"Каждый кентавр под твоею защитой"

Юре обо всем донесли белки. Так галдели, что перепугали его насмерть, он только и понял: с Отабеком что-то стряслось. Он сам решил, что «что-то» — это что-то страшное, иначе с чего вдруг звери переполошились? Звери любят кентавров, чувствуют своё с ними пусть дальнее, но родство, а Отабека любят особенно, потому что он Юрин. С животными Юра общался, сколько помнил себя, а по дедушкиным словам и того раньше. К его колыбели из ивовых прутьев и лоз сходились со всех концов леса олени, сбегались зайцы и лисы, слетались птицы. Приходила медведица, проснувшаяся от спячки, и приводила своего медвежонка. Юра родился в самом-самом начале весны, а весна в тот год наступила ранняя. Но все говорили, что всё наоборот: наступила весна, потому что родился он, новый фей, будущий хранитель леса, тот, кто говорит с деревьями и ручьями, тот, от чьего касания распускаются цветы, зарастают раны, примиряются враги. Юра понимал лес до того, как выучился говорить, потому что для этого не требовались никакие слова, лес говорил на сотне языков, и всё-таки все в нем понимали друг друга. Каким же открытием было для Юры узнать, что по-настоящему с лесом общаются только феи, остальные просто живут в нем и не могут его понять, даже если признают за многоликое живое существо, что чистая правда. Лес всё знает и всё видит, а благодаря животным, лесным глазам, ушам и голосу, Юра знает всё вместе с ним. Вот и примчались рано поутру белки, ещё солнце толком взойти не успело, и давай распинаться на десяток голосов. Юра прикрикнул было, чтоб говорили толком, но тут же махнул рукой, выбежал из хижины на воздух и полетел. Чуть не упал сразу же. Одно крыло смялось во сне, а Юра не понял, когда одевался. Он тряхнул крыльями, на жухлую траву посыпалась золотая пыльца, и только тут он увидел: трава белая. Ночью ударил мороз. Ночью и в самом деле ударил мороз, и вода, выплеснутая после вечернего умывания на пятачок земли перед домом, взялась ледяной коркой. Отабек вышел за дровами, сонный, замерзший, потому что холод за ночь забрался в дом, а очаг он затопил слабо, оскользнулся, копыто поехало, да так резко, что вывернуло ногу. — Не вывих, — сказала мама Отабека, накладывая тугую повязку поверх пропитанной лечебной мазью ткани, — но почти вывих. — Отабек насупился, а мама сказала: — Покой. Полный покой ноге. Три дня минимум, а потом посмотрим. Отабек лежал, подобрав задние ноги, а переднюю, пострадавшую, вытянул, и Юра, когда вломился, едва не споткнулся о неё и не полетел носом, прямо в блестящий в свете очага бок. И тут же, хотя Отабекова мама ещё не вышла, стал ругаться. — Как ты это делаешь, я не понимаю! У тебя четыре ноги, четыре! Ты устойчивым должен быть, как дерево, а ты? — А я не нарочно. — Ну спасибо на том! Мама, оставив на столе тканевые бинты и баночку с маслом, тихонько вышла через смежную с родительской половиной дома дверь. Юра обернулся на скрип петли и сразу же как-то сник, расхотелось возмущаться и запоздало учить осторожности. Отабек и без того лежал виноватый и тихий. — Кто тебе донес, птицы? — Белки. Даже белки знают, что я за тебя волнуюсь, а ты!.. Отабек протянул руки, Юра подошел и нырнул в объятия, прижался носом к горячей шее, обвил руками, и только тут понял, как сильно замерз, пока летел через лес. Как же похолодало за одну ночь! И ведь не ждали, главное! Хотя как же — не ждали? Зима пришла. Просто осень в этом году затянулась, долго было тепло-тепло, и казалось, что холода не настанут, а они вот настали. — Ну и ладно, — сказал Юра, зарываясь в короткие волоски на шее Отабека, — всё равно гулять уже холодно, мы бы всяко под крышей сидели. Болит? — Нет, мама наложила мазь, и я ещё отвар выпил. Не страшно. В детстве такое бывало. — Правда? — Один раз копыто застряло между корнями, а я не понял, дернулся, и чуть сустав в обратную сторону не вывернул. Юра воскликнул: «ужас» и покачал головой. Потом поднялся, достал кипящий чугунок из очага и заварил чайный сбор. Взял ведро, сходил за водой, попросил сидящую у колодца белку передать дедушке, что у него всё в порядке, а Отабек просто подвернул ногу. Хотя… у дедушки-то связь с лесом куда крепче, наверняка он обо всем этом уже знает и сам. Пока шел обратно с ведром, кентавры провожали его взглядами, кивали, здороваясь, и сам Юра кивал во все стороны. На кентавровой поляне всегда хорошо, спокойно, кентавры доброжелательные и всё понимают, и не осуждают их с Отабеком дружбу. Больше, чем дружбу. Из дверей дома на другом краю поляны вышла Изабелла, ненадолго застыла, увидев Юру, и помахала ему рукой. Юра ответил тем же. Жизнь на поляне начинала бурлить, солнце уже поднялось, туман разошелся, и изморозь сошла с травы и редких листьев, задержавшихся на деревьях. Из дверей кузни повалил пар, протапливали печь, отец Отабека стоял у порога, перекинув толстую косу через плечо, и осматривал на свет лезвие клинка. Другой кентавр, бурой масти, что-то ему доказывал. Юра нырнул в тепло комнаты, поставил воду подальше от очага, чтобы пить, если захочется, прохладную, сбросил толстую рубаху и в одной нательной забрался на лежанку к Отабеку. Тот будто дремал, но сразу проснулся, обнял Юру, привлек к себе. Осторожно тронул крылья самыми кончиками пальцев и сказал: — Я всегда думал, как они у тебя не мерзнут, такие нежные. Ты не прячешь их даже в холода. Крылья дрогнули сами собой, Юра засопел, не выдавайте меня, предатели! — Когда снег — прячу, — пробурчал он Отабеку в самое ухо, — неприятно, когда налипает, оттаивает в тепле, и они потом мокрые, брр… Что-то мазнуло Юру по ноге, он напрягся было, и тут же понял — хвост. Незаплетенный, гладкий. Как же Юра обожал этот хвост! И поклясться мог, что ни у кого на кентавровой поляне нет больше такого красивого: густой, чернющий, как уголь, длинный, почти до самых копыт. Возьмешь в руку, пропустишь между пальцами — как струи воды растеклись. Юра мог расчесывать этот хвост часами, плести из него косы, вплетать цветы и порой, будто бы ненароком, будто не понимает, касаться самого основания. Отабек ничего на это не говорил, только проходила по крупу легкой волной дрожь, и он — Юра заметил один раз, давно ещё, а потом всё пытался уловить этот момент — прикрывал глаза. Раньше касаться там часто было неловко, теперь Отабек нередко сам об этом просил. Юра провел ладонями по теплым плечам и сел на колени. Отабек внимательно следил за ним темными глазами. Не спрашивал ничего, но подобрал передние ноги, и Юра, не поднимаясь с колен, переполз к его животу, потянулся за хвостом, но остановил руку. Опустил на поднимающийся от дыхания бок и погладил место, где гладкая кожа переходила в густую шерсть. — Юра. Юра не отозвался. Скользнул ладонью дальше, коснулся напряженного крупа и, не останавливая движения, добрался до хвоста. Пропустил между пальцами пряди и вдруг неосторожно и жадно, всей ладонью взялся за основание. Отабек вскинул голову, напряг шею и выдавил сквозь зубы: — Юра. Юра почесал это место пальцами. Сверху, а потом, не найдя сопротивления, снизу. Забраться кентавру под хвост — занятие не из безопасных. У кентавра мощные ноги и твердые копыта, не думай, что сумеешь увернуться и не получить удар в лоб, но Отабек лежал и не брыкался, только задышал чаще и стиснул в кулаке покрывало. Он был, вообще-то, накрыт им, но когда очаг разгорелся так, что в комнате стало жарко, откинул в сторону. — Мама же не вернется? — осторожно спросил Юра. — Не должна. Но ты не обязан так меня утешать. — Я тебя отвлекаю. От боли. Не дергайся, сказали не тревожить ногу, вот и не тревожь. — Она не… — Всё, тшшш. Я хранитель леса или не хранитель? Каждая птичка и каждая травка, — дедушка так говорил, когда укладывал маленького Юру спать в их сплетенном из веток гнезде, а над головой расстилалось бездонное звездное небо, — каждый зверек и каждый кусток, каждый сатир и русалочка каждая, каждый кентавр под твоею защитой. Ну, я только будущий хранитель, так что работаю выборочно. Пальцы его давно уже перебрались ниже, гладили и тревожили там, где шерсть будто бы расступалась немного, освобождая гладкое и нежное место. Когда они только-только начали узнавать друг друга с этой, плотской стороны, у них хватало препятствий. Это было не то, о чем Юра мог бы спросить у дедушки, и не то, о чем Отабек мог откровенно, как обо всем остальном, поговорить с мамой или отцом. То есть, поговорить-то они могли, и их, может быть, даже не выселили бы за пределы леса (сатиров же не выселяют), но чем бы они помогли? Родители Отабека были кентаврами, все в роду Юры — феи. Чья вина, что он последний в этом лесу молодой фей, и чья вина, что даже если был бы и не последний, он всё равно выбрал бы Отабека? Они ласкали друг друга по наитию, ориентируясь на тихие всхлипы и стоны, на вздрагивания и шепот: ещё немного вот так, да, чуть крепче, не бойся, да, да, не останавливайся, вот так, как же мне хорошо. Что-то они, конечно же, знали, да и как было не знать, с раннего детства наблюдая за миром зверей? Прекрасно им было понятно, что и куда! Только… как? — Я, наверное, трус, — пробормотал как-то Юра, когда они в очередной раз зашли достаточно далеко, очень далеко, дальше только проникновение, — но мне кажется, это в меня не влезет. — Нет, конечно! — вскинулся Отабек. — Я об этом даже не думал. Ни в коем случае! Нет, нет! Даже не говори об этом. Оба покраснели, как закатное солнце, и Юра готов был поклясться, что от него просто повалил пар, когда Отабек сказал: — Но если ты мне — получится. Попробуем или… нет? Было страшно, было странно, но как же сильно хотелось! Они очень редко делали это в лесу, уходили подальше, выбирали самые глухие поляны, потому что лес полон ушей и глаз, уж Юре ли не знать. Куда чаще они делали это здесь, у Отабека, когда Юра оставался на ночь, они подпирали чем-нибудь тяжелым дверь из родительской половины дома, и оставались только вдвоем. Шуметь, правда, было нельзя, но они привыкли. Юра слегка надавил пальцем, и палец обняли тугие гладкие стенки. Отабек зажмурил глаза. Пошевелив пальцем, Юра вытащил его и ввел снова. Нет, сейчас он не будет, хотя очень тянет и в штанах напряглось так сильно, что хочется хныкать, тереться Отабеку под хвостом, придерживая его обеими руками за круп, а потом скользнуть внутрь и двигаться там, пока темноту в глазах не прорежут яркие звезды. Отабек клялся, что ему не больно. Всё-таки он кентавр, пусть и маленький. Он везде крупный и широкий достаточно, чтобы не чувствовать дискомфорта, а феи наоборот ведь — миниатюрные. — Намекаешь, — ворчал Юра, — что у меня маленький? — Он чудесный, — отвечал Отабек. — И ты чудесный. И мне очень нравится, когда ты во мне. — И ты бы тоже хотел? В меня? — Для нас это невозможно. — Но ты хотел бы? Конечно же, Отабек хотел. Здравый смысл, к счастью, побеждал, но кем бы они были, если б не нашли хоть какой-то альтернативы. Юра подсмотрел это у лосей. Когда лосихи поблизости не было, огромный лось, с рогами, в которых аисты могли бы запросто гнездо свить и вывести аистят, терся о высокий пень и, кажется, более-менее удовлетворялся этой заменой. Отабек, конечно, не лось, и кентавр, и правда, довольно маленький, однако всё, что начинается от границы, где кожу покрывает блестящая шерсть, у него о-го-го конское! Юра погладил Отабека по крупу, вернулся к нему в объятия, крепко поцеловал, проталкивая язык в горячий рот, и шепнул: — Я, правда, хочу. Можно? Отабек подрагивал. Не от холода. — Запри дверь, — попросил он. Юра вскочил, прошлепал босыми пятками до тяжелой дубовой тумбочки и подвинул её так, чтобы перегородило дверной косяк. Даже если чуть-чуть приоткроется, ложа не будет видно. Вернувшись, он сразу нырнул Отабеку под живот и обеими руками обхватил скользкий ствол, накрыл ладонью сочащуюся головку. Отабек дышал хрипло и часто. Дернул здоровой ногой, копыто зацепило покрывало и скинуло его на пол. Юра наклонился и облизал натянутую яркую кожицу. Отабек охнул. Юра раскрыл рот так широко, как мог, и всё равно головка еле-еле пролезла, Отабеку пришлось потерпеть зубы, как Юра ни старался их спрятать, всё равно ничего не выходило, слишком много плоти в слишком маленькой полости. Как жалко, что он не может взять целиком, Отабек вот может и часто делает. Юра от этого сходит с ума. Он выпустил блестящую теперь ещё и от слюны головку, быстро разделся, отбросив одежду на упавшее покрывало, и лег под горячий Отабеков живот на бок, спиной к нему. Уже устроившись, опомнился, что не взял ничего, чтобы смазать, и тут же забыл, Отабек сочился так, что бедра у Юры вмиг стали мокрыми. Он поджал колени и качнулся назад — и Отабек качнулся. Оба зажали рты, когда большой Отабеков член скользнул между стиснутых бедер и потерся о Юрин маленький. Юра отнял ладони ото рта, опустил руки вниз и стиснул снующий у него в промежности скользкий ствол. Прижал к своему, накрыл большую головку, и руки его опять стали мокрыми и скользкими. Отабек тихо постанывал и гладил Юру по волосам, когда он подавался назад и прижимался к основанию, стискивал бедра вокруг толстого, как древесная ветка, ствола. Его собственный член уже подрагивал, выталкивая капельки смазки, Юра обхватил его свободной рукой, а другой заскользил по головке между своих бедер. Запрокинул голову и напрягся от макушки до пяток. Кончили одновременно. Юра себе в ладонь, не больше обеденной ложки, Отабек залил ему бедра, живот и простыню под ними. Юра лежал, расслабленный, и вспоминал, как покачивается при ходьбе целомудренно прикрытая хвостом кентавровая мошонка. Конечно, в таких яйцах целое ведро семени! Если бы Юра мог принять всё это в себя до капли, он принял бы. Каждый раз, когда удовольствие почти достигало пика, он думал, что не такая уж большая разница в их размерах, и если взять много мази или хорошего масла, и хорошенько расслабиться, всё могло бы выйти, пусть и не с первого раза. Потом, когда сходила волна возбуждения, ежился и думал: ну не-ет, точно напополам порвет. И ногами-то этот членище бывает удержать трудно. — Ну вот, — сказал Юра, — теперь простыню стирать. У тебя запасная есть. — Есть, конечно. — Отабек ласково гладил Юру по волосам и не отпускал от себя, и они так и лежали в луже густеющего семени и восстанавливали дыхание. — Спасибо тебе. Юра смутился, спрятал лицо. — Мне, вообще-то, тоже понравилось, — пробурчал он. — Как и всегда. — Да, — отозвался Отабек, — как и всегда. Мне тоже. Юра расслабил бедра, член с хлюпаньем выскользнул, уже куда меньший в размерах. Хорошо, что чугунок с водой всё ещё стоял на огне, Юра развел кипяток с колодезной водой из ведра, деловито вымылся, намочил отрез мягкой ткани и тщательно протер Отабека. Сменил простыню на лежанке. Хлопотное это дело — любовь с кентавром, тем более с травмированным. Но какое всё же приятное.