ur the music in me

      Когда он встречает Джемина впервые, в воздухе витают еле уловимые нотки корицы и цитрусовых свеч, шею колит мишура, обвёрнутая красным шарфом, а в глазах раздражающим сине-зелёным мигает. Ренджуну некомфортно, ему бы в родном полумраке комнаты скрыться и с братьями Морган за сокровищами отправиться, но маме пообещал, что спустится вниз и повеселиться с остальными постарается. Весельем назвать это сложно — сборище чужаков, вибрация в животе от ужасной музыки и чёртовы софиты, в лицо прямо светящие. Стоп, софиты? На Ренджуна обращено внимание буквально каждого в этой комнате, и, господи, старый год, не мог бы ты уйти более спокойно? Ему в дурацкий вязаный свитер с оленями спрятаться ещё сильнее хочется, чтобы как в мантию-невидимку укутаться и исчезнуть, лишь бы любопытных взглядов избежать.       А потом он улыбается, и глупая песня на конкурсе кажется уже не таким страшным испытанием.       Джемин повсюду. Он ладонями глаза сзади закрывает, в столовой садится напротив, громко подносом стуча, и говорит-говорит-говорит. Говорит о баскетболе, о детских мечтах и как розовый цвет Хуану к лицу, пока ему не закрывают ладонью рот.       Ренджуну больше нравится слушать, как тот поёт. Голос у него — гречишный мёд, как мама в детстве с молоком мешала, такой же тягучий и тёплый, обволакивает полностью и топит в сладости.       Ренджун утонуть совсем не против.       Они репетируют в старом кабинете музыки, где ничего, кроме старого фортепиано и многомесячной пыли, вальсирующей на солнце. Ченлэ закрывает их на один оборот и, решимости полный, на скрипящем стуле перед инструментом устраивается. Времени катастрофически мало, Донхёк ни за что не откажется от титула примадонны, а в их театре пора что-то менять, даже если усилиями дуэта капитана баскетбольной команды и круглого отличника по химии. Но когда Джемин открывает рот, всё внезапно становится куда более важным и личным, чем революция в театральном кружке. Потому что у него от улыбки голос понижается и дрожит, на шее венка проглядывает от высоких нот, а амбициозности хватает на всю его команду (и для Ренджуна щепотка тоже найдётся).       Он эту щепотку ловит обеими руками и в кармашек у сердца прячет, не потерять чтобы. А потом — швабра вместо микрофона, идеально гладкий пол и играющий Ченлэ. Прослушивание на второй план уходит, Донхёка — к чёрту, в ближайший час ожидается только фортепиано, Джемин и пылинки. Софиты — блики от солнца, зрители — потрескавшаяся штукатурка на стенах, сцена — везде, куда нога ступит. Он кружится, в чужие объятия падает и, кажется, самую тонкую в своей жизни ноту вытягивает. А потом смеётся до боли в животе.       Не до смеха Ренджуну становится, когда живот скручивает уже на сцене. Он не слышит Ченлэ, только в висках колокола и дыхание сшибленное. Донхёк наверняка себе под нос гадко хихикает, когда музыка идёт и дальше без слов. Хуан не певец ведь ни разу, так, умный ребёнок с хорошо поставленным голосом, и до сцены ему дальше, чем до Нобеля.       — Я не смогу, — до спасения — всего два шага назад, развернуться и бегом из зала, под лестницу забиться и проплакать о потраченном времени, что как был тряпкой, так и остался, что Джемина подвёл и весь кружок, что...       — Сможешь, — дрожащие пальцы накрывают сухой и тёплой ладонью, и ему улыбаются вновь.       Кажется, они через это уже проходили. Потому что искусственный свет внезапно не слепит, зал теряет чёткие очертания, и единственное, что реально — чужое дыхание у уха и мягкие подушечки искусанных от нервов пальцев. Ренджун делает глубокий вдох.       Ченлэ начинает заново.