Весна в сердце

Валера знал наверняка, что его сердце теперь наполнено не только азартом игрока, предвкушением и ожиданием светлого будущего новых побед на льду, но и любовью. И что он не может просто так остаться в стороне от разворачивающихся прямо на его глазах событий и смотреть равнодушно на то, как какой-то чиновник с упорством, достойным лучшего применения, топит карьеру Тарасова. Валера не понимал, почему, не знал причины, но четко ощущал свое родство с Анатолием Владимировичем на глубинном уровне. Это чувство было мощнее цунами и сильнее несущегося вперед на всех парах поезда. Кровь бурлила. Она бросалась в голову, вызывая равномерную пульсацию. На улице было тепло, а внутри все холодело будто от мороза — кажется, что и снаружи зима. Как вообще можно так жить? Вот он, рядом — самый родной человек. Или такой же родной, как мама с папой, как Танька… а вот поди ж ты! Все равно больно. Потому что нельзя, нельзя, нельзя ему сказать о том, что на сердце. Даже если поймет и поверит в него снова, даже если даст шанс забить эту шайбу — это признание будет голом в ворота Тарасова. А Валера ведь с ним на одной стороне. Стоит ли забивать гол в такие близкие и любимые ворота даже из самых благих побуждений? Хотя в Союзе как-то совсем не поощрялись обсуждения религиозного характера, Валера знал, как его мама всегда ставила иконку на телевизор, когда передавали трансляцию с матча. И сам он тоже молился порой — только тихо, про себя. Сейчас он мог молиться только за одного человека. И поступать так, как считает нужным, как будет лучше для всех, пусть даже повредит ему самому. Валера вздохнул, заходя в кабинет начальника Спорткомитета, нервно заломил уголок бумажки — к счастью, хоть не оторвал да и не очень заметно. И почерк ровный, ни одного слова обвинения против Балашова, ни упрека — только информация. Знал бы Тарасов, как долго Валера сочинял эту записку! Сколько думал и вертел — так или не так надо написать? И вот теперь он принял решение. Белый лист остался на столе. Отступать поздно. Веселее, мы в хоккее! *** Выходя из кабинета, Валера увидел стоящую около окна невысокую, может, чуть повыше Иры, девушку в каком-то клетчатом платье, какие, кажется, носили все девушки Союза. — Привет! — окликнул он ее, надеясь, что не обознался. — Здрасьте, — она обернулась с улыбкой. — Как ваши дела? — Хорошо все, спасибо, — Валера подошел ближе. Эту девушку он знал — она была спортивной журналисткой, которая писала в основном репортажи для молодежи. Сам Валера не мог судить о ее профессионализме, но Тарасов как-то сказал, что она пишет очень живо, самое то для молодежи, чтобы ребята, читая ее статьи, заинтересовались хоккеем. Помимо яркого стиля было запоминающимся и ее имя — Станислава. Она кивнула, но, кажется, не особо поверила в оптимистичный настрой Валеры. На его лице всегда отражались эмоции — впрочем, как и на ее. Станислава тоже очень умела скрывать свои чувства. — У тебя как? И мы же договорились на «ты». — Извините, Валерий Борисович… ой, извини, — она усмехнулась и покачала головой. — Вот не привыкну никак! — А что ты здесь делаешь? Вроде матчей в ближайшее время не будет. Станислава кивнула, мол, да, писать ей сейчас не о чем. — Я вот… — она указала глазами на кабинет, откуда вышел Валера. — Мне тут работу предлагали. Но я отказалась. — Балашов? — Насторожился Валера. — Эдуард Бо… да, он. — Гнида! — Смачно, с чувством рявкнул Харламов. Обошел Станиславу с другой стороны. Туда же, всех агитирует, как бы опорочить Тарасова, иначе зачем он вызвал ее? Думал, молоденькая, глупенькая, не поймет? Но заставлять ее поступать так, как ему нужно, Валера не мог. Кто ей Тарасов в конце концов? — Да, — с улыбкой согласилась Станислава, — видимо, он и вас всех достал. В любом случае, я ни в каких интригах не собираюсь участвовать. Это как-то не спортивно. — Эх, Стася, ты о спорте понимаешь и то больше, чем он, — мрачно усмехнулся Валера, — а все-таки не вреди себе. Мы-то справимся, а если тебя с работы уволят из-за отказа писать статью? — Да нет, не уволят! Я думала об этом. Вот и сказала Балашову, что редактор запрещает нам писать скандальные статьи. И что если я напишу что-то… ну, что-то такое, то мне придется плохо. Валера вздохнул: — Спасибо тебе. Правда. Хорошо, что кто-то понимает, зачем мы все это делаем… Станислава улыбнулась — теперь уже она выглядела не такой подавленной, а улыбка — искренней. — Не буду тебя задерживать, Валера. — Да я бы с тобой поболтал, но мне бежать надо. А ты что, остаешься? — У вас в буфете очень вкусные эклеры, — было непонятно, шутит она или говорит серьезно. — Ты там смотри, эклерами не очень-то увлекайся! — Донесся издалека громкий раскатистый голос — тот самый, который Валера узнал бы из тысячи подобных. Голос Тарасова. Тренер быстрым шагом подошел к нему со спины и дружелюбно кивнул Станиславе. — Добрый день, Анатолий Владимирович, — вежливо ответила девушка, глядя поверх плеча Харламова. — Что это вы тут столпились прямо у кабинета начальства? — Да мы тут это… — Станислава развела руками, очевидно, не зная, как лучше объяснить и не особенно желая, что именно они здесь делают. Очевидно, не только у Харламова отнимался дар речи при виде великого тренера. А Валера молчал, разглядывая Анатолия Владимировича, будто впервые видел и думал только о том, чтобы Тарасов не спросил его напрямую о том, почему он оказался сейчас около кабинета главы Спорткомитета. А еще думал о губах Тарасова — в меру тонких, в меру пухлых, нежно-розовых. — Я уж понял, — добродушно улыбнулся Тарасов. — Будем ждать, когда напишешь о нас еще что-нибудь. — Писать о вас — одно удовольствие, — просто сказала Станислава. Валера бы мог даже начать ревновать, но журналистка сказала это так просто и искренне, что он устыдился вспыхнувшей спичкой в мозгу мысли. Она их всех тоже по-своему любила и к тому же отказалась поступать подло. Этот поступок заслуживал уважения. К тому же, на нее периодически Рагулин так смотрит… интересно, конечно, получится ли у них что-то. Тарасов тем временем одобрительно кивнул Станиславе: — Вот мне, как тренеру, слышать это очень приятно. А ты все-таки посмотри, в буфете еще и корзиночки есть. И борщ. И солянка там. Режим надо соблюдать не только хоккеистам, — на последних словах уголки его губ чуть изогнулись в улыбке. С женщинами, как заметил Валера, Тарасов всегда обращался особенно вежливо и даже нежно, особенно с теми, кто не занимался спортом. Как будто он касался фарфоровой вазы, которую боялся сломать ненароком. Именно так он обычно разговаривал со своей старшей дочерью Галиной, в отличие от Татьяны, которую он муштровал, видя немалый потенциал дочери в спорте. — Есть, АнатольВладимыч, — ей и пошутить можно было. В разумных пределах, конечно. И Валера тепло улыбнулся, совершенно не заботясь о том, как выглядит его улыбка со стороны. Когда через несколько дней ребята сказали Валере, что его ищет Тарасов и весь день выглядит довольно взволнованным, Харламов сразу понял, в чем дело. За прошедшие дни он уже раз триста успел пожалеть о том, что написал эту несчастную бумагу. Положим, ему плевать на то, что будет с ним, положим, Тарасову ничего не будет. Ну, а как же команда? Неужели он снова поступил как индивидуалист, не готовый прислушиваться к своим товарищам? Все сам, все сам… именно это Анатолий Владимирович пытался изжить в характере Харламова. И что же теперь будет — Валера не знал. Не в его стиле отступать. Вот только лучше выйти к разъяренным быкам, чем набраться сил и постучать в закрытую дверь. Он постучал три раза. - Проходите! А, Харламов… заходи, — Тарасов выглядел очень бледным и усталым, сидел, ссутулившись, за столом и взгляд его был не таким жестким, как на тренировках, а подавленным, словно на него обрушились все беды мира. На его плечи была накинута вязаная кофта, и эта деталь поразила Валеру — в такой одежде Тарасов казался теплым и уютным, хотелось защитить его, хотя обычно это Анатолий Владимирович стоял за своих ребят горой. У Валеры противно сжались внутри все органы в один напряженный комок. Каждый игрок — это частичка души тренера. «Неужели я их мог их невольно как-то подставить?! Только бы нет, пожалуйста, нет, нет…». — Что у тебя с этим, как его… с Балашовым? — Ровным голосом спросил Тарасов. Что, Валера, трудно? А кто говорил, что будет легко? — Простите меня. Простите, Анатолий Владимирович. — А ты ведь сразу понял, о чем я, верно? — Тарасов тихо и устало засмеялся. — Мальчишка, что ж ты делаешь… что же ты ни с кем не посоветовался? Не со мной, так хоть с Кулагиным, право слово. — Я хотел… как лучше, — Валера не смел поднять глаз на своего тренера. Сердце стучало уже где-то в горле, губы пересохли. Неужели он все только хуже сделал? — Да я понял, понял, Валера. Но зачем? Ты не понимаешь, какой это был риск?! Тебя могли бы выгнать из сборной! Хорошо хоть Бобров, спасибо ему потом скажешь, меня раньше оповестил! Тоже нашелся… человек с совестью. Нет, конечно, Харламов, в Спорткомитете об этом узнали. Но хотя бы убедили мы Романова, что у тебя нервный срыв, что ты не знаешь, что творишь… — Но я… — Ва-ле-ра! — Тарасов вскочил, чуть не роняя свою меховую накидку, взлохматил свои черные волосы, отчаянно всплеснул руками. -Надо уметь сдерживаться! Я же молчу, я научился. Валера вздрогнул всем телом. Если что не так, наверное, только одна Станислава и не напишет неизвестно чего о великом тренере и лучшем форварде сборной Советского Союза, а вот остальные журналисты будут целиться в них, как в живые мишени. — АнатольВладимыч… — Понял ты меня, Валера? — устало потирая виски, спросил Тарасов очень тихо, будто прошептал. — Анатоль… — Я знаю, что ты понял меня. И я не ошибся в тебе. Ты смелый. Только здесь не нужно принимать решения одному. — Как скажете, — выдавил, наконец, Валера. Он не знал, стоит ли говорить дальше. Это как страх перед самым первым шагом на лед. Хоккей, лед, Тарасов. Команда. — Нет, я так не могу! Тарасов вскинул вопросительно брови, а глаза его горели, сжигали и возрождали. — АнатольВладимыч, я все это для вас сделал! Скажете — буду молчать, все будет так, как вы скажете, все как вы хотите, — затараторил Валера, что случалось с ним только в моменты сильного волнения, — но я не ради себя это. Дурак я… но что делать, я не могу вас одного оставить! И сам остаться в стороне! Как без вас играть, как хоккей… да как же мы? Это нечестно, неправильно! Так мы и будем терпеть Балашова, что ли? — Валера, — голос Тарасова сел от волнения, — ну ты что, я понимаю… Он подошел ближе, почти вплотную и посмотрел на Валеру так, словно видел впервые в жизни — тревожно, светло, ласково. — Ты... и вы все... и есть моя жизнь, Валера, — тихо откликнулся Анатолий Владимирович. - Ничего, ничего, мы что-нибудь придумаем! Валера робко кивнул, а Тарасов ободряюще улыбнулся одними глазами, помолчал несколько секунд и продолжил: — Чайник Кулагин на кухне поставил, налить тебе? — Да. Вы правы, Анатолий Владимирович. Вы правы. И я, и мы все сделаем, что вы скажете! — Валера говорил твердо и уверенно, словно пытаясь вложить свою веру не только в стоящего рядом с ним человека, а в каждый сантиметр этой ставшей ему родной комнаты. И тот благодарно кивнул. А позже они пили чай, ласково переглядываясь, говоря о предстоящем матче, обсуждая стратегию поведения игроков и мечтая о Канаде. Когда в тренерскую зашел уставший за день Кулагин, он в первый момент только слабо улыбнулся. — Боря, ну что скажешь? — Протягивая второму тренеру сборной исписанный блокнот, Тарасов водрузил на нос очки, и теперь казался Валере даже, пожалуй, слегка милым. — Скажу что? Что все хорошо, — искренне отозвался Кулагин. — И кипяточку плесни мне пожалуйста, Валер. Усаживаясь по другую сторону от Тарасова, Борис Павлович встретился взглядом с успокоенным и довольным Харламовым. Понимающе кивнул ему и вытянулся на стуле. Вот и славно, что они разобрались. За окном уже стемнело, но в этой тренерской комнате уже царила светлая, бесконечно солнечная весна.