***
Цена того, чтобы собственными глазами увидеть, на расстоянии, но под одной крышей, в покрове одного воздуха - умалчивается. Велика. Каждый знает, что слишком, но это наркотик, это доза, очередная и такая необходимая, в который раз уже последняя, будто бы способная удовлетворить, а потом можно начать всё заново, но нет, снова бесконечный круг новых пыток, покрытых кошачьей шкурой наслаждения. Командир ты, подполковник, либо простой служащий при Доме Правительства страны - здесь эти границы стёрты. Все подчиняются в равной степени, почти добровольно. Вдох. И в зале гаснет свет. Разговоры стихают в мгновение ока, а глаза ищут в кромешной тьме сцены силуэт. Языки пламени вокруг змеёй заполняют намеченные контуры. Слышатся громкие вздохи и охи людей. Теперь они видят. Чёрные веера танцоров стеной к залу укрыли фигуру. Поочерёдно открывая вид, те ускользают в сторону и занимают позиции. Выдох. Разворот к залу и взведённый красный веер над головой. ... С этой секунды передумать уже невозможно.***
— Прекрасный. Сын хозяина учтиво кланяется гостю, пока его отец беседует с другим. — Рад, что вам понравилось. С одного лишь слова он испытал отвращение к беседе, потому и пытается отвлечься, вертит в руках бокал с вином и желает как можно скорее скрыться из виду за сценой. Но мужчина не отступает. — Господин Пак, могу ли я узнать его цену? — без стеснения заявляет тот. Военная форма и золотой аксельбант на груди потупили копья злости, так бурно вспыхнувшей в груди Чимина. Он поднялся глазами по альфе, возраст которого уже далеко за средний, и поморщился внутри, выдавив снаружи наигранное удивление и якобы понимание сложившихся обстоятельств. — К сожалению... — Одна ночь. Плачу любые деньги. — Он бесценен. Чимин допивает вино и оставляет бокал на золотом подносе официанта. Подполковник лишь делает прощальный полупоклон, но Пак не дожидается, уходит первый, теряясь в толпе и свете неона.***
— Сегодня отличная ночь. Отец входит в свой кабинет, зная, что сын ждёт его там. И Пак, расслаблено устроившийся на диване и всё это время занятый чтением какой-то книги, поднимает на него безразличный взгляд. — Не могу разделить вашу радость, отец, потому как не смог присутствовать в клубе до утра. — Он свёл с ума даже иностранных послов, — мужчина улыбается, кидает рядом с сыном пиджак и садится в своё кресло, покрытое чёрной кожей. — Я не удивлён. Он - наша золотая жила, — удивительно, что выходит сказать это почти что ровным тоном. — Он намного большее, сын мой, — тот наливает себе виски и прикуривает. — Постояльцев очень много. И они голодны. Буквально собачки на поводке. Ещё пару шоу - они начнут скучать. Знаешь почему? Нет интриги. Они знают, что дозволено только смотреть, потому и быстро потеряют интерес. Косточка долго не удержит внимание псов, которые жаждут плоти. Этого нельзя допустить. — И что вы предлагаете? — Постепенно расширять круг дозволенного. — Они смогут его касаться? — Не так сразу. Сегодня я беседовал с разными людьми. За него были готовы платить любые суммы. Но зная, что он был в руках кого-то до тебя, ты бы его купил? Нет. Выгоды с этого нет. — И почему именно он? У вас ведь много привлекательных омег и альф. Почему не начать с них, чтобы подогреть интерес? — Чимин пытался говорить тоном безразличным, будто бы совсем не заинтересован в ситуации, просто предложение, не более. Отец его улыбается и глаза сужает с неким недобрым подозрением. Потирая подбородок рукой, из-за рукава которой прослеживается татуировка, он делает задумчивый вид. — То, что ты с ним спишь, не должно влиять на бизнес. Я надеюсь, ты это понимаешь. — Я с ним не сплю, — твёрдо отвечает младший Пак. — Развлекаешься. Называй это, как угодно, — он допивает алкоголь и продолжает: — Остальные в открытом доступе уже давно. Но Чонгук затмевает их. Стоит ему просто появиться на сцене, люди и думать перестают о других. Его нельзя убрать из программы и нельзя заменить. — И как же быть? — Делать всё... тайно. Говорить каждому клиенту, что он такой один, особенный, что это единственное исключение. Запретить это обсуждать с другими. Несчастные добровольно будут валить мне в ноги все свои деньги. Как-то так. Знаешь, запретные плоды всегда сладки. Так будет и с нашей певчей птичкой.***
— Чимин... Осторожно, только бы не спугнуть. Полы шэньи длинные, струятся кроваво-ночным ручьём вниз. Цветы на нём будто бы живые, а меж лепестков видны сохранившейся звёзды и лунные блики, вплетённые в ткань. Блеска на его розовых щеках с избытком, красные и искусственные, лишь скрывают поистине достойное. Подобные пруду в ночном лесу волны волос переливом рассыпались на привычный пробор. Жёсткие, где лак их коснулся, теплые и влажные - ближе к шее. — Чи...мин Он пробует его имя, как плод спелой сливы. Нотки голоса пряные и тихие, такие тайные для них двоих. Он тонет, тонет в простынях, выгибаясь от каждого действия. И, боже, как красив он в этот момент. Как хочется пропустить волосы его тёмные меж пальцев и власть возыметь над ним чуть большую, чем обычно. — Мой отец обезумел. Я не позволю сделать из тебя... кисэн. — Разве ты в праве ему перечить?.. — Чонгук обнимает руками его шею и жмётся птицей, оперением дрожа, будто под ливнем ледяным. Рукава свободные и широкие, руки оголяют и дают возможность тепло чужой коже ярче ощутить, больше. — Может, ты просто не хочешь, чтобы я спасал тебя из клетки, хах? — у Чимина чёлка влажная и чужое дыхание совсем близко, губ касается, словно пером нежным, он дышать уже боится, потому что тонет в Чонгуке, в глазах его, которым, кажется, можно только верить, только правду говорить. Юное тело под его ладонями слишком чистое, слишком невинное, и душу гложет, зубы сводит от того, что кто-то, кроме него, будет так же касаться его. Грязными руками оскверняя чистую имбирную кожу, уродуя всю красоту и белизну. Чимин чертыхается про себя и губами ловит его, такие влажные, сохранившие хмель напитка, которым его угостил Пак. — Знаешь же... ах... знаешь же ответ, — знает. Чонгуку нужна свобода, иначе жизни ему нет. А без Чонгука нет жизни и Чимину. Оба связаны телами в цепи, из которых либо вдвоём, либо никому. И Пак поцелуями усыпает открытую шею, тут же одергивая себя, когда нежность в укусы превращается. Чонгук сам забылся почти что полностью, молит губами дрожащими не метить и смотрит жалобно в ответ. Пак слушается. До невозможного быстро усмиряет себя внутри и повинуется ему, единственному, любимому. Хоть и запах с ума сводит, готовый в любой момент зверя из него сделать. Внутри Чонгука жар, с каждой секундой возрастающий. Пульсации в нём такие ощутимые, и Пак бездумно заходит глубже, чуть сгибая два пальца внутри него. И Чонгук скулит на ухо, пытается глушить всхлипы в одежде старшего, так отчаянно, так сладко. — Чимин... Его бёдра дрожат, и альфа опускается к ним, целует. — Всё хорошо. Дыши, птичка... Всё будет х-хорошо.***
Пламя возгорается - и говор смолкает снова. Перешёптывания тихие лишь и глаза, которые раскрыты широко, с восторгом и нетерпением замерев. Голос. Звучит он сначала очень приглушённо, едва уловимо, а позже, когда в душу каждому забирается, опьяняя сильнее алкоголя, - избавиться от него уже невозможно, люди просто не в силах. Сказочно и так... запретно. Чимин сидит за столиком подле отца, вливая в себя бокал уже десятый. Игристые вина только хуже делают, потому что напиться ими совершенно не выходит. Только дурман в голове, пелена пред глазами и Чонгук, такой красивый, его Чонгук. Он ходит медленно, пока танцоры перемещаются на заднем плане, заполняя сцену. Голос его столь волшебный, что Чимин хотел бы им, как верёвкой, горло своё перетянуть. Сил его нет больше видеть, что переживает его любовь, через какие круги ада проходит; сил нет сидеть, сложа руки, и ждать, не имея возможности помочь, волочась за Чонгуком по страданиям вслед, потому что всё у них на двоих: счастье и горе, рай и ад. А как бы света хотелось, свободы и права жить так, как хочется. Как бы хотелось любить. — Здесь сын главного советника Правителя, — старший Пак наклонился ближе к сыну, взглядом указывая на соседний столик. Рядом с мужчиной средних лет сидел молодой парень, убранный в свободную кружевную рубашку цвета морского бриза, что весьма эффектно выглядело на фоне его отца в классическом костюме-тройке. Пак к лицам особо не присматривался, лишь вид сделал для отца, кивнув, будто бы ему это интересно. Он понимает, куда клонит отец. Молодые омеги нуждаются в замужестве, а альфы - в должности. После песни Чонгук танцует, ткань в его руках лёгкая, змеями вьётся в воздухе, пока он кружится вокруг себя. Чимин взгляда оторвать не может, и даже на секунду кажется, что Гук изредка кидает на него взор. Хотя, вероятнее всего, Пак просто сходит с ума.***
Выдыхая сизый дым, Чимин облокотился на перила балкона. Город под ним пестрит неоном, а лазеры клубов пронзают грозовые тучи. Ночью на улицах мало кто находился. Не совсем безопасно это. Техника военных на границе позволяет в долю секунды уловить любое движение. И если в базу не занесён приезд людей из другой области, то приказ всегда один - стрелять на поражение. После войны прошло триста пятьдесят, на поражённых территориях осталась лишь пустошь и радиация. Выживших было крайне мало, по крайней мере так считали уцелевшие. Границы сохранившихся территорий тут же были закрыты. Некоторые страны вступили в союзы, тем самым объединяя силы, поскольку новые войны за власть и ресурсы были неизбежны. И пока шли переговоры и споры, военные вместе с учёными исследовали земли соседних областей. Стало известно, что теперь эти территории обжили мутанты, а власть принадлежит группировкам из выживших. Люди те привыкли к аномалиям и непригодным для жизни условиям их местности, оттого и законы другие, иное восприятие мира и в особенности чужаков. Настроены те крайне агрессивно как друг против друга, так и против солдат. Особенно пугает их жестокость нечеловеческая. Главы на общемировом саммите приняли решение истреблять всех, кто находится вне официально закреплённых территорий, то есть на особо опасных землях. У Пака за спиной военная школа, армия и академия, после которой он и сделал большой упор на то, чтобы попасть в Правительство. В это время Корея отвоевала четверть уцелевшей территории Китая, уже готовя силы для новой атаки, Японии, но та опережает, предлагая мирные переговоры. Решением было предоставить друг другу ресурсы и подписать договор о ненападении. В Японии прогрессировало развитие науки и техники, а Корея поставляла необходимое сырьё. Также было разрешено получать образование в одной из двух стран на выбор для обоих государств. За год в стране поднялся уровень развития почти что вдвое. Вместе с тем из-за возрастающего неравенства в обществе появились бедняки и бездомные. Им приходилось скрываться и бежать с места на место, а то и вовсе в другие области, чтобы не стать рабами. Многие оказались убиты военными, а некоторым удавалось пересечь границу, вероятно, когда кто-то из солдат давал слабину. Самое страшное в этой ситуации то, что, возможно, на чужих землях их ждала более суровая участь. Чимин служил и видел те ужасы, когда безоружные дикари бежали к пограничной зоне и глазами, полными слёз, молили их выпустить; Чимин убивал, потому что сзади был отдан приказ командира, Чимин не чувствовал абсолютно ничего, потому что с детства не имел ни жалости, ни сострадания. Он курит, наблюдая за патрулем, который дежурит каждую ночь, обходя каждый переулок, и за электричками, мелькающими меж высоток. По улицам иногда проезжают чёрные тонированные машины членов Правительства или владельцев ночного бизнеса, как тот же отец Чимина - Пак Юнджон. Простой же люд предпочитает во время факультативного комендантского часа находиться дома - меньше риска нарваться на неприятности. Чимину совсем немного холодно из-за ветра, и кожа мурашками берётся, когда тёплые поцелуи спиной ощущает и запах цветочный, что ветер разносит по округе. Чонгук сперва пальчиком касается его кожи, где узоры под неё чернилами вбиты, вдоль позвоночника, исчезая за поясом брюк, они плетутся выше, к плечам и предплечьям, доставая до самых пальцев, а ещё шею почти окольцовывая и спадая острыми углами к ключицам. Гук целует каждый позвонок его, пока колени не касаются пола, и мужчина, потушив сигарету, не оборачивается, за руки поднимая его. — Не стоит. Здесь холодно, — Чонгук позволяет вести себя назад, к теплу просторной постели. Чимин поднимает подол его длинного чёрного халата и подбирает с пола одеяло. Чонгук знает процедуру наизусть. Пак молча берёт свой пиджак и достаёт из внутреннего кармана белый маленький тюбик с кремом. Цены на него сейчас непозволительно высокие для простых людей, но Чимин врёт об этом почти умело, однако Чон не дурак, понимает, что такого достать ему самому никогда бы не удалось. Альфа садится на край постели и подставляет ладонь. Чонгуку приходится чуть сдвинуться к краю, чтобы положить на неё свою стопу. Пак зачёсывает серые волосы назад одной рукой и аккуратно окольцовывает его лодыжку, устроив ту на своём бедре. Крема он наносит немного, но достаточно, чтобы растирать болезненное место. Делает он это в заученном танце собственных пальцев, умело, согревая растираниями. Он знает, где омеге больно, а где приятно. Выучил уже наизусть. Чонгук же иногда морщится от боли, но послушно сидит, не дёргается. Он смотрит на мужчину и впитывает его изображение, будто бы это последний раз, когда он его видит, но риск действительно большой, и каждый раз слишком опасен для обоих. Оба знают. И Чонгуку всё равно горько. Он смотрит и даже не замечает, как слёзы из глаз катятся. Чимин, будто почувствовав, что дышать тому тяжело стало, взгляд поднял моментально. — Не надо, Чонгук, — выходит так сухо и больно. Он оставляет мазь на столике у зеркала, а сам надевает рубашку, быстро застёгивая каждую пуговицу, лишь бы скорее убраться, потому что внутри всё обрывается, и Чонгук притягивает его так сильно, что ещё секунда - и он будет не в силах открыть дверь. — Уже уходишь? Чимин не отвечает, не смотрит, пиджак подцепив и челюсть сжав, выходит и дверь за собой быстро закрывает. В коридоре тихо, и он идёт к лифту, чтобы подняться на этаж к отцу. Тот ещё не спит, должно быть, а ему просто нужно как-то придти в себя и отвлечься от Чонгука.***
Дверь в отцовский кабинет оказалась открытой, и Чимин идёт медленно, услышав голос одного из помощников семьи Пак. Вовсе остановиться приходится почти сразу же. — Если Правитель придёт на шоу, он узнает запах сына! — Я не идиот и знаю, что делаю. Пару таблеток - и нет больше проблемы. — Но ведь это чревато последствиями! Чонгук может потерять запах насовсем или ещё что хуже... — Что хуже? Течь перестанет или детей не сможет зачать? Что? Оно ему и не нужно, пока он здесь. — Это бесчеловечно. — С каких это пор тебя заботит так его жизнь? Разве ты думал о человечности, когда помогал мне выкрасть его у Правителя, а? Почему именно тогда не остановился? Ответь же мне! Совесть замучила или что? — перешёл на крик старший Пак. — Ты трусишь, а трусы всегда опасны. Чимин и шага не успевает сделать, как гремит выстрел. — Жалкий слабак, — выругивается секундой позже его отец. У Пака писк в ушах и сердце почти что в глотке. Он не думает, бежит к лифту, уже там полностью понимая смысл сказанных слов. Чонгук - никакой не бездомный мальчишка, которого отец подобрал по доброте душевной. Чонгук - тот самый пропавший сын Правителя, прямой наследник трона. В спальне тот сидит, поджав к груди колени, и когда Чимин залетает к нему, когда тащит на себя и жмёт крепко крепко, тот не перестаёт рыдать, цепляется за него, как за спасательный круг, пока не тянет за собой, вынуждая всем телом навалиться сверху. Чимин целует его в щёки, в губы, в шею - куда только попадает. И Чонгук тонет в его руках. — Завтра мы сбежим. Как только все узрят твою красоту и не смогут увести глаз, как только ты завладеешь каждым, сможешь контролировать и управлять... Вот тогда мы это сделаем. Ты же мне веришь, Чонгук?