Ничто человеческое

Иногда Илья задумывается, что случилось бы, не стань он деталью смертоносной красной машины. Долгое время он не верил, — не разрешал себе верить, как принято в Союзе, — что не смог бы заниматься чем-то иным; такая рослая детина с мёртвой хваткой и сжатыми челюстями, — куда ему ещё податься? А потом случается Рим, случается Габи, которая, прежде чем позволяет взять себя под локоть, говорит, что Илье идёт быть обыкновенным человеком. Её взгляд цепляется за фотоаппарат, и она усмехается: отлично подготовился. Габи ещё невдомёк, что Курякин таскает фотоаппарат с собой в каждую страну, в каждый отель, даже если этого не требует задание. Ей ещё неоткуда знать, что Илье нравится не только разрушать, но и созидать. На тот момент она ещё не обнаружила, что Курякин и есть обыкновенный человек, а не один из жерновов машины, способной перемолоть и её, и Наполеона в пыль. Это был первый раз за долгие годы, когда Илья всерьёз задумался о другой жизни, о дурацкой частице «бы», которой лучше бы не было. Мысли, впрочем, вскоре пришлось отогнать. У него работа. Не работа даже — миссия. В кроссворде значилось бы: задание, которое у товарища нет права провалить, шесть букв. Илья бы исправил: провалить задание право есть, а вот жить после этого — нет. Второй раз Илья разрешает себе задуматься после того, как впервые слышит плохо переводящуюся на русский язык аббревиатуру «А.Н.К.Л». Сочетание букв, забавно складывающееся в иностранное слово с доброй, в общем-то, коннотацией, — почти как большой брат, неловко смеётся Наполеон, — дарит иллюзию ослабившихся вдруг верёвок, снятого с собаки ошейника, упавших с запястий наручников. Илья щурится на жаркое римское солнце и смотрит поверх крыш, представляя, как хорошо смотрелся бы город на зернистой плёнке. Он мог бы стать неплохим фотографом, наверное. С высоты опыта предпочёл бы запечатлеть мир, а не радиацию. Оставил бы в памяти плёнки тонкие щиколотки Габи, объятые белыми ремешками её туфель, и партию в шахматы, которая сложилась у них с Соло, — тот оказался замечательным противником. Не идеальным — но. На фотографиях Ильи было бы много людей, — случайных и не очень, — и сотни пейзажей. И быт — много быта. Быт в его понимании, конечно, не то же самое, что у других: у Ильи нет постоянного дома, и в бесконечных разъездах по миру об этом никак не забудешь. Илья — обыкновенный человек, поэтому ищет дом в мелких деталях, привычках, которые сами собой складываются из-за долгого сотрудничества. Он знает, что Габи больше любит жить одна, чем с кем-то из них двоих, и это вполне оправданно. Знает, что Теллер любит горячие круассаны на завтрак, и не дай бог неуклюжий официант уронит их по дороге. Знает, что в тумбочке у кровати Габи припрятан дамский револьвер, а под подушкой всегда есть заточенный нож. Знает набор её любимых книг. Знает, куда Габи обычно кладёт свои очки и как убирает одежду, — если удосуживается сделать это вообще. Илья непроизвольно заучивает, как Наполеон складывает платок-паше, если приходится надевать костюм, и как повязывает шарф. Заучивает, в каком порядке Соло обычно раскладывает склянки в отелях. На запах может отличить фирму одеколона, который Наполеон выбрал сегодня. Илья как-то раз заметил, что у Соло аллергия на моющие средства, — после того, как тот мыл посуду, накормив всех очередным неоправданно дорогим изыском. Его кисти покраснели, а кожа начала шелушиться. Наполеон мазал руки кремом и не чесал их, не выдавал себя, хотя точно понял, что Илья заметил. Курякин никак это не прокомментировал, но с тех пор Соло редко доводится мыть посуду самому. Он бы ни за что на свете не поблагодарил Илью вслух, но взамен на это перестал просить Курякина вскрывать замки, только чтобы потешить своё самолюбие. Это Илья тоже заметил и понял. Промолчал — как всегда. Работая на спецслужбы годами, порой забываешь, что люди вокруг — не машины. Что ты сам не машина и не можешь контролировать всё двадцать четыре часа в сутки, как бы ни хотелось. Не получится сдержать сбившийся пульс, когда Наполеон поймает пулю, не выйдет не сидеть подле его кушетки, пока тот не проснётся. Не спрятать от Габи свой виноватый почему-то взгляд, не скрыть от сонных ещё глаз Наполеона собственное волнение. — Ты что же, переживал? — голос Наполеона немного хрипит. — Нет. Соло улыбается, но сразу же смотрит на застывшую у окна Габи, желая ей доброго утра. На часах четыре дня. Илья облегчённо, но очень тихо выдыхает. Курякин предпочитает не помнить о своей человеческой природе, если они на вылазках, но невольно вспоминает, возвращаясь в отельный номер. Когда видит, как постепенно под усталостью расслабляются чужие мышцы, как Наполеон проходится пальцами по волосам, не боясь испачкать их в геле. Когда по номеру разносится запах еды, а Габи приходит с бутылкой дорогого вина. Когда в обществе двух квалифицированных работников спецслужб враждебно настроенных стран вдруг становится комфортно. Илья может позволить себе уснуть, пока они оба бодрствуют, тихо переговариваясь на кухне. Полоска света будет просачиваться сквозь неплотно прикрытую дверь, а Габи будет красиво смеяться над колкостью Наполеона, закинув ноги на ближайший стул. Илья будет видеть спокойные сны и не проснётся, когда Соло плотно закроет его дверь, выключив везде свет. Курякин до последнего противится слову «доверие». Отрицает его существование, пока не отключается на заднем сидении автомобиля, склонив голову к чужому крепкому плечу. Габи ведёт машину уже четвёртый час, Уэйверли сидит по её правую руку, а им с Наполеоном приходится сложиться в три погибели позади. У Ильи затекает шея и закрываются глаза, и выход находится естественно, словно это всегда было так просто — уронить голову напарнику на плечо. Словно он всегда мог себе позволить этот вполне человеческий жест. Он чувствует, как его макушки через какое-то время касается чужая щека, и не находит в себе ничего протестующего. Габи расталкивает их уже на месте, — Уэйверли и след простыл, разумеется, — и никак не комментирует, что они почти что лежат друг на друге. Даже взгляд не выдаёт её удивления. Спустя время Курякин с трепетом поймёт: это всё потому что она не удивлена. Люди выстраивают отношения друг с другом медленно, с какой бы ступени они не начали. Если их знакомство началось с учтивого кивка головой, улыбки и непринуждённого разговора, то они делают шаги навстречу, чтобы иметь возможность разглядеть друг друга пристальнее. Если к знакомству привела случайная ночная связь, то они, напротив, шагают назад, чтобы увидеть общую картину. Илья понятия не имеет, что делают люди, чтобы выстроить отношения, начавшиеся со взаимного желания друг друга прикончить — не фигурально, а в действительности. Не знает, куда делать шаги. Их бешеный ритм на заданиях превращается в статику за закрытой дверью номера. Курякин даже не осознаёт, как сам тянется к Наполеону. Как охотнее с ним разговаривает, как с интересом начинает слушать чужой голос, то пытаясь уловить смысл, то просто следя за интонацией. Случайно заглядывается на то, как Соло разливает по бокалам вино. Наполеон однажды на кухне садится не напротив Габи, а напротив него, и эта традиция остаётся, приживается. Почему-то тоже кажется естественной сразу же, не вызывает никаких вопросов. Илья задумывается обо всём этом, когда Наполеон расстёгивает манжеты своей рубашки, садясь в кресло. Ловкие пальцы Соло никак не могут расстегнуть запонки, и Илье нравится наблюдать — это он бы тоже обязательно сфотографировал. Курякин сидит на диване, опираясь левой рукой на подлокотник, и Соло не выдерживает. Чертыхается. Говорит: — Поможешь? Он вытягивает руку, и Илья ловко расстёгивает манжет, но не даёт Наполеону уйти от прикосновения. Они застывают в таком положении, Илья не отводит взгляд от чужих пальцев, вспоминая всё от точки их знакомства. Он помнит, что эти руки умеют профессионально вскрывать замки и стрелять без промаха. Помнит, что эти руки умеют превосходно готовить и красть самые известные произведения искусства. Помнит, что эти руки остро реагируют на моющее средство. Наполеон позволяет Илье провести по его ладони подушечками пальцев, Курякин осторожно обхватывает её, вместе с тем поднимает взгляд, чтобы что-то сказать, но замолкает, потому что Соло смотрит прямо на него. В глазах напротив полнейшее понимание того, что на самом деле происходит, и осознанность в чужом взгляде не даёт Илье испугаться. Наполеон наклоняется, сжимая его ладонь в ответ, и на полпути Илья встречает его губы. Это просто, как решать примитивные задачки для первоклашек, как мыть зелёные яблоки на маминой кухне, как нажать кнопку плёночного аппарата. Просто, как запомнить, что глаза у Наполеона не совсем синие, а искренний смех тихий и сопровождается прикрытыми глазами и пальцами, приложенными ко лбу. Наполеон свободной ладонью ведёт по чужой щеке, а потом пересаживается на диван, по другую сторону от Ильи. Они смотрят друг другу в глаза и молчат какое-то время, но никто не уходит, не отодвигается. Взгляд Курякина бегает по чужому лицу, отчаянно стараясь запомнить все детали, которые он и так уже знает наизусть. Наполеон смотрит только на чужие длинные ресницы, а потом закрывает глаза, прежде чем Илья целует его снова — осторожно, не напирая, так, как — раньше Соло был уверен, — он не должен уметь. Длинные пальцы Ильи касаются шеи Наполеона и спускаются чуть ниже, к вороту чужой рубашки, пока сам Соло кладёт руку на колено Ильи. Наполеону приходится отодвинуться. На его губах играет улыбка, а значит всё хорошо, так что Илья не переживает. Это не насмешка. Это не «поймал тебя, большевик». Это искренне. Наполеон говорит: — Мне всё ещё надо расстегнуть второй манжет. Они тихо смеются, чувствуя, как напряжение, державшее их весь день, медленно осыпается к ногам. Илья вторично справляется с запонками, со своими убеждениями и с привязанностью. Прощает — его, себя, себе. Думает, что ничем не отличается от других: так же хочет чувствовать, хочет знать, что всегда может опереться (или упасть) на чьё-то плечо. Хочет тепло касаться и отзывчиво целовать. Хочет назвать запах человека родным, а самого человека — домом. Они могут сколь угодно притворяться бесстрастными агентами и быть холодным оружием в чужих, более могущественных руках, красть, убивать и выполнять миссию за миссией, отчуждаться от эмоций и думать холодно и беспристрастно за пределами того, что сегодня окажется домом. Но рядом Илье и Наполеону не приходится забывать: то, отчего обычно сбивается дыхание или колет в носу, отчего дрожат пальцы и щемит в груди, отчего хочется улыбаться или злиться, ругаться или обнимать до хруста костей, — всё это им обоим не чуждо.