Она — последняя, кто станет нас осуждать

      После малоприятного разговора в груди остался премерзкий осадок. Она видела, как ее ученица, совсем девочка, дрожит и ее голос срывается, когда она произносит «я влюбляюсь в девушек». Сердце вот-вот готово было дрогнуть. Увы, тогда не пришло в голову отпустить ее в класс и прекратить эту пытку.              В голове болезненно пульсировало слово — лицемерие. Образ набожной гомофобной учительницы нужно было поддерживать, и неважно, какими жертвами. Между тем, она знала: Бог давно отвернулся от нее, стоило ей впасть в этот грех. Она неизменно чувствовала стыд, и противное тянущее чувство склоняло ее к земле. А внешне не менялось ничего: осанка оставалась такой же горделивой, а голова чуть приподнятой вверх. Самоненависть разъедала ее изнутри, медленно и мучительно. Она презирала себя, когда проблеск здравого смысла овладевал ею и возвращал к религии. Она верила: ее жизнь загублена и спасения не будет. Ей приходилось лгать на исповеди, лукавить, когда муж спрашивал о работе, и наконец, обманывать всех вокруг, скрывая свою грешную сущность. И вместе с тем ее грех был так сладок и запретен, что от него, казалось, было невозможно отказаться.              Задумчивость — почти обычное ее настроение.Иногда с легкой улыбкой, иногда с чуть нахмуренными бровями. Но всегда она витает где-то в своих мыслях. Она не боялась показывать настроение — его почти никто не замечал. Она была убеждена, что не интересна никому в школе.              Кроме нее.              Та, которая полюбилась ей с первого взгляда. Та, которая всегда улавливала малейшие изменения ее мимики, всегда понимала и старалась помочь. От нее было невозможно скрыться.              Задумчивость — одно. Другое — отрешенность от всего земного, совершенная незаинтересованность в происходящем вокруг. Все звуки: голоса, смех, крик, шаги — все сливалось в единую какофонию в ее голове. Все в такие моменты казалось невыносимым. Вечная суета школы не казалась чем-то естественным. В минуты душевной скорби она давила, мертвой хваткой тянула ее к безумству. Безумство для женщины — позор и спасение в одном лице. Кто будет осуждать за пороки ту, кто лишился рассудка? Безумная вызывает только сострадание. А жалость, как казалось ей, лучше, чем порицание. Особенно когда она не готова взять ответственность за свои поступки.              Душевное смятение так и не оставило ее, когда она добралась до последнего оплота себя настоящей. Тесная подсобка кабинета русского языка, казалось, была единственным спокойным местом в школе, где она могла чувствовать себя защищенной. Все в этом небольшом помещении было пропитано таким родным обаянием около советской обстановки и духом литературного творчества. Массивные книжные шкафы вдоль стен; старые, но крепкие, надежные полки; книги, изданные в далеких восьмидесятых, а то и семидесятых годах, пожелтевшие от времени и давно утратившие актуальность; тесно расставленные учительские столы и дорогие сердцу безделушки. Это помещение было точкой начала отсчета, неизменной и постоянной.              Но самое главное — здесь была она. Ольга не знала, насколько далеко это заходит за грань дружбы. Но ясно было одно — это нечто неправильное, запретное и недопустимое. И вместе с тем невероятно сладостное. Иной раз она не понимала — как может быть запретным и греховным что-то настолько чистое и возвышенное? Их союз, каким он был, вовсе не казался порочным. Это было единение душ, союз двух творческих натур. Но моментами все высокие чувства забывались, и оставалась только грязь.              Дверь тихонько скрипнула, но Ольга даже не обернулась на звук. Внутрь скользнула женщина. Оглядываться по сторонам не было надобности: каморка была слишком маленькой, чтобы в ней можно было кого-то не заметить. Редкое трепетное мгновение — они только вдвоем. Елена Валентиновна не подошла — подпорхнула к ней сбоку, легонько, ненавязчиво приобняла за плечи стройными руками. С интересом посмотрела в опечаленные глаза и изобразила на своем лице сочувствие. Ольга часто приходила уставшей, но гораздо реже — молчаливой.              — Что случилось? — прозвучал вопрос.              Поборов напряжение, которое мучительно сдавливало горло, она ответила сухим тоном:              — Ничего.              Ложь оказалась напрасной. Елена — не та, кто удовлетворится таким скромным ответом. Она, знакомая со всеми ее интонациями и настроениями, легко улавливала малейшую фальшь в голосе. Однако, в повторном вопросе надобности не было.              Ольга была женщиной нравов излишне консервативных. Ее речь не по духу времени была местами слишком сдержанной. В сознании было слишком много запретных тем и табу, и создавалось впечатление, будто она просто боится каких-то сторон жизни. А если не боится, то питает к ним крайнее отвращение. Елена поняла сразу — такие установки станут для Ольги губительными в том случае, если она откроет что-то запретное и табуированное в себе. И они стали губительными.              Елена, хоть и была похожа на Ольгу, выгодно от нее отличалось. В ней не было такой строгости в разговорах, она не выглядела отчужденной почти никогда, относилась ко всему проще и смотрела на мир немного шире. Ее идеалы и взгляды были гибче, и могли подстраиваться под ситуации. Она мыслила не догмами, а разумом и сердцем вместе. Она не была безбожницей, но религия не закрепилась в ней так крепко, чтобы сильно ограничить сознание. Елена была свободнее и смелее своей подруги.              Именно она из них двоих проявляла инициативу всегда. И при знакомстве, и в общении, и даже в мимолетных шалостях, которые позволяла себе не часто: Ольга не любила такого легкомысленного и мятежного отношения.              Пришла пора проявить инициативу и сейчас. Когда сомнения и откровенная запутанность завладевали Ольгой, приходилось идти на крайние меры. Ольга никогда этого не любила. Или хотела показать, что не любит. Но когда холодный расчет отступал, и она позволяла себе поддаться мимолетному искушению, все вставало на свои места. Мир уже не рушился под ногами, а она уже не была потерянной.              Елена поднесла тонкие пальцы к ее подбородку, повернула лицо подруги на себя. Торопливо скользнула взглядом по глазам, в которых едва успела промелькнуть растерянность, и порывисто накрыла ее губы своими.              Все исчезло и остались только они. Как будто совсем далеко отдавались эхом и безвозвратно терялись голоса школьников за стеной. Как будто не существовало тесной каморки и обжигающего воздуха; еще совсем недавнего стыда и смятений.              Блаженство продлилось недолго. Елена отстранилась от нее, пронзительно взглянула в глаза. Уже никакой растерянности, никакого страха. Теперь это был взгляд полный нежности и нетерпения. Ольга не позволяла себе демонстрировать эту слабость, быстро оправляясь и усмиряя подругу. Но не успела она прийти в себя, как вдруг…              — Я, наверное, позже зайду…              До боли знакомый голос и хлопок двери, последовавший прямо за ним.              Елена растерянно оглянулась на закрытую дверь и снова на Ольгу, стараясь найти поддержку. Было видно, как она сожалела о случившемся и хотела было догнать ученицу, чтобы взять с нее слово молчать…              — Не стоит, — Ольга поняла ее без слов, — она — последняя, кто станет нас осуждать.