Звенящая пустота

Первый снег и первые морозы Достоевский проболел, лежа в своей просторной комнате под большим теплым одеялом. Обычная простуда не попортила его ум и не смутила рассудок – даже с температурой он держался бодро, много читал, а вечерами играл с Гоголем в шахматы, выигрывая (всего один раз получилась ничья), и до ночи беседовал с ним на философские темы, что оба одинаково любили. Иногда Федор спускался в гостиную, тогда к ним присоединялся Гончаров, и они играли в преферанс. Обитатели «Мертвого дома» отлично знали о мерзлявости хозяина, поэтому комнаты топились сильно, окна практически не открывали. Однако Достоевский питал слабость к зимним пейзажам родной земли, поэтому стоило ему подняться на ноги и немного окрепнуть, как он сразу поспешил выйти на улицу. Тепло укутанный, он сидел в прихожей на пуфике и застегивал сапоги, когда его увидел Гоголь. - Федор? - колдун непонимающе уставился на Достоевского. - Любовь к прекрасному заставляет меня идти туда, - он указал перчаткой на дверь. Вплоть до этого момента, Николай считал, что хорошо понимает его. Но сейчас он смотрел в бледное лицо с усталой только ему заметной улыбкой и удивлялся. И все же, что бы ни взбрело в голову его Богу, он будет поддерживать это и следовать за ним, поэтому колдун уже через несколько минут плелся за ним по снегу, скрипевшему под их сапогами. Особняк Достоевского располагался вдали от людей и городской суеты. Здесь всегда было спокойно и тихо, а порой и вовсе казалось, что жизнь замерла. Людей, несущих шум, разрушение и грех, не было, идеальный мир сохранился, спрятался за этим мрачным вековым лесом. Все, чего касалась рука человека, заражалось от него, страдало и умирало. С каждым шагом Гоголь все больше начинал понимать Федора. Они смотрели на это синее морозное небо через одну призму. Они были по ту сторону грязного обреченного мира. На совести обоих были жестокие убийства… Но лечение и очищение ран не проходят безболезненно. Это не страшно. Это не грех. Гоголь с улыбкой вдохнул морозный воздух, запрокидывая голову вверх. Цена счастья огромна, цена свободы – бесценна. Все, что жило и двигалось под этим небом, страдало лишь ради того, чтобы оно было таким синим, а солнце таким ярким. - В мире проливается столько крови, что снегу впору стать красным, - тихо произнес Достоевский, и его глаза заблестели безумие. Гоголь особенно любил в нем эту «святую жестокость», настолько противоречивую, что большинство бы приняло ее за потерю рассудка. Только ему были известны эти чувства. Только он знал, как болит сердце от вида страдающих людей, и какая блаженная легкость наступает при этом… Насколько прекрасен белый, чистый снег, но как сильно гармонируют с ним алые пятна крови. Насколько спокойна природа и насколько глубоко и безнадежно она одинока. - Но этого не случится, - продолжил после затянувшейся паузы Федор. Он устал от быстрой ходьбы и остановился, чтобы отдохнуть. - Все правильно, потому что снег – это чистота. Его не касается земная мерзость. - Надо же, ты понимаешь меня, - без особого удивления сказал Достоевский. Гоголь воодушевленно посмотрел на него. Да даже если это и было бы безумием, разделенное на двоих, оно приобретало смысл. Как если бы были галлюцинации, которые могли существовать лишь в двух головах. - Было бы по-настоящему печально не видеть всего этого. Даже ощущение холода приятно. Мои пальцы замерзли, но я не узнал бы жестокости этого мягкого белого снега, если бы не дотронулся до него, - на руке Достоевского таял небольшой кусочек снега. - Что ты об этом знаешь? - Я не мерзну, - коротко отозвался Гоголь. - Разденься. Холодно прозвучавший приказ Достоевского колдун без промедлений поспешил выполнить. На снег полетели куртка, за ней брюки и сапоги. Его белая кожа почти сливалась со снегом, в глаза бросались яркие шрамы от швов на животе и плечах. Гоголь, смеясь, избавился от одежды и теперь стоял на снегу босыми ногами, выжидательно наблюдая за Достоевским. - Это красиво, - отметил он. - Не говори, что и теперь тебе не холодно. - Немного. - Боль и прекрасное всегда идут рука об руку. Я бы даже сказал, что они нераздельны. Одевайся, - Достоевский прошелся глазами по телу колдуна и отвернулся в сторону. - Я понял, что люблю свою канарейку, когда ее тонкая шея сомкнулась в моих руках, - вспомнив это маленькое чирикающее создание, принявшее смерть от его рук, Гоголь улыбнулся. Он стоял одетый и поправлял куртку. Тающий снег стекал в брюки и в сапоги, вызывая неприятные ощущения, но это было намного лучше, чем стоять на морозе голым. Поэтому он улыбался. - В этом есть смысл. - Да, ведь понять и донести свои чувства иногда очень сложно. - На самом деле, это легко, - возразил Достоевский. Его руки посинели от холода, и он полез в карман за перчатками. - Все, что кажется сложным, после тщательного разбора становится простым. Простым и скучным. - Если только не искать в простом сложного. Ведь тогда простая загадка может и с ума свести… - колдун хитро прищурился. - И все же, я понимаю, почему у нас сложилась в той партии ничья. Достоевский почти уловил, к чему все вел колдун, но не до конца. Скорее всего, он подозревал, что Гоголь не стремился скрыть от него ход своих мыслей, да и какой в этом был толк, если они шли в одном направлении? Разве что один бил ферзем, а другой ладьей. - Мы могли бы более интересно сыграть. - Да, если бы я искал сложностей, - кивнул Достоевский. - Думаю, пора вернуться домой. Я получил от этой прогулки то, что хотел. В особняке Гоголь провел Федора в его спальню и пошел делать ему чай. «Пешки», как он называл про себя остальных жителей «Мертвого дома» разошлись по своим делам, поэтому ему приходилось ухаживать за хозяином. Не сказать, что его это обременяло, скорее пугало. В этом было что-то до отвращения «простое», что-то сковывающее путами. Ведь нет более прочных сетей, чем те, которые человек может сплести себе сам. Только он знает свои слабые места. Только себе он может проиграть без шанса на победу. Гоголь же мог проиграть лишь двоим: себе и Достоевскому. Граница блекла и растворялась. С каждым днем. С каждым взглядом темных глубоких глаз, заглядывающих в его бездну. Гоголь слышал эхо его голоса внутри себя, как слышал свои галлюцинации, преследующие его с раннего детства. - Федор, вот твой чай, - Гоголь поставил поднос на стеклянный столик перед хозяином. Они оба не любили сладкое, поэтому все чаепитие состояло из пустого горячего чая, разлитого в красивые фарфоровые чашки. Достоевский неуклюже пытался заклеить пластырем потрескавшуюся на морозе кожу рук. Тонкие линии крови сбегали по бледным пальцам. Гоголь инстинктивно дернулся вперед, чтобы помочь, но внезапно остановился. Достоевский заметил это: - Поможешь? - с несвойственной неуверенностью спросил он, поскольку раздраженный вид колдуна внушал сомнение. - Я чем-то задел тебя? - спросил он, когда ловкие пальцы Гоголя коснулись его ледяной руки. От контраста холода и тепла по коже колдуна пробежали мурашки. - С чего ты сделал такие выводы? - Ты стал избегать моего взгляда, что не очень хорошо, - тон Достоевского стал мрачным. Гоголь решительно поднял на Федора взгляд и замер. Он выдержал пару уколов в самое сердце, забившееся настолько громко, что он стал опасаться, как бы Достоевский не услышал его. Словно канарейка, взбунтовавшаяся против несвободы и желающая вырваться. Если бы он мог вырвать его и отдать Федору…Пусть тот сам решает, что с ним делать, ведь он давно стал причиной того, что оно забилось. - Хорошо, присядь рядом. Я знал, что все в порядке. Это был твой любимый розыгрыш, - Достоевский перебирал пальцами косичку колдуна. - Мы скоро уезжаем, поэтому напоследок я бы хотел послушать церковный звон. Завтра как раз воскресение. - Как скажешь. Они сидели слишком близко друг к другу. Гоголь чувствовал бивший в висках адреналин – ситуация казалась интересной и провоцирующей. - Ты тоже любишь этот звон? - прозвучал вопрос. Гоголь непроизвольно вздрогнул. - Нет. Он слишком мрачный. Достоевский тихо усмехнулся. - Ты по своей сути тот еще фокусник и обманщик. В какой-то мере, обманываешь и себя, но меня – никогда. Я так ценю это в тебе, - он потянулся за чашкой с чаем. Гоголь устало положил голову ему на плечо. Достоевский специально заговорил об этом. Так было уже много раз, но каждый из них заканчивался партией « в ничью», и Гоголь уже до конца не понимал, кто первым наложил на него эти путы – он сам или все же Достоевский. И, быть может, свобода стоит ему вырванного клокочущего сердца. За окном медленно темнело, начиналась вьюга. Достоевский пил чай, а колдун тихо дремал у него на плече. Дернувшись, он проснулся и сразу же встретился с взглядом, от которого стало не по себе. - Когда ты такой тихий, сложно поверить в то, что ты моя особо опасная фигура. - Надеюсь, это комплимент, - сонно усмехнулся Гоголь. Он не стал говорить, что «демоном» Достоевского тоже никто не назовет, когда тот так беззащитно жмется в плед, поджимая озябшие конечности. - Можешь так думать. Принеси карты, я хочу сыграть, чтобы скоротать вечер. Желание Достоевского было исполнено, и они весь вечер проиграли в карты при тусклом прикроватном ночнике. После проигрыша, Достоевский отложил карты и раскинулся по своей огромной кровати, вытянув затекшие руки. - Ты поддался, - с подозрением глянул на него Гоголь. - Нет, я просто позволил себе проиграть, - пожал плечами Федор. - Чего ты позволить себе не можешь. - А, ты снова меня дразнишь! - воскликнул Гоголь. - Это безделье так выматывает. Еще пара таких вечеров, и я стану сонным и безразличным. Буду сидеть, как ты и смотреть в никуда. - Я тебя не держу около себя. Пока остальные члены организации проводили по своему усмотрению свое свободное время, Достоевский предпочитал наслаждаться покоем и одиночеством. Хотя можно ли это было назвать одиночеством, если почти все время Гоголь был около него? Конечно, Достоевский не приказывал ему этого, но и не прогонял. Он принимал от него горячий чай, ужинал его пресной подгоревшей стряпней, забирал полотенце, когда тот приносил ему его в ванную, все происходило так, словно это было само собой разумеющимся. В этом «слишком простом» было много сложностей. Гоголю не нравилась эта неопределенность, и он ловил себя на том, что порой был непозволительно резким с Федором. - Скоро мы вернемся в Японию, и у тебя будет много дел, - не дождавшись ответа колдуна, произнес Достоевский. Они уедут, и все это непонятное однообразие останется здесь, в занесенном снегом лесу. - Это очень хорошо. Гоголь почувствовал, что Достоевский снова перебирал в руках его косичку. То ли новый нервный тик, то ли снова какие-то издевательства – Гоголь не знал, чем руководствовался Федор, но ему определенно это нравилось. Сквозь дремоту он слышал, как завывает за окном вьюга, чувствовал, как теребят его волосы. В полузабытье казалось, что холодные пальцы Достоевского касаются его лица, придавливают шрам у глаза, отчетливо он видел склонившегося над собой Федора. Тихо зашелестели рассыпанные по кровати карты, скорее всего, он укрылся. - Шрамы – это так уродливо, - над самым ухом услышал Гоголь. - Просто не смотри, - буркнул фокусник. - Можешь перестать давить на него, он уже давно не болит, - соврал он. - И если не нравится, зачем оставил его мне? - А зачем ты задаешь вопросы, на которые заранее знаешь ответ? - За тем же, зачем ты меня чуть не лишил глаза, - усмехнулся Гоголь, вырывая из рук Достоевского расплетенные волосы и аккуратно собирая их. Его придавливали к прутьям клетки, в которую он забился по собственной воле. Он заглянул в эти темные гипнотизирующие глаза и услышал, как его решетка захлопнулась. В голове зазвенели колокола и зашептали по-новому привычные голоса, когда его губы коснулись тонких губ Достоевского. Сейчас должно было все прекратиться, а сердце выскочить и обагрить кровью и сгустками. Но этого не происходило. Руки Достоевского вцепились в его шею и слегка царапали. Перед глазами всплыл образ канарейки. Птица умерла в считанные минуты, без агонии, в конце концов, колдун из «Мертвого дома» хорошо знал свое дело. - Твои загадки не сводят меня с ума, - прошептал Федор, и Гоголь отметил, что никогда ещё не слышал его голос таким. Все, действительно, было просто, но почему от этого было так холодно, словно он снова стоял раздетый на снегу? Достоевский всегда мерз, у него были проблемы с кровью. Быть может, он заразился от него. В голове смешались странные мысли. Одеваясь, сегодня на улице, он чувствовал жар, словно его облили кипятком. Все тело горело, почти так же, как сейчас от прикосновений Достоевского. «Боль и прекрасное идут рядом». Острые неровные ногти Федора впивались в кожу. Незначительная боль, почти приятная. Гоголь выгнулся, как марионетка на шарнирах, реагируя на каждый вздох, каждое касание. Казалось, что из этих рук вырваться невозможно. Они были везде, появляясь из темноты, как из-под магического плаща. Гоголь лежал почти раздетый, исступленно отвечая на властные поцелуи. Лицо Достоевского было незнакомым, почти чужим. Таким, скорее всего, видели его люди, умирающие от его рук, сейчас скользящих по податливому телу колдуна. Привкус железа на губах заводил, распалял, Гоголь ощущал, как его безумие выходит из-под контроля. Обрести свободу через заключение…Это было именно так. Изнутри его сковали проволкой, но развязали руки. Он нагло пользовался этим, не боясь быть наказанным. Когда тонкие губы Достоевского обхватили его пальцы, стало непонятно, кто именно из них ведет. Гоголь возвышался над ним, сжимая коленями его бедра. Если через боль познается прекрасное, пусть он узнает, насколько прекрасны чувства колдуна к нему. Достоевский не пытался увернуться от колючих поцелуев, оставляющих алые отметины. В его мутном взгляде снисхождение и усмешка. Он всегда равнодушный наблюдатель, опытный кукловод…И Гоголь собственноручно отдал в руки Достоевского власть над собой. Позволил ему взять себя, с грубой страстью (откуда только была такая сила в его на вид хрупком, анемичном теле). Возможно, оба уже давно в мыслях совершили это. Это было логично и чертовски просто... Скрипнув зубами, Гоголь вцепился в простыни, выдыхая его имя и надеясь на задворках мозга, что тот его не услышит. Его волосы расплелись и теперь метались по подушке, прилипая к влажным телам. Гоголь всегда мог дать оценку ситуации, но только не сейчас, когда он лежал в кровати Достоевского, чувствуя сзади его дыхание в шею. Жесткие, обычно холодные пальцы, неожиданно потеплели и все еще держали его за плечи. Сердце билось ровно, но в голове появилась пустота. Он хотел встать и уйти в свою комнату, но уснувший на нем Достоевский остановил его. Колдун тяжело вздохнул и остался до утра. Проснувшись от крика птиц, Гоголь сразу глянул на время. - Служба в храмах скоро начнется, Федор, - произнес он, заметив, что Достоевский тоже проснулся. Он поднялся на кровати, убирая растрепанные волосы с лица. - Судя по шуму за дверью, Иван вернулся. Значит, я смогу нормально позавтракать, это замечательно… - Да, твои кулинарные способности на нижайшем уровне, - недовольно ответил Достоевский. - Я хочу переодеться, - он надменно указал колдуну на дверь. Гоголь рассмеялся и удалился из комнаты, на ходу застегивая рубашку. Проведенная с Достоевским ночь оставила странный осадок горечи, как послевкусие сладости. Этого было слишком мало. Как бы близко он не подошел к нему, все равно будет что-то, что их разделяет. Он предсказывает десять ходов вперед, пока Федор – сорок. «Посмотри на меня!» - хотелось прокричать ему, когда он завтракал, мирно беседуя с Гончаровым. Это было бы совсем не смешно, и Достоевский не понял бы его, в этом у них было много общего – Гоголь тоже много чего в себе не понимал. Почему, например, он чувствовал такой холод, когда все окна в особняке были закрыты? Достоевский всего раз глянул на него, сообщая, что Иван поддерживает его увлечение, поэтому к храму они отправятся вдвоем. - А ты, - сказал он, покидая особняк в сопровождении довольного обер-камергера, - можешь ликовать в предвкушении: завтра мы уезжаем. Гоголь привычно улыбнулся. Его шарниры натянули до предела – еще немного, и они порвутся. Тело все еще хранило ощущение тонких, но сильных пальцев. Он потеряно смотрел в зеркало в прихожей, шрам на лице казался ярче, чем обычно. Проклятый звон разрывал затылок. Он появлялся из ниоткуда и усиливался. Сколько бессонных ночей он провел, пытаясь сбежать от него, и лишь одну из них он не проклинал. Сейчас колокола звонили тревожнее обычного, напоминая похоронную мелодию. Дернув в панике ручку двери, напоминающую сейчас крышку гроба, Гоголь выбежал на крыльцо. Машина, в которой сидели Достоевский с Гончаровым, выехала за ворота. С пасмурного нависшего неба сыпался колючий снег. Они оба смотрели на него одинаково, и галлюцинации на двоих становились реальными – все скручивалось внутри от колокольного звона. Гоголь смотрел на ворон, поднимающихся над лесом, и едва сдерживал приступ истерического смеха. Колокола звонили все громче, и колдун щупал пустоту, пытаясь ухватиться за холодную костлявую руку, появившуюся в воздухе. Оставшись один на один с северной природой, Гоголь намного сильнее чувствовал ее одиночество, скрытое за спокойствием.