считать, сколько раз Мадока оказывалась у ее ног. Изувеченная, расчлененная, уничтоженная своими же подругами, переродившаяся в могущественную ведьму или глупо потерявшая самоцвет души, Мадока умирала, умирала прямо перед Хомурой. Она могла быть у нее на руках и смотреть в глаза, ради блага Хомуры очищая ее самоцвет души от тьмы. Говорить нежные слова, касаться ладонями лица Хомуры, собирая текущие по щекам слезы — перед тем, как обмануть. Чтобы Хомура жила. Чтобы Хомура исправила их ошибки, чтобы Хомура вернулась обратно, задолго до пришествия Вальпургиевой Ночи, чтобы Хомура помогла выжить им всем. Не только волшебницам, на самом деле, но и обычным людям — ведь в ведьминских измерениях все оказывались равны перед мощью безумных созданий отчаяния. Мадока могла еле-еле стоять, опираясь на плечи Хомуры, и шептать что-то о надежде. О том, что, если они будут надеяться, они смогут победить кого и что угодно, а Хомура — точно сможет. Ведь Хомура «умная, сильная и стойкая, не то что я». Мадока была не права. Хомура не была умной, Хомура не была сильной и Хомура не была стойкой. После каждого прожитого цикла, после каждых новых трех месяцев в ожидании Вальпургиевой Ночи Хомура открывала глаза в больничном крыле и понимала, что снова не смогла изменить судьбу. Пробовала вновь — и вновь оказывалась поднятой на вилы если не ведьмами, то своими же подругами. Сбегала от всех во временной поток в попытке переписать жизни каждой из них пятерых. Плакала, черт возьми, по ночам в подушку, осознавая свою беспомощность и то, насколько жалкими были ее попытки что-либо изменить. Мадока могла снимать ее очки, почти лишая Хомуру зрения, и украдкой целовать ее. Мадока могла лежать холодным телом на промозглой земле, сжимая в руке осколки раздробленного Мами самоцвета души. Мадока могла танцевать во время уборки класса или прыгать по пружинящим тортикам в других измерениях, натягивать тетиву своего лука или наливать горячий чай Хомуре. Хомура думала лишь о том, что эта Мадока тоже не выживет. Она сгинет в небытие, как и десятки волшебниц до нее, и только Хомура будет помнить, впервые беря за руку другую Мадоку — Мадоку, которая уже не вспомнит ничего. Хомура всегда оставалась единственной, кто помнил истинную историю. Ее память хранила два, три, пять, десять, двадцать, сорок раз по три месяца, которые она пыталась провести рядом с Мадокой. Урвать каждое мгновение, запомнить каждое прикосновение, сохранить в сердце каждый неловкий поцелуй — и вместо этого Хомура получала лишь обрывки чувств, когда очередная Мадока оказывалась у ее ног. Хомура была готова пожертвовать Мами, Саякой или Кеко. Не сразу, конечно, но ее приоритеты изменились, когда ей должно было исполниться шестнадцать, а она снова и снова возвращалась в класс для четырнадцатилетних и слушала историю Японии. Одно и то же, раз за разом, не менялось ничего. Не менялась история Японии. Не менялось желание Мадоки стать волшебницей. Не менялся исход ее желания: все неизбежно погибали, неважно — во время атаки ли Вальпургиевой Ночи или преображения Саяки. Не менялось и то, чего хотела Хомура: видеть Мадоку перед собой живой, целой, счастливой, не попавшей в лапы Инкубаторов. Не менялось и то, что у Хомуры так и не получалось достичь своей цели. — Еще раз, — пробормотала она, чувствуя холод в своем голосе. На самом деле, кажется, этот холод пронзил все ее тело, добрался до сердца и превратил его в лед. Единственное, что еще согревало Хомуру изнутри, были ее воспоминания о Мадоке, той, что была куда лучше самой Хомуры и заслуживала счастья. Правда, Хомура не собиралась давать Мадоке выбирать свое счастье. Хомура видела слишком много исходов, таких разных и таких одинаковых — Мадока была неспособна выбрать свое счастье, но Хомура точно знала, как сделать ее по-настоящему счастливой. — Сколько еще? Хомура посмотрела под ноги. Новенький Кьюбей, пушистый и, как всегда, обманчиво улыбчивый, смотрел на нее красными, как кровь, глазами. — Сколько еще раз ты будешь повторять это, Акеми Хомура? Она крепче надавила ладонью на свой самоцвет души. — Столько, сколько понадобится, — коротко ответила она. — Интересно. Ты же понимаешь, — опустил головку Кьюбей, принявшись отрывать куски от собрата, заваленного камнями, и глотать их; однако его голос продолжил звучать в голове Хомуры, — что с каждым циклом ты лишь увеличиваешь количество энергии, что высвободится при превращении Мадоки в ведьму? Ты оказываешь хорошую услугу нам, Инкубаторам, и помогаешь бороться со вселенской энтропией, как бы тебе ни хотелось не признавать этого. Кажется, ему действительно нравилось мясо предыдущего Кьюбея. Хомуре, в свою очередь, нравилось стрелять Кьюбеям в голову, которая тут же выворачивалась наружу, разорванная крупнокалиберным патроном. — Тебе это доставляет удовольствие, похоже, — вновь прозвучал безэмоциональный голос в ее голове, и Хомура вздохнула. Новый Кьюбей подбежал к двум уже мертвым и легко толкнул лапкой развороченную голову своего предшественника. Его огромные уши упали в грязь, но Кьюбея это не смутило — первым делом он начал доедать хвост того Кьюбея, что оказался под каменным завалом. Хомура отвернулась. Ей не было дела до привычек Кьюбеев, они просто ее раздражали; хотелось выпотрошить каждого за каждый миг страданий Мадоки в каждом из измерений, что Хомура наблюдала. Но Хомура выросла с тех пор, как сама попалась в ловушку их милых обещаний, и понимала, что сейчас она уже на грани. Хомура коснулась временного диска на своем предплечье и достала из него семя скорби. Когда-то это был самоцвет души Саяки, но теперь от нее не осталось ничего — ни души, ни тела. Только одно семя, которое Хомура приложила к своему самоцвету, и темные нити отчаяния, вившиеся в лиловой глубине камня, тут же устремились наружу. А Хомура почувствовала, как дышать стало немногим, но легче. Иногда ей казалось, что отчаяние заполняло ее до краев, но, похоже, она еще не дошла до той черты, откуда не было возврата. А значит, она все еще могла очищать свой самоцвет души и бороться — бороться за то, чтобы Мадока не узнала, что же такое «самоцвет души». — Еще раз, — снова повторила Хомура, но уже тверже, и сжала в руке семя скорби. Надавила сильнее, еще сильнее — и оно поддалось, разбиваясь в ее ладони, как стекло. На миг Хомуре показалось, что Кьюбей посмотрел на нее с осуждением. Но, конечно, ей лишь показалось — как один из Инкубаторов мог вообще осуждать? И какое право имел осуждать ее? Со вздохом Хомура обернулась. Город переместился за ее спину, а перед лицом возникла пустошь — голая, выжженная, безжизненная. Результат очередной «победы» Инкубаторов. Того, что «вселенная продолжит существовать благодаря сотрудничеству человечества». Запуская временной диск, она хотела верить, что сможет все исправить хотя бы в этот раз. Предотвратить каждое из ужасной цепи событий, что шли друг за другом, скапливаясь подобно снежному кому. Но, шагая по натянутому полотну времени, Хомура вспоминала, что думала точно так же и в прошлый раз — конечно же, до того, как Мадоку разорвала на части Вальпургиева Ночь. Инкубаторы говорили, что волшебницы жили надеждой. Хомура не была согласна. Волшебницы жили наивностью, не надеждой, а Хомуре открылось слишком много всего, чтобы она смогла оставаться такой же, как десятки и сотни девочек-трупов с душами в самоцветах. В этот раз она прекрасно понимала, насколько тщетны были ее предыдущие попытки, но все равно собиралась продолжать. Не ради себя. Ради того, чтобы закончить все — и вознести Мадоку на достойное ее место своими, Хомуры, руками. И, открывая глаза в больничном крыле, видя размытые очертания панельного потолка и капельницу около постели, Хомура посчитала вновь: — Восемьдесят шесть.