Письмо

Революция. Кровь. Террор. ВЧК. Большевик. Расстрел. Братство. Мир. Жизнь. Любовь. Привычные слова ошеломляли, иглами раскаленными впивались в мозг и в сердце, достигая самых потаенных глубин души, которая не могла не откликнуться на историю поистине страшную. Резали, терзали, жгли. Трудно было ожидать мне такого сильного воздействия на разум и чувства от совсем небольшой повести. А ведь читал я ее не впервые. Маловыразительное название – «Щепка». И за этой кажущейся неприметностью – мощная, сверхъестественная сила настоящего Искусства, беспощадного в своей судейской прямоте и бесстрастности. Вы, подобно хирургу, скальпелем срезали нарывы с человеческих душ, являя миру сокровенные тайны мрачной человеческой натуры в лучших традициях Достоевского. А ведь этот писатель как никто другой понимал душу революционера, хотя сам и не желал свершения революции. «Предвидится страшная, колоссальная стихийная революция, которая потрясет все царства мира изменением лика сего», так писал Достоевский за 40 лет до начала Октябрьского переворота. Именно такой революция была представлена в творчестве буржуазных, морально слепых писателей – разрушительной, уродливой силой. Революция – это охлократия, власть вульгарной толпы, утверждали они. Видных большевиков или высмеивали, или демонизировали, но их образы неизменно оставались карикатурными. Так было, пока в галерее литературных портретов не появился новый. Стоявший у истоков зарождения советской прозы, молодой партиец Зубцов, прославившийся впоследствии как Зазубрин. Автор романа «Два мира» – первого советского романа. Здесь революция – светлая, очистительная сила, направленная только на добрые цели. Два мира, красный и белый, сцепились в смертельной схватке. Белый, старорежимный мир царей, попов и капиталистов против красного, нового, прогрессивного мира. Красный – это цвет жизни, цвет кумачового полотнища – символа пробуждения народной стихии. Белый – цвет мундиров, сшитых из английского полотна, цвет воротничков гвардейских и сенаторских дочек да их выхоленных рук. То, как изображена в романе Гражданская война – чистая правда. Так было. Это говорю я, большевик, состоящий в партии с 1901 года. Да, приходилось пускать кровь белогвардейским офицерам, маменькиным сынкам, которые никогда не знали горя. Диким помещикам, у которых мы отнимали землю, чтобы отдать ее крестьянам. Так и врач проводит малоприятную операцию для оздоровления организма в целом. Железной метлой мы выметали контрреволюцию, всех ее пособников. Нужно было покончить с белым жульем. «Кровью народной залитые троны кровью мы наших врагов обагрим» – под этим девизом шли мы в бой, возглавляемые нашим верным товарищем Троцким. «С отрядом флотских товарищ Троцкий нас поведет на смертный бой…» В то время его имя не было оболгано самым главным контрреволюционером, этим кавказским волком в овечьей шкуре, и наша любимая песня не была переписана. Начало двадцатых – это был «золотой век» нашей партии. Мы были счастливы, внося свой посильный вклад в построение коммунизма. Не все, конечно, разделяли идеи товарища Троцкого о реализации мировой перманентной революции. Мы радовались плодам, которые принесла Октябрьская революция в одной стране, в Советском Союзе. Всеобщее образование и просвещение, восьмичасовой рабочий день, получение женщиной личных прав и свобод – все это дали народу не французский буржуй и не английский барин, а наша, Советская власть. О Вашем первом романе товарищ Ленин сказал: «Страшная книга, нужная книга». Быть может, успей Ильич прочитать «Щепку», дал бы такую же характеристику и этой повести. «Два мира» были настольной книгой каждого красноармейца, о «Щепке» слышали единицы. В мои руки случайно попал экземпляр повести, сейчас уж не помню, каким образом. Да и не суть важно. И тогда, и сейчас, эта книга под тусклым названием потрясала, но – по-разному. Казалось странным, до крайности противоестественным, что один из ярчайших певцов революции, так любимый народом, осуждает работу органов ВЧК и самих представителей Чрезвычайной Комиссии. А враждебные классы жалеет. И захотелось понять, почему. Что же случилось? Лес рубят – щепки летят. Но как не рубить его? Да, случались порой перегибы, не без этого, но за самоуправство представители власти несли свое наказание. С каждой строки, с каждого слова повести сочится ядовитый, зловонный сок достоевщины. Он, как кислота или щелочь, разъедает нежные ткани подсознания. Читая «Щепку», невольно вспоминаешь «Легенду о Великом Инквизиторе». Я никогда прежде не ставил под сомнение правильность работы ВЧК. Но сейчас перечитываю «Щепку» и чувствую, что не могу принять философию Срубова. Покойный Феликс Эдмундович говорил: «у чекиста должны быть чистые руки, холодная голова и горячее сердце». Таков ли Ваш герой, Андрей Срубов? Вместо холодной головы – ледяной цинизм. Вместо горячего сердца – безумство маньяка. Себя начальник ГубЧК верно определяет как палача. Любил ли Срубов жизнь? «Революция – это жизнь», так ведь говорил главный герой повести. Но разве жизнь – это только кровь, грязь, вши, нечистоты, все то, что вызывает отвращение и ужас? Жизнь – это тоска? Галлюцинации? Желание забыться в алкоголе? Смерть? Герой сходит с ума и погибает, но я совсем не могу его жалеть. А ведь в Гражданскую приходилось убивать и мне, но – в бою, и только равного противника. А что до баловства с барышнями-аристократками, то этого не позволял себе. Иной раз даже думалось мне: как бы ни плох был Николашка как правитель, но дети его ни в чем не виноваты. Потому Срубова я не понимаю. Перегиб. Первый раз мне довелось прочитать «Щепку» в год ее выпуска – двадцать третий. Вспомнил, этот экземпляр я взял тогда у Луначарского – Вашего же ценителя и покровителя. В первый раз повесть вызвала у меня недоумение. Снова к ней я вернулся больше чем через десять лет; уже после того, как страну потрясло загадочное убийство Кирова (всякий, кто знал лично Зиновьева, и особенно Каменева, поймет, что никогда бы они не сделали подобного). Только тогда меня осенило. «Щепка» была написана в двадцать третьем году – когда Ильич отошел от дел, и в партии началась борьба за власть. Мне в этом увиделся знак, повесть показалась пророческой. Красивая молодая девушка, синеглазая блондинка, которая с робкой надеждой умоляет палачей пощадить ее – это наша Россия. Что с ней сделали сталинские подручные? Очень горько мне думать о том, что революция пожирает своих детей. Липкие объятия страха душат нас, совсем как героев «Щепки», приговоренных к расстрелу. Такая же безысходность кругом, стремление освободиться от неведомых мук самоубийством. В таких же мрачных, промозглых подвалах мучаются наши товарищи. Такие же насмешливые ефимы соломины и равнодушные срубовы их казнят. Со смертью Ильича партия больше не станет прежней. Мы теряем лучших людей. Расстреляны Зиновьев и Каменев. Даже Лютик Каменев и Стефан Радомысльский разделили участь своих отцов. Двадцатилетние юноши-коммунисты внезапно оказались агентами мирового империализма, фашистскими наймитами. Изгнан и оклеветан товарищ Троцкий. Покончил с собой Михаил Томский. На десять лет вычеркнуты из общественной жизни Радек и Сокольников. Эти годы они проведут в тюрьмах. Разве можно было вообразить такое на пороге Октября? Как знать, не вовремя ли умерли Чичерин, Луначарский? Не вовремя ли умер сам Ильич? В этом году народ будет праздновать двадцатилетие революции, но это пир во время чумы. Страх плотной серой тучей окутал всю огромную страну. Рыков, тот еще держится, хоть и рассчитывал последовать примеру Томского. Добрейший Бухарин словно ослеп, доносит на своих товарищей. Заискивает перед Кобой. И даже не он один. Но Коля не спасет себя, предавая недавних друзей и теряя самого себя, а лишь отсрочит собственную гибель. И мне трудно осуждать его и других. Смерть стоит у каждого за плечом. Не знаю, сколько отведено времени мне. Потому и прошу: опишите в своем новом романе несправедливость, воцарившуюся вокруг с приходом к власти Кобы, вероломное и беспощадное уничтожение старой ленинской гвардии. Вычеркиваются из истории любые упоминания о лучших революционерах, тех, кто стоял у истоков создания советского государства. Имена товарища Троцкого, Зиновьева, Каменева, Пятакова стали ругательными. Быть может, таким станет и мое. Но слово настоящего Художника будет что-то значить всегда. январь 1937г. Большевик