Так желанны

— Феликс, не переусердствуй. C гостями требуется обращаться осторожнее, особенно когда они… так желанны в этих краях.       Большая зала с мраморным полом, величественными опорными колоннами по периметру и тремя роскошными креслами трона с подлокотниками в виде голов льва на пьедестале вызывала трепет и восхищение. Небольшие окна под потолком пропускали свет солнца. Сначала рассветного — его лучи взбирались по каменным стенам, цеплялись за оконные проемы и вваливались внутрь, освещая сперва кресла, выгодно подчеркивая завораживающе мерцающую кожу восседающих в них правителей, следом — подножье, словно простирая ковровую дорожку перед хозяевами этого места, и, наконец, растекались по центральной части зала. Затем, полуденного — только маленький пятачок за тронами оставался нетронутым и тёмным, и можно было в полной мере оценить красоту подсвечиваемых частичек пыли и мерцающих напольных плиток. И, завершающим штрихом, закатного — когда солнечный «ковер» с оттенками розового и желтого сворачивался и вытаскивался через окно до следующего утра, последний луч задерживался будто бы в неуверенности — и рассеивался бордовой дымкой под самым потолком. Раньше в этой зале устраивали роскошные балы и кровавые пиршества на всех Вольтури; сейчас запах крови ощущается смутно, только время от времени нет-нет да уловит чуткое обоняние тяжелый вяжущий привкус железа на кончике языка, растворяющийся почти сразу, подобно мороку — следы последнего кровавого ужина почти стерлись, а значит, неотвратимо надвигается час следующего.       Сейчас, когда «поистине исключительный случай» заразными слухами разнесся среди Вольтури, вынуждая их изменить привычному расписанию, в зале присутствуют лишь самые необходимые: приближенная свита у подножья, три древних вампира-правителя, двое из которых занимают по трону с краев пьедестала (центральный трон пустует, хотя тот, кому он предназначен, находится в зале), и стража, вытянувшаяся возле входных дверей.       Один из свиты, Феликс, которому адресовалось с подделанной укоризной обращение, в мертвой хватке крепких рук удерживает возле подножья белокурого вампира, некогда принадлежавшего этим местам, а ныне — смотрящегося слишком чужеродно, как если бы среди резких штрихов провели мягкой, смоченной в воде, кистью. И хотя пленник стоит абсолютно спокойно, не оказывая сопротивления и даже не демонстрируя никаких признаков агрессии — напротив, всем собой источая миролюбивый настрой, — его конвоир лишь слегка ослабляет хватку. Надавит чуть сильнее — и по мраморной коже тонкой паутиной распространятся трещины.       Другой вампир удерживает на коленях юношу, который время от времени беспокойно цепляется взглядом за отца — внешней схожести между Эдвардом и Карлайлом достаточно, чтобы заподозрить иллюзорное родство, но и без этого всем находящимся в зале прекрасно известны тонкости отношений, связывающих двух гостей.       Верхняя губа юного вампира то и дело подрагивает, обнажая клыки, однако шипение, в котором демонстрируется угроза, оказывается направлено не на собственного обидчика, а на того, кто, по его мнению, представляет угрозу его отцу.       — Вы доставили нам неудобства, мой дорогой Карлайл, — разносится по зале тот же мягкий бархатный голос, и с пьедестала чинно спускается правитель, так и не занявший свой трон: черные, как дорогой оникс, волосы забраны назад в незамысловатой строгой прическе и ниспадают на спину; вишневые глаза смотрят сожалеюще и ласково, но взор их обращен преимущественно к старшему из гостей. Аро подходит к нему — Эдвард слабо дергается навстречу, отчего удерживающая хватка на его плечах моментально каменеет — и с бережностью касается ладонью бледной и гладкой, как фарфор, щеки.       — Мы не совершали того, за что твои люди явились обвинять нас, — мягким возражением ответствует белокурый ангел, и забытое ласковое прикосновение холодной ладони к его щеке наверняка вызвало бы, если могло, на полупрозрачной коже нежный, почти юношеский румянец. Прошло уже несколько сотен лет, время рассеялось песком сквозь пальцы; но срок этот ничтожно мал для двух вампиров, некогда связанных крепкой и глубокой связью, память о которой не поблекла ни у одного из них, а ее отголоски вызывают волнение при каждом упоминании имени, при каждом взгляде, при каждом прикосновении.        Карлайл прикрывает глаза, понимая, что касание — это не только потакание желанию дотронуться, которое разливается вожделением в вишневых глазах Аро с того момента, как они переступили порог, но и необходимость удостовериться лично в правдивости его слов. Он не препятствует вторжению в собственное сознание, делая его податливым и доступным чужому дару, и отчетливо слышит, как рядом с его лицом Аро свистяще выдыхает от удовольствия.       — Нет, но ваше появление в Вольтерре взбаламутило город. А ты ведь прекрасно знаешь, как важно поддерживать место, где мы вынуждены обитать, в спокойствии и порядке, — Аро раздосадованно покачивает головой, будто происходящее доставляет ему нестерпимую горечь, и, открывая глаза, медленно, с неохотой убирает ладонь. Он картинно вздыхает и явно намеревается добавить нотку драматичности в последующие слова относительно их участи, но распахивающиеся дубовые двери с глухим и тяжелым, раскатившимся по зале, стуком, вынуждают его отвлечься.       — Ну кто там еще? — недовольный внезапным визитом Аро капризно морщится, но уже мгновением позже лицо его светлеет, а на губах появляется вежливая улыбка, моментально придающая ему обманчивый вид радушного хозяина. — А! Проходите, проходите.       Карлайл на своем веку замечал эту острую улыбку бесчисленное множество раз, и ему никогда не нравилось, что за этим следует, но не в силах воспротивиться любопытству, он поворачивает голову в сторону звуков: несколько стражников подводят к подножью молодого растрепанного вампира в изорванной одежде и синхронным давлением на плечи заставляют его рухнуть на колени. Рыжеватые длинные волосы спутались, беспорядочно падая на лицо, но ни это, ни грязная окровавленная одежда не портили общего впечатления — пленник, без сомнения имеющий ирландские корни, даже по меркам вампира казался красивым. Однако глубокий алый цвет глаз и недавняя, судя по запаху, человеческая кровь на одежде указывали на то, что молодой вампир, почти переживший перерождение, по-видимому, проявил неосторожность во время охоты и позволил себя обнаружить.       Карлайл невольно поджимает губы от понимания, по какому сценарию будут развиваться дальнейшие события, и искренне не желая, чтобы его сын присутствовал при этой сцене. Однако у Аро явно имеются на их счет другие планы, потому что он, вдруг хлопая в ладони привлекающим внимание жестом, обращает сияющее лицо к старому другу.       — Вот и решение нашей маленькой проблемы! Видите ли, этот вампир нарушил главный наш закон, и его ожидает соответствующее наказание. Кто-то из вас, — Аро переводит взгляд с одного гостя на другого, каждое слово проговаривая медленно и тяжеловесно, в нужных моментах для большего эффекта выдерживая паузы. — совершит правосудие, — он покачивает головой и фальшивое сожаление в его глазах обращается к находящемуся в коленопреклоненном положении преступнику. — … и тем самым докажет, что не имел намерения идти против закона и все еще хранит ему верность. После чего вы, конечно же, оба можете быть свободны.       Аро замолкает и расплывается в широкой улыбке.       В обращенных в их сторону взглядах других вампиров читается уважение, восхищение и колючее злорадство, но Карлайл, проживший рядом с Аро долгое время, слишком хорошо понимает, что неожиданная радость Древнего обусловлена не найденным решением, а тем, что у него, наконец, появилась прекрасная возможность вынудить, заставить упрямого бывшего фаворита поступиться собственной тщательно оберегаемой нравственностью и принципами.       Привыкшие к театру одного актера братья Аро все это время наблюдают за происходящим отстраненно и без видимого интереса: вероятно, ожидают, когда Аро надоест актерствовать и он перейдет ближе к делу. Но вот Кай шевелится в кресле, демонстрируя не то заинтересованность, не то тяжелое волнение, и обращает взгляд в их сторону; Эдвард без труда улавливает на самой поверхности чужого сознания предположение, что его отец не позволит сыну брать эту ответственность на себя, и негодующее рычание вырывается прежде, чем он успевает прочесть что-то еще, тогда как в груди стремительно разгорается беспокойное пламя.       — Карлайл, тебе не обязательно! — срывается он на отрывистые фразы, машинально передергивая плечами под сжавшимися пальцами вампира. — Я пачкал руки, я убивал, тебе не нужно делать этого самому!..       — Карлайл! Возможно, тебе и правда будет интересно посмотреть, как расправу учинит твой сын, — не без насмешки в голосе восклицает Аро и пренебрежительно наблюдает за тем, как слабо дергается в крепкой хватке стражников обреченный на гибель вампир.       Подавший признаки жизни Кай с хищной и опасно предвкушающей ухмылкой втягивает носом воздух, и даже его холодная маска вдруг исчезает, сменившись надменным любопытством. С таким непоколебимым довольством подкрадывается к своей добыче хищная кошка, заранее уверенная, что выбранная ей жертва не сможет убежать от острых когтей, но готовая поддаться охотничьему азарту и загнать цель до полусмерти.       Чувство мстительное и острое отражается блеском в его рубиновых глазах, придавая им холодной живой жестокости, и, незаметно взгляду, опустив глаза в пол, на пару шагов отступает незадействованная свита от его трона. Внимание Кая сосредотачивается на разворачивающемся действии.       — Нет! — перебивает Карлайл, и голос его, обреченно-решительный, обрывается: Аро уже умело сымпровизировал и воссоздал ситуацию, в которой оставит ему лишь видимость выбора, заставляя хотя бы спустя столько лет, но пойти против себя самого. — Я сам.       Карлайл дергает плечом, небрежно скидывая с себя крепкую удерживающую ладонь, и ступает на шаг вперед, становясь прямо супротив главного Вольтури. И в золотистом взгляде, обращенном снизу вверх, читается уверенная готовность принять последствия его решения на себя.       Аро складывает руки у груди, сцепляя пальцы в замок, и вишневый взгляд его да излом бровей вновь демонстрируют неискреннее сожаление. Им слишком хорошо изучены слабости своего объекта вожделения, и за сотни лет не доставляющей ему удовольствия разлуки он достаточно настрадался, чтобы без угрызения совести воспользоваться этим знанием. Он с сочувствующим любопытством наблюдает за тем, как вздрагивают у Карлайла руки, видит, как взгляд приобретает отвращение и раскаяние, словно непорочный ангел уже совершил непоправимое действие, и знает, как тяжело ему дается принятие решения.       «Прости, мой дорогой друг, мне никогда не хотелось причинять тебе боль; но ты проявил поразительную несговорчивость и не оставил мне выбора».       Аро поднимает руку и протягивает ее навстречу Карлайлу ладонью вверх, приглашая его взойти на пьедестал. Предлагая снова встать рядом с ним, словно не прошло с последнего такого момента целое столетие и старший Каллен все еще его любовник и фаворит.       Карлайл мешкает всего мгновение — Аро, судя по широкой улыбке и любопытствующему взгляду, прекрасно понимает причину его сомнений — и вкладывает пальцы в жесткую узкую ладонь.       Аро обнимает чужое запястье пальцами одной руки, накрывает тонкую мраморную кисть сверху другой — и вдруг резко дергает его к себе. Вторгаясь настойчиво, отринув былую бережность, в чужое сознание, и насыщаясь его мыслями, как жадный новорожденный, утоляющий жажду крови, выискивая в самых укромных уголках нужные и приятные ему, он тянется к белокурому ангелу, оказываясь слишком близко, и, замерев губами возле его уха, в полной наступившей тишине, шепчет:       — Я тоже скучал, Карлайл.

***

      Карлайл резко отворачивается, отдергивая ладонь, и нельзя не отметить, как он хорош в своем скрытом, наполовину уничтоженном сопротивлении.       Неудивительно, что Кай и Аро скользят по нему такими взглядами, словно смакуют дорогое вино и впитывают в себя каждый оттенок послевкусия от малейшего действия. От стремительного разворота золотистые волосы падают несколькими прядками на лоб, оттеняя янтарный блеск глаз, омрачненных тяжелой и вязкой болью. Аро подходит со спины — снимает с себя мантию — и ее тяжелая черная ткань с атласной подкладкой ложится на плечи сегодняшнего судьи.       — Сегодня ты приводишь приговор в исполнение.       Мантия оказывается не только тяжелой, но и — даже по вампирским меркам — теплой.       Аро не убирает руки: бережно разглаживает складки и стряхивает невидимые пылинки, и со стороны вдруг кажется, будто он настойчиво обнимает своего гостя за плечи.       Эдвард ловит на себе его удовлетворенный взгляд — и Аро улыбается.       Казалось, Карлайл готов раздирать себе ладони от отвращения за еще несовершенное действие — настолько омерзительна ему оказывается сама мысль о насилии, настолько липким и вязким оказывается чувство, стремительно погребающее слишком милосердного вампира под собой. Как капля яда падает в бокал с вином, так каплю за каплей яда считывает Эдвард с сознания Карлайла и с ужасом обнаруживает, что яд оказывается пробуждающимся чувством вины, граничащей со злостью на себя за собственное бессилие. Он не бросается вперед с предложением заменить отца только потому, что мысли Аро тоже находятся для него как на ладони: правителю Вольтури изначально не требовалось, чтобы «правосудие» вершил Эдвард; Аро прекрасно знал, что сделает Карлайл, и несколькими умелыми манипуляциями повернул ситуацию в нужное ему русло.       От этого осознания в груди снова рокочет кипящая ярость.       Кайус, наблюдающий за разворачивающимся действом со своего места, вдруг отчетливо беспокойно шевелится в кресле — подается вперед, — и от внимания младшего Каллена не укрывается, как какой-то оттенок скользит сквозь любопытство и жестокость в его глазах: сначала по крупицам, затем собираясь во что-то более тяжеловесное, пока не формируется настороженным вниманием, а губы не сжимаются в тонкую полоску. Холеные пальцы с силой впиваются в подлокотники, и Эдвард, концентрирующийся на прочтении его мыслей, вдруг наталкивается на непреодолимую стену: она отшвыривает его из чужого сознания с невиданным сопротивлением, и Кай, даже не посмотрев на него, нервно кривит тонкие губы.       Карлайл укладывает подрагивающие ладони на шею даже не дернувшегося вампира — короткого представления было достаточно, чтобы приговоренный ирландец осознал, что палач здесь сам в роли жертвы. Легкие пальцы забирают рыжие волосы, отводят с лица и поглаживают незнакомца по линии челюсти, словно успокаивая перед тем, как даровать ему смерть — и освобождение.       Аро наблюдает за этими расшаркиваниями, любопытствующе склонив голову набок, но его вежливая застывшая улыбка вот-вот даст трещину и осыпется на пол осколками безобразной маски. В этот момент по залу разносится раздраженное затянутой сценой шипение, и обреченный на казнь вампир, расценивая это как поторапливание, закрывает под бережными ладонями незнакомца глаза.       — Если я пойду и долиною смертной тени, — шепчет он дрогнувшим голосом, и пальцы Каллена вдруг натыкаются на тонкую цепочку креста на чужой шее. — …не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох, они успокаивают меня. Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих; умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена.       — …Так, благость и милость Твоя да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни, — едва слышным шепотом вторит Карлайл чужой молитве — и сжимает ладони.        Карлайл не смотрит на него, — через опущенные ресницы его невидящий взгляд направлен куда-то сквозь пленника — и Эдвард прикрывает глаза. Карлайл бы не хотел, чтобы он это видел.

***

      — Да сколько можно! — резко взвивается Кай до того, как из-под пальцев Карлайла успевает раздаться треск и разойтись трещины. Его преисполненный раздражения и некоего враждебного, тщательно скрываемого чувства, взгляд обращается к брату, а сам он стремительной змеей бросается вперед, и его руки звонким шлепком отталкивают руки Карлайла от пленника. — Прекрати играть на публику и выполни свою работу самолично, иначе такими темпами мы в ближайшие двести лет не выйдем из этого зала!       Действия его занимают не больше нескольких долгих секунд, но Аро, вместо того, чтобы оскалиться на столь вызывающее и неподобающее прилюдное поведение, вдруг с ликованием начинает хлопать в ладони.       Будто перед ним только что разыгралось хорошее представление.       Хлоп. Хлоп. Аплодисменты затихают медленно.       — Можешь считать, что тебе повезло, и сейчас мне… нам не до тебя, — снисходительно обращается он к застывшему вампиру, разглядывающего Карлайла снизу вверх с раздражающей признательностью, и взмахивает рукой с резким «уведите».       Он свою роль сыграл — несколькими часами позже Аро поставит его перед выбором: присоединение к клану, чтобы использовать его дар на благо закона, или повторная, в этот раз настоящая, казнь.       Когда вампира вздергивают на ноги и уводят из зала, вишневый взгляд падает на будто бы застывшего Карлайла, чьи пальцы все еще ощущают податливость, что полузастывшей глины, чужой шеи.       — Ну, ну, тише, — Аро бережно обнимает ладонями ладони Карлайла и прижимает к себе. В глазах его читается раскаяние: на этот раз без примеси фальши. — Ты правда думал, что я позволю нашему дорогому другу Карлайлу пачкать себя убийством? — укоризненно обращается он к брату, и Кай вонзается пальцами в подлокотники кресла, резко тушуясь. — То, как стремительно ты бросился на защиту нашему гостю — так трогательно! Не замечал раньше за тобой таких порывов. Но у меня и в мыслях не было!.. — Аро картинно вздыхает, поглаживая пальцами чужое запястье. — Я лишь хотел проверить, как далеко наш ангел способен зайти ради своей семьи.       Только после этих слов Карлайл оказывается в состоянии скинуть холодное оцепенение и взгляд начинает медленно проясняться: боль, что тучами заволокла золотистую радужку, сделав ее почти полностью потускневшей, начинает рассеиваться, и сквозь нее весенним солнышком проступает облегчение, а вместе с ним скрытая враждебность — к Аро, и плохо скрытая благодарность — к вернувшемуся на трон Каю.       — Проверил? А теперь заканчивай этот балаган, — цедит Кай, уже не скрывая охватившего его желания побыстрее закончить эту сцену, в которой он так неосторожно поддался порыву и продемонстрировал то, что демонстрировать не стоило, что должно было застыть и покрыться коркой льда еще тогда, когда виновник этого покинул Вольтерру. В холодном голосе Кай прятал разбитое холодное сердце и страх, что отпустить повторно окажется гораздо больнее — теперь, когда объект безграничного чувства, наполняющего его до краев, так близко.       Кай оказался просто не в состоянии наблюдать за его страданиями и теперь понимал, как глупо он выдал себя с головой.       — Конечно, — усмехается Аро и, так и не выпустив ладонь Карлайла из своих, виновато опускает плечи. — Прошу простить меня за произошедшее недоразумение, мой дорогой друг. Надеюсь, ты не будешь держать на меня зла. Я обещаю, ты можешь в любой момент обратиться к нам, если твоей семье понадобится помощь. Этого обещания достаточно, чтобы ты принял мои извинения?       Аро вопросительно склоняет голову набок, и Карлайл, к какому-то злорадному облегчению Кая, освобождает ладонь из обхвата чужих рук.       — Я подумаю над твоим предложением, — сухо произносит он. — А теперь позволь нам уйти, — его золотистый взгляд соскальзывает с Аро и задерживается на Кае, который нарочито отворачивается в абсолютно противоположную сторону.       — Конечно, — елейно протягивает Аро и взмахом руки приказывает свите отпустить Эдварда, которого все еще вынуждали стоять на коленях. — Не смею вас больше задерживать. Увидимся, Карлайл.       — Не думаю.       — Скоро увидимся, — многообещающе повторяет Аро, когда гости выходят за дверь.       Аро разворачивается к братьям медленно, складывая изящные ладони у груди и наигранно вздыхая, но в вишневых глазах концентрируется столько удовлетворения, балансирующего на грани с откровенными восторгом и торжеством, что Маркус слышит, как скрипят сжатые зубы Кая — напряженного, застывшего в кресле каменным изваянием, горгульей, настолько же враждебного, настолько же холодного: словно произошедшая сцена ветреным шквалом вдруг подняла в его душе метель, где среди летящего в лицо снега затаились острые, как лезвия, льдинки.       Миг — и со звучным грохотом хлопают тяжелые двери зала; Аро вскидывает ладонь во властном жесте, призывая вздрогнувшую было свиту к спокойствию. Взметнувшиеся под ветром длинные волосы медленно ниспадают, обрамляя его красивое мраморное лицо с застывшей маской эмоций.        На троне Кая уже нет.       — Пусть идет, — снисходительно поясняет он, обращаясь преимущественно к шевельнувшемуся на своем месте Маркусу, и его обманчиво мягкий тон подслащает яд собственничества, с которым ему хотелось — хочется — преградить дорогу брату и прошипеть короткое, но требовательное, призывающее знать свое место «оставь». — Кай все эти годы так тосковал, что заслужил время на уединение.       Последнее слово пропитывается ядом насквозь.       Аро потирает ладонь о ладонь, накидывает на плечи мантию, только что бывавшую на плечах его бывшего фаворита, и его верхняя губа слабо вздрагивает, а сквозь зубы медленно втягивается воздух, оседающий на языке оттенками запаха Карлайла: стерильно-медицинского, лесной свежести и тонкой ниточки его собственного запаха, нечто среднее между ладаном и мрамором, словно застывшего в мгновении его перехода от прошлой, смертной, к новой, бессмертной, жизни.       Аро начинает мысленный отсчет до окончания проявления своего великодушия.

***

      По длинному коридору свистит ветер, и Карлайл, знающий этот запах слишком хорошо, а потому уловивший его в первое же мгновение, рефлекторно отталкивает Эдварда за спину, готовясь оскалить клыки. То, что он видит, когда стремительным рывком разворачивается навстречу преследователю, повергает его в изумление. Кай, растрепанный от ветра, опирается ладонью о стену.       Какие-то пару секунд, растянувшиеся в вечность, словно кто-то намеренно поместил время в вакуумное пространство, замедляя его до того мучительного состояния, когда можно увидеть мельчайшие частицы в воздухе, проплывающие между двумя существами, оба вампира молчат, смотря друг на друга.       — Аро хотел что-то еще? — первый заговаривает Карлайл, вопросительно наклоняя голову набок, и Эдвард выступает вперед, становясь рядом с отцом. Чужие мысли в его голове роятся, сливаются в унисон, и впервые Эдвард не уверен, хотел ли он быть их свидетелем — словно он нерадивый ребенок, который нечаянно подслушивает, о чем разговаривают взрослые.       — Нет. Позволь мне поговорить с тобой. Наедине.       В резких порывистых движениях Кая ни грамма размеренного величия, острым опасным клинком упирающегося любому рядом находящемуся под подбородок. Вина, концентрирующаяся внутри Карлайла тонкой колючей проволокой, обвивающей остановившееся сердце, разрастается, сжимается, перетекает в расплавленный янтарь сожаления в глазах, в мраморную ладонь, медленно ложащуюся на плечо Эдварда. Карлайлу не обязательно что-то говорить: пересечения взглядов, продолжившегося несколько секунд, Эдварду достаточно, чтобы прочитать чужие мысли. Он кивает — недоверчиво, настороженно — и отступает назад.       Мгновение — они остаются одни.       Путь по коридору они начинают молча: в одном, обоим им известном направлении, неспешными для вампира шагами, словно каждый оттягивает момент, когда им придется оказаться друг перед другом со своими чувствами и шрамами — трещинами, которые не в силах исправить время, как спустя месяцы, годы, столетия не в силах склеить дорогую разбитую вазу.       Кай закрывает за собой дверь библиотеки и прислоняется к стене спиной. Руки скрещивает на груди — защитным жестом; потянувший время, сумевший нацепить свою привычную маску холодной надменности, но неровно и непрочно, словно в спешке, и теперь маска вот-вот норовит сорваться и разбиться о мраморные плиты вдребезги.       Молчат.       В воздухе все еще витают частицы пыли.       Карлайл вновь начинает первым.       — Я благодарен тебе за вмешательство, но тебе не следовало так рисковать. Аро этого не одобрит, — он качает головой и делает полшага вперед, но останавливается, едва поднимает взгляд и натыкается на словно застекленевший холод глаз напротив. Кай медленно поднимает голову.       Рубин, неограненный рубин цвета капель свежей крови на первом белоснежном снегу. Такими казались Карлайлу глаза Кая с того самого момента, как он впервые двести лет назад увидел их напротив, на расстоянии вытянутой руки, и впоследствии уже никогда не смог избавиться от этой ассоциации. Несколько раз Карлайл брался рисовать, стараясь передать на портрете удивительную глубину и насыщенность гранатового цвета глаз, и был не в силах изобразить, как она сочетается с внутренним светом. Но сейчас внутреннего света нет — и от этого осознания чувства медленно и настойчиво сжимаются в мятый горький комок.       — Ты медлил, — небрежно бросает Кай и поджимает губы, едва вспоминает, каким подавленным выглядел его ангел на том пьедестале. Руки сами медленно сжимаются в кулаки.       Его ангел. Кай встряхивает головой. Нет, так его называет Аро.       — Кай…       Ответа не следует.       — Спасибо.       Это короткое слово падает на него с глухим, заполняющим все пространство, стуком, эхом прокатывается по библиотеке, осыпая пыль со старинных книг, и безболезненным точным ударом ложится на сердце.        Ледяная корка дает стремительно расползающую трещину, и оттаивающий Кай дергает уголком губ в проявлении неровной призрачной улыбки. Тусклой тенью себя самого, такого, каким его запомнил Карлайл: сияющего, непривычно живого для вампира, своей солнечной улыбкой и переливчатым смехом озаряющего существование Вольтури.       Ухватывая драгоценное мгновение, Карлайл ступает еще на полшага вперед — и его пальцы бережно обнимают ладонь Кая. И от этого осторожного нежного прикосновения Кай, не в силах сопротивляться, оттаивает окончательно — медленно сходит лед, сковавший белоснежный камень тонких пальцев, отступают кристаллы холода, покрывшие сердце, и в едва уловимом вздрагивании обоих уголков губ на мгновение все же виднеется солнечный мальчик, ласкавший теплом своей улыбки так много лет назад.       Карлайл больше не осторожничает и не ждет: его мягкие пальцы ласкают чужую ладонь, оглаживая хрупкое на вид запястье, и он пораженно поднимает взгляд, когда Кай отвечает на эту ласку: обхватывает кисть белокурого ангела второй рукой, подносит к лицу и прижимается к ней щекой, жадно втягивая носом такой позабытый запах и вжимаясь губами костяшки, как будто норовя оставить на них свой отпечаток.       — Я сожалею, Кай, — шепчет Карлайл, и золотистые глаза заволакивает дымка раскаяния и горечи. — Я сделал с тобой непоправимое…

***

Его окатывает ледянящей душу энергией раньше, чем по библиотеке успевает раздаться мелодичный голос. Раньше, чем набатом прозвучат размеренные хлопки. Раньше, чем из-за стелажей неторопливо выйдет мужская фигура. Он еще не увидит, но уже почувствует, как холодеет нутро, как чужая ярость вымораживает все вокруг, а воздух начинает сыпать искрами от едва ли не осязаемого напряжения. Но он все равно не успевает среагировать и оказывается отдернут за спину Кая раньше, чем разворачивается к нему.       Хлоп. Хлоп. Аплодисменты затихают медленно.       — Как это трогательно, — насмешливо разносится по залу голос, и облаченный в мантию Аро нарочито чинно выходит на свет.