***
Нагайне хочется сдохнуть. Прямо тут и прямо сейчас, посреди толпы глупых людишек, явно слишком опьяненных, чтобы соображать хоть что-то. Но она по прежнему чувствует разъедающую горечь на губах и острую чешую, что проступает из-под тонкой кожи. Глаза сами собой закатываются, и последний, кого она видит, это темноволосый юноша с такими же темными глазами, как вся ее жизнь. Ей хотелось бы посмеяться, но изо рта вырывается только тонкое шипение. Перед глазами встаёт пелена и, кажется, она не видит ничего, только серое марево и нечеткие фигуры, что-то беспрерывно визжащие. Сейчас особенно сильно ей хотелось заплакать. Так как это должно делать девушкам, так как, в конце концов, должно делать ей. А не сидеть в дёшево окрашенной в золото клетке и скалить клыки. Люди, словно взбесившиеся звери, которых самих пристало бы посадить под замок, ударяют потными ладонями по тонким прутьям, от чего те слишком громко лязгают и гремят, но за всеобщим шумом никто этого, кажется, и не замечает. Все с дикостью во взгляде наблюдают за золотисто-коричневой чешуей, что переливается в отблесках магического огня. Нагайна снова шипит. Так сильно хочется задушить всех этих безмозглых идиотов разом и не думать о том, что для кого-то они были чем-то большим, чем просто бездушными тварями. Как и она для них. Только вот ни для кого чем-то большим Нагайна не была. Девочкам пристало быть любимыми и дарить любовь в ответ. Ту самую, что теплилась под плотной чешуёй в груди, кажется, настолько долго, что скоро порвёт кожу, вылезая наружу. Взгляд снова натыкается на юношу. Он стоит недвижимый, наполовину укрытый в тени, из-за чего его длинные ресницы отбрасывают широкую тень на впалые щеки и острые скулы. Нагайна совсем резко осознаёт, что он не является расплывчатым пятном, как те многие. Вся та неясная серая толпа визжит и ругается, смеётся и плачет, словно в спектре их чувств нет и толики спокойствия. А он стоит почти перед ней, непонятно зачем наблюдая и о чём-то размышляя. Может, и не было ничего другого? Нагайне кажется, что воспоминания проносятся ярким калейдоскопом, но тут же гаснут, гонимые прочь глазами такими же тёмными, как самые темные закутки её простецкой душонки. Змея выдыхает, а делает новый вздох уже девушка, сидя на влажном холодном полу. Сжимая в руках тонкие чёрные кружева платья, силясь прикрыть худые плечи и выступающие рёбра. А люди расходятся. Гонимые жаждой чего-то нового и необычного, они идут к следующей клетке и уже по её прутьям лупят ладонями. Резко брошенное «В гримерку» навевает ужас. Гримерка. Кажется, так зовётся закуток актера, где он может провести время и просто побыть с собой. Кажется, так зовётся океан спокойствия в бесконечном мире выступлений и поездок. Гримерка, в понимании девушки-змеи, это ещё более промозглое помещение, чем старая клетка, но даже холодный мрак кажется намного привлекательнее золотых прутьев. Она не слышит, а скорее чувствует острый, почти колющий, взгляд на выступающих лопатках, как он проходится ниже, следя за такими же выступающими позвонками и, как резко, достигая тонкого сужения талии, устремляется обратно вверх. Словно не решаясь взять то, что ему не принадлежит. Словно все те взгляды, жадно въедающиеся в неё только десять минут назад, лишь вымысел, словно она что-то значит, а не играет чью-то роль. Нагайна оборачивается. Застывает в нерешительности, переступая ногами от нервозности, внезапно сковавшей её тело. – Укройся. – Он подходит слишком близко, так что девушка буквально чувствует его запах. Пряный, с нотками чего-то непонятно-сладкого, такого, что хочется дышать этим вечно. Юноша протягивает ей плотный жилет, а сам остаётся в тёмной рубашке, но сожаления в его глазах нет и подавно. А Нагайна, впервые принимающая заботу от кого-то постороннего, отчётливо чувствует, как сердце заходится в ускоренном ритме, а бледные щёки слишком сильно алеют. Она выбрасывает руку вперёд с точностью змеи, хватая тонкими пальцами, с выступающими косточками, тёплую ткань. Слишком широкий в плечах на ней жилет смотрится словно на пугале, которыми магглы не гнушатся пугать птиц в своих садах. Но тепло, что от неё исходит, греет по змеиному холодную кожу лучше всяких факелов и горячих чаёв. Оно заставляет кожу покрыться частыми мурашками, вызванных совсем не холодом, а обжигающим теплом, что хлынуло через плотную завесу, что отпечатало в сознании темные глаза и острое на вкус имя.***
Криденс горячий. Тепла одной его ладони, сжимающей ее тонкую кисть, хватает, чтобы все её тело воспылало огнём, а губы сбивчиво шептали его имя словно молитву. Он всего лишь держит её за руку да смотрит своими темными, как ночная вода, глазами в её. Тонкие светлые полоски, пронизывающие его радужку голубыми всполохами, завораживают Нагайну, и та снова теряется, хочется сразу сказать «Да». И пойти за ним, как он того и просит, как жаждет того его израненная, долгими годами мук, душа, как хочет и она сама. Но липкий страх, сковывающий тело, не даёт ей и шевельнуться. Она, сама того не замечая, дрожит листом на ветру перед ним, боясь, что он, не желая принять её такую, по девчачьи слабую, уйдёт один. Но он остаётся. Порывисто тянется к ней, сжимает сильными руками тонкие плечи, притягивая ещё ближе в тесное объятие, такое, что Нагайна задыхается сладкой негой его запаха, что растекается по ее телу словно одурманивающее зелье. Он остаётся с ней, и пусть его душа и рвётся отчаянно на волю, а что-то в груди всё стремительнее разрывает подреберье. Желание, непреодолимо сильное, тянет его подальше отсюда, подальше от рыжебородого пузатого циркача, что гребет золото на их унижении. На ее унижение. Он хочет схватить ее за руку, повести извилистыми проулками его Нью-Йорка, встать под проливным дождём, наблюдая за тем, как гаснет поочередно каждый дом, погружаясь во тьму. Но вряд ли авроры одобрили бы вылазки Нагайны, и тем более Криденса, в город. Даже в таком большом Париже, о котором не устают трещать людские газетёнки, ему не удавалось уйти бесконечно далеко от них. Они словно наблюдали, ходили по пятам, чертовы мракоборцы. Криденс всё чаще крепко сжимает зубы так, что на бледных щеках проступают напрягшиеся жевалки, утихомиривая силу, что рвётся яростным потоком наружу. Направляет её в свою злость и обещает, что скоро случится то, чего он так долго ждёт. Скоро случится. А если нет, то он отпустит её, скинет поводья с разрушающей силы и уничтожит в слепой ярости всё, что подвергнётся под руку. Но что-то навязчивое, совершенно нежное и непорочное, что зародилось там, где бьется сердце, в подреберье, шепчет, что ничего из этого не имеет смысла, когда рядом есть она. Девушка-змея становится для него спасением. Он глядит в её умиротворённое лицо, следит за тонкими чертами лица, за глубиной медовых, почти желтых глаз. И совершенно неожиданно чувствует, как буря внутри затихает, смотря в эти самые медовые глаза. Загнанные, но от того не менее живые, что смотрят на него с непонятным выражением, которое заставляет Криденса сильнее стискивать тонкие плечи в объятии, а дыхание застревать в груди. Что-то, читающееся в них, заставляет его держаться около неё, не отпускать, а тащить за собой. И чувство незаменимости вгрызается в них обоих стальными клешнями.***
Снова сидеть за решеткой, снова получать шлепки-слова, что бьют не хуже оплеухи. Снова внутренне дрожать, боясь сломаться прямо посреди толпы, но оставаться с болезненно выпрямленной спиной. Она снова ловит взгляд Криденса, её Криденса, который из раза в раз стоит в тени, пряча лицо за воротом пиджака, и слишком испуганно вздыхает, когда она обращается в змею. Словно боится, что сейчас настанет тот самый момент, когда она не вернётся, не прошепчет ласково его имя, касаясь пальцами подбородка. Не посмотрит так нежно и непонятно на него своими медовыми глазами, которые, когда она становится змеей, отливают холодным зелёным. Кажется, что таким же отливает заклинание, несущее смерть. Она на последнем спокойном выдохе шепчет его имя, проглатывая окончание, и тут же закатывая глаза и выгибаясь тонкой изящной дугой. Блестящая чешуя снова проступает на коже, снова размытые образы и чертов шум. Нагайна начинает чувствовать себя прежней, кажется, спустя вечность. Она сидит посреди темной клетки. Люди уже давно разошлись, да и хозяин их цирка не спешит появиться и поторопить ее убраться подальше. Она замирает, когда видит прямо перед собой стоящего Криденса. Он стоит прямо напротив, но одновременно так непреодолимо далеко, настолько, что хочется зайтись в рыданиях. Юноша обхватывает тонкие прутья, что оставляют грязно-золотой цвет на его бледной коже. Он приближается к клетке ещё ближе, и Нагайна видит, что его трясёт точно так же, как и её. Обоим кажется, что стоит только нарушить это непонятное состояние, как они сорвутся. Полетят в пропасть. Она, закрываясь в чешуйчатой оболочке, а он поглощённый чёрным вихрем собственной силы. Поднимается она интуитивно, почти не контролируя свои действия и, по привычке, выработанной годами, прижимает тонкое синее платье, слетевшее с неё, к груди. Оно, мягким облаком, в обрамлении дешёвых кружевных рюш, спускается до самых бёдер, выставляя напоказ мелко трясущиеся коленки. Нагайна чувствует взгляд Криденса, её юноши, с темными глазами, резкими чертами лица и... Невероятно мягкими губами. Она, не думая, жмётся ближе к прутьям, чувствуя обжигающие теплом ладони Криденса, который совсем несмело касается её талии, обхватывая и прижимая ближе. Дыхание замирает у обоих, девушке-змее хочется кружиться в танце где-то в облаках, а юноше-обскуру умереть от ощущений прямо на месте из-за совершенно неуместного страха о том, что это волшебство может не повториться с ним снова. Но Нагайна, чуть отстраняясь, целует его снова и снова, словно так же сильно, как и он, боится, что это всё закончится. Криденс, кажется, впервые за долгое время, за свою жизнь, чувствует, как давящая жажда силы, давящая на него внутри, отступает бесследно. Ретируясь и замирая, когда в груди зажигается новое пламя, совсем не похожее на прежнее. Оно горит яркими всполохами, от чего прежние чёрные вихристые язычки пламени кажутся чужими. Совершенно ненужными, они, как прошлое, отступаются на задний план, забываются, словно плохое воспоминание. И спустя, кажется, вечность, отстраняясь от девушки-змеи, Криденс ловит отражение того же пламени и в её глазах. И заветное «Да», на его извечную просьбу, срывается сладким мёдом с её полных губ. ***