Незваная гостья

*** Пламя в камине пляшет, перетекает от лепестка к лепестку, — то резвятся огненные ящерицы, с чешуей горячей, как недра земли, с глазами янтарными. Не существует никаких ящериц, только последний глупец или убежденный мечтатель поверит в них, подержав в руках угольки, затеплив огонь в собственных руках. Это так, но Корнелий смотрит в огонь, отыскивая взглядом резвящихся саламандр, бегающих, играющих, кусающих самих себя за шипящие искрящиеся хвосты. Нет никаких саламандр, он их и не ищет, и смотрит вовсе не в огонь. Смотрит и не видит, как когда-то смотрела мать, глядя на погребальный костер отца. Стояла высокая и гордая, и распущенные волосы, — непристойное варварство по меркам просвещенных столиц, давняя традиция, равная для марагов, агмов и варитов, — трепал горячий ветер, уносящий душу отца в чертоги предков. В Марагоне больше не предавали тел огню, но было три исключения: в мор, когда нужно было уничтожить заразу, на войне, когда враги могли осквернить тела павших, и ещё тогда, когда воин доблестью своей заслуживал причаститься памяти предков. Отец Корнелия был из последних, мать — достойная жена ему, до самого последнего мига стояла прямо и смотрела вдаль, но каждому, кто дал бы себе труд присмотреться, стало бы страшно. Виконтесса Альт-Вельдер смотрела в костер так, словно хотела шагнуть в пламя следом за мужем. Ей пришлось ждать долгих восемь лет и лечь в землю, а не сгореть в огне, но она дождалась. Дождалась, пока возмужает сын, приведет в дом прекраснейшую из женщин своей страны, возглавит полк. Только потом — ушла, и слуги шептались, что отец пришел за нею и увел с собой во сне. Так или нет, но мать улыбалась, когда он склонился над её смертным ложем, улыбалась, когда ложилась в землю. И он бросал в могилу первую горсть земли, зная, что она ушла так и тогда, когда сама посчитала нужным. Не ускорила кончину и уж тем более не приняла яд, но позволила душе самой покинуть тело. Матери и не такое было под силу. Для того, кто любил и был любим, вообще нет ничего невозможного. Мать ушла, как должно уходить: легко, завершив все земные дела, оставив мир на потомков, которых научила всему, что знала сама. Потомкам выпала иная доля. Смерть остается смертью, как бы хороша она не была. Она забирает внезапно, как бы её не ждали, и оставшиеся могут лишь ждать, когда утихнет боль. Шаги за спиной тихи, Корнелий не слышит их, погруженный в свои мысли, более напоминающие оцепенение. И едва чувствует прикосновение к волосам, запах увядающей гербы и масла для рук. Он знает, что делать, и понимает, как жить дальше, но... должно быть, каждому требуется время. Он чувствует, как теплые пальцы снова касаются волос, скользят от темени к вискам. Едва понимает, что это значит: кто бы это мог быть, в конце концов? Хоть бы сама Смерть... Нет. Руки Неназываемой холодны, и пахнет она осенней ночью и свежей землей. Это живая женщина, хотя он не смог бы даже представить, что может быть так, и потому сидит, замерев и осознавая. Это Ирэна. Стоит за спиной, гладит его по голове, прикасаясь едва ощутимо и как будто опасливо. Одного этого хватает, чтобы застилавшая разум муть отступила. Это прикосновение — как глоток воды из родника, солнце сквозь воду. Корнелий приподнимает голову, тянется за её руками: будь рядом, хотя бы так, хотя бы ненадолго, мне это нужно... Безмолвно, без единой мысли, — он не может думать ни о чем, кроме закономерной горечи и этой нечаянной радости, — он подставляет лоб и виски под эти мимолетные прикосновения. Супруга гладит его, как, должно быть, гладят опасных зверей: едва ощутимо, потом смелее и явственнее, уже задевая лицо кончиками пальцев. Вот — обходит кресло, и становятся видны серый бархат и траурные темные жемчуга. Корнелий перехватывает её ладонь, прижимает к губам тыльную сторону кисти: тонкая, почти прозрачная кожа пахнет свежо и горько, и взгляд его, слишком тяжелый, чтобы поднять его разом, карабкается по рукаву к её лицу. Кто-то держит в ладонях пламя, кто-то — пытается приручать диких ланей. Ирэна была ледяной звездой, и она не принадлежала и не могла принадлежать ему, — так же, как мать никогда не принадлежала отцу, — но сейчас в серебристых глазах читалась горечь, исподволь разделенная на двоих. *** Ирэна стояла в дверях кабинета мужа и, наверное, впервые в жизни не могла найти слов. Да и нужны ли здесь слова? Разве смогут они хоть на мгновение вернуть ту, кому Корнелий обязан своим появлением на свет? Нет, слова, даже самые верные и правильные, не смогут развеять ту горечь, которая завладела разумом виконта Альт-Вельдер. Только сейчас Ирэна поняла, что этот человек — не просто выбранный ей в мужья отцом дворянин, фасад для создания видимости лояльности её семьи Олларам, а живой мужчина из плоти и крови, для которого она теперь, возможно, единственный близкий человек. Виконтесса неслышно подошла к креслу, в котором сидел её супруг. Взор Корнелия был устремлен в догорающее пламя, но что он там видел? Вряд ли кто-то когда-то сможет узнать это. Спокойный и собранный на людях, сейчас Альт-Вельдер казался памятником самому себе — такой опустошённостью веяло от его всегда такой прямой и строгой, а теперь устало ссутулившейся фигуры. Рука Ирэны сама протянулась к волосам мужа — смахнуть, приподнять эту пелену нездешнести, хоть чуть-чуть развеять его горечь, дать надежду на счастье, на то, что жизнь продолжается! Первые прикосновения были робкими и неуверенными, как будто виконтесса опасалась, что супруг оттолкнет её, но нет: Корнелий потянулся за этой лаской, как жаждущий тянется за глотком воды, как робкий росток тянется к солнцу. Уже увереннее, но всё так же легко, Ирэна прошлась кончиками пальцев по вискам, коснулась лба, как будто снимая паутину, чувствуя, что тень смерти, склонившаяся над её мужем, отступает. Она обошла кресло и встала между Корнелием и угасающим камином, потянулась к его щеке, но виконт перехватил её руку и припал губами к тыльной стороне ладони. Ирэна чуть вздрогнула. Корнелий медленно, как ужасающую тяжесть поднял взгляд и, впервые за вечер, посмотрел ей в глаза. Виконтесса замерла от ужаса: глаза её супруга напоминали штормовое небо, в них читалась скорбь настолько невыносимая, что непонятно было, как этот человек выдержал её в одиночку, ведь его должно было смять, разорвать чудовищной силы горечью! Ирэна поняла, что больше она не может быть безразличной к своему супругу, что она готова разделить с ним скорбь, да на что угодно готова! — лишь бы больше не видеть в глазах Корнелия этого ужасающего штормового неба. Она медленно наклонилась и нежно и аккуратно поцеловала супруга в лоб.