Что-то настоящее

Говорят, манхэттенская луна слишком яркая, слишком большая, потому что знает слишком много секретов. Персефона в одиночестве стояла на лоджии и дышала теплым ночным воздухом, оставив позади, в огромном пентхаусе, надоевших людей, подруг, семью. Которые, в принципе, возможно, и не заметили ее отсутствия — слишком заняты этим светским мероприятием, а вместе с тем и чувством собственного превосходства, блеска и своим тщеславием. Персефона устала. К тому же, шампанское было не достаточно охлажденное. Тетя Гера сдает обороты, подумалось девушке. Но, по крайней мере, пионы в вазочках действительно роскошны, хотя бы за это ей спасибо. Она стояла и смотрела на ночной Нью-Йорк и понимала, что сейчас, в это время, город прекрасен как никогда. Персефона, с недавних пор, очень полюбила ночь. Ведь, по сути, именно в окутывающем мраке, под мерцанием мириад звезд и тусклым лунным светом все и происходит. Люди — и не только люди Верхнего Ист-Сайда — срывают маски, бывают настоящими, хотя бы на несколько часов. А потом встает солнце, все вновь втягиваются в кипящий водоворот жизни, лгут, изворачиваются, куда-то бегут, и все произошедшее ночью забывается, пока последние лучи светила снова не исчезнут. Ночью все настоящее, но не в этот раз, ведь, прямо сейчас, в доме ее дяди находятся все сливки общества, которых более точно надо было бы назвать: сборище лицемеров. А уж в том, что все их улыбки и комплименты такие же «настоящие и искренние», как и речи Апаты, Персефона не сомневалась. В свои двадцать один она уже могла понять, что к чему. Тишина. Слишком ценная тишина. Когда-то Персефона не понимала ее, даже не любила. Раньше Персефона вообще много чего не понимала. А сейчас знает, что была тогда слепой. Ведь, и элитная школа, и упаковка «Леди Годива» по воскресеньям, и модные туфли, стоящие не одну тысячу долларов, все это — не такое уж и важное, когда у тебя есть что-то поистине настоящее. И сейчас, когда у Персефоны есть это самое настоящее, становится совершенно все равно на миллионы своей матери и ее семьи, на Гарвард, из которого не терпится уже побыстрее уехать, на эти бесполезные светские приемы, которые, кажется, только и существуют для того, чтобы состоятельные люди потешили свое самолюбие, посоревновались в блеске и сплели как можно больше интриг. — Твоё платье слишком тонкое, — она слышит знакомый бархатный голос за спиной и вздрагивает от неожиданности. — Ты слишком часто подкрадываешься, — выдыхает Персефона. — А ты простудишься, — отвечает Аид и дотрагивается до ее обнаженного плеча — от прикосновения на коже появляются мурашки, и Персефона хочет взять себя в руки — в конце концов, там, за стеной ее мать, ее дядя, друзья, знакомые... — но не может. — Зачем ты пришел? — Персефона спрашивает и понимает, что, видимо, не одной ей наскучило фальшиво улыбаться и принимать такие же фальшивые улыбки. — А зачем ты стоишь одна? — Аид усмехается, его острые скулы очерчены светом лунным и свечей, и Персефона чувствует, как ноги, обутые в сверкающие туфельки на слишком высоком каблуке, становятся ватными. — Я ненавижу, когда ты отвечаешь вопросом на вопрос. — Она даже на этих самых слишком высоких каблуках вынуждена поднимать голову, чтобы посмотреть в эти серые глазах, в которых пляшет пламя — Персефона не может различить его — то ли это отблески свечей, то ли Аид что-то задумал, а может, все вместе... — Мне они надоели, — отвечает он со вздохом, как бы проигрывая. — И мне, — говорит Персефона и отворачивается, смотрит на огни большого ночного города. Кого она обманывает? Не подышать ведь воздухом вышла, а потому, что знала — он объявится. Обязательно объявится. Пусть, он надел дорогой костюм, пусть, настроен договариваться о выгодных сделках (говорить о бизнесе — табу на вечеринках, но это — совсем не вечеринка, так что эти самые разговоры здесь, напротив, неотъемлемая часть мероприятия), но Персефона знала, что долго он без нее не сможет. Может, потому что в этот раз скука небывалая, а может потому, что ее персиковое сверкающее платье слишком тонкое, слишком выгодно оттеняет кожу... Персефона видела, как он смотрел на нее, когда они, прийдя в этот дом, на праздник, вежливо приветствовали друг друга, будто незнакомцы, будто не они же с нетерпением ждут очередной ночной встречи. О них никто не знал. Ни ее подруги, ни, уж тем более, семья. Персефона представить боялась, что будет, если кто-то узнает о них. Ее мать точно не поймет. Аидова душа — потемки, как она любит говорить. Все в Верхем Ист-Сайде знают, что он играет нечестно, а потому боятся. Безусловно, Аид не пара милой Персефоне. Но ведь, действительно, кому какое дело до того, что она, кажется, любит, что Аиду нравится по воскресеньям пить двойное фрапаучино с сиропом, посыпкой и сливками, и что он не такое уж чудовище, как все привыкли считать. Зевс. Вот он точно тот человек, которому знать ничего не стоит. Дядя Персефоны, часто заменяющий отца, которого девушка никогда не видела, чуть ли не самый влиятельный человек Нью-Йорка, деловой партнер Аида — это все Зевс и он ничего даже слушать не станет. Сразу решит, что Аид сладкими речами и красивыми глазками вздумал обманывать его наивную племянницу. Многочисленные кузены и кузины тоже будут того же мнения, что и глава всей их большой семьи. Разве что Афродита, быть может, поймет. Аиду тридцать три, его волосы густые и темные, и, каждый раз Персефона понимает, что любит. — Мы можем уйти, — Аид говорит тихо-соблазняюще, наблюдает за ее реакцией. — Все же заметят, — Персефона понимает, что это — не ее мысли. И вранье. Никто и не обратит внимания, что манхэттенская красавица исчезла одновременно с этим зверем. — Никто не заметит, — он наклоняется и произносит фразу прямо над ее ухом, убрав в сторону упавшую на ее лицо рыжеватую прядь. Персефону бросает в дрожь. Аид приобнимает девушку, но, не смотря на то, что хотелось, безумно хотелось стать сейчас с ней одним целым, соблюдает дистанцию — их могут заметить, а Ист-Сайдовские языки слишком злые. — На следующей неделе мне надо возвращаться в Гарвард, — Персефона горит это с досадой и усталостью. Она ненавидела свой университет. Приезжала домой каждый раз, когда выдавался случай. Гуляла по центральному парку, завтракала с мамой, помогала ей рассаживать гостей на мероприятии, ходила на шопинг с подружками, пила с ними в уютной кофейне латте с миндальными пирожными, блистала на очередном вечере в Плазе, а потом... останавливалась в логове чудовища и чувствовала себя как никогда свободной. Это и была ее жизнь. А Гарвард уже надоел до ужаса — сдавать зачеты по бесполезным предметам, ходить на скучные лекции и пытаться не закатывать глаза в ответ на глупый и неумелый флирт однокурсников порядком наскучило. — Ненавижу этот твой Гарвард. Ты как возвращаешься оттуда, так и хочется тебя накормить, закутать в одеяло и заставить спать неделю, — говорит Аид и Персефона смеется, чуть оборачиваясь назад — никто не смотрит, хорошо. — Ну, хорошие девочки должны получать хорошие оценки в хорошем университете. Мне же надо учиться. Хотя да, я тоже ненавижу Гарвард. Зато я люблю смотреть на то, как ты обо мне заботишься. — Еще бы не заботится! Эти мешки под глазами мне ночами снятся. — А я думала тебе другие сны обо мне снятся, — вкрадчиво мурлычит Персефона и внимательно смотрит. Теперь настала ее очередь вести игру. Аид хрипло смеется. — Я не могу выносить этих идиотов, — говорит он, кивая в сторону гостей. — Пойдём, — Персефона вдруг поворчаивается к нему лицом, шепчет прямо в губы, ее глаза блестят, а Аид понимает, что готов сойти с ума. Она идет в зал, он — за ней вслед. Вернувшись утром домой, она сказала Зевсу, Деметре и Гере, что была у подруги. Ей, кажется, поверили. Завтра она должна вернуться в Гарвард, и сейчас, единственное, что напоминает о чем-то настоящем, произошедшем ночью, — лишь смятая постель в комнате Аида и его же едва уловимый парфюм на персиковом платье Персефоны, это все до следующего раза. Сидя на мягкой софе в своей комнате, когда был включен в качестве фона телевизор, где Элиза Дулитл как раз представала перед зрителем в образе прекрасной леди, а на коленях лежала очередная коробка «Годивы», Персефона подумала, что, когда-нибудь, они, возможно, перестанут скрываться. Когда-нибудь. Ну а пока лишь манхэттенская луна знает их секрет, и, Персефона уверена, никому не расскажет.