Медная осень

      Я сосредоточенно, даже с чрезмерной внимательностью разглядываю свои руки: они бледные, с тонкими пальцами, похожими на лапы хищной птицы. Ногти поломаны, некрасивы. Вены на обратной стороне плохие — спрятались от многочисленных уколов. Перевожу взгляд на свои ноги, неприкрытые смирительной рубашкой: распухшие от гематом лилово-красного и жёлто-зелёного цвета, которыми меня с лихвой награждает медперсонал, когда я отказываюсь принимать лекарство. Не хочу пить эту отраву, затормаживающую мозг, делающую из меня сомнамбулу. Слабоумную идиотку.       Когда меня только привела полиция, я выглядела относительно неплохо: короткие каштановые волосы, округлой формы лицо, василькового цвета глаза, с ненавистью глядящие на этот мир. С ненавистью и превосходством. А теперь даже одноглазая полоумная ведьма с бородавкой и единственным зубом выглядела бы красавицей на моем фоне.       В приемнике меня накачали успокоительным, привели в палату и долго о чем-то допрашивали. Уж не помню о чем. Наверно, назначали лечение. Но такие, как я, не вылечиваются. Такую ошибку, как я, нельзя исправить. Ее можно только стереть с лица земли; отсечь голову паразиту и наблюдать, как он корчится в жутких конвульсиях, как его корежит от боли, как он захлебывается в собственной крови, бессмысленно, судорожно разевая рот… Ах, как красиво кровь хлещет из артерий! Но кровь эта гнилая и пахнет трупом. Внутри паразит давным-давно мертв. Под воздействием препаратов быстро засыпаю. Ласковый сон приходит, словно домашний кот, тяжело ложась мне на грудь. В карцере так тихо и спокойно.       Как я оказалась здесь? Все просто. Мой путь сюда был предрешен еще в далеком детстве.       Мне было пять...       Мне было пять, когда я начала слышать голоса. Они возникали в голове, будто из ниоткуда. Словно сомн безголовых змей, спутанных в клубок, вползающих в уши и шепчущих, шепчущих, шепчущих… Поначалу я не могла разобрать слова, но потом…       Мы жили в одном из неблагополучных районов нашего города. Родители только и делали, что пили. И устраивали скандалы. Нередко дело доходило до мордобоя. Однажды во время одной из таких крупных ссор мать на моих глазах запустила в отца тесак. Метила в живот, но, спьяну промахнувшись, попала в ногу. До сих пор перед глазами у меня плывут лужи крови, растекающиеся по обшарпанному, протертому линолеуму и крики. Нечеловеческие крики. Службы опеки много раз грозились забрать меня, но каким-то образом дело заминалось. Я продолжала жить в доме, который постепенно превращался в логово кошмара.       Я не являлась единственным ребенком в семье. Помимо меня, самой младшей, в доме жили брат, сестра и девяностолетний дед. Дед был парализован ниже пояса, катался в инвалидной коляске, укутанный пледом и все время бормотал себе под нос, не говорил. Что он бормотал, никто не мог разобрать. Может, он тоже слышал голоса? Я его опасалась. По его глазам сразу становилось понятно — этот человек безумен. Отдать его в дом престарелых было слишком накладно, поэтому старик жил с нами. Мать говорила, что он помутился рассудком после смерти бабушки. Днем он обычно мог часами сидеть в углу и смотреть в стену или в окно. Словно уродливый, сморщенный предмет мебели — седая развалина, внушающая мне — ребенку — странный ужас. А по ночам, лежа в своей кровати, я слышала, как из приоткрытой двери до меня долетали звуки колес старой инвалидной коляски, разъезжающей по коридору. Ночью старик никогда не спал.       Брат мой — Тайлер — наверно, слыл единственным из семьи, кто меня любил. Баловал, чем мог. То конфетой, то игрушкой, которые покупал, едва появлялась получка. Он работал на заправке. Мы были похожи, и по внешности и по характеру. На его макушке вились такие же, как у меня, каштановые волосы, голубые глаза, один из которых немного косил, оттопыренные уши, худое лицо. Да и сам он больше походил на жердь, на которую натянули серую толстовку и коричневые джинсы, что были ему явно не по размеру. С предками долго мериться он не мог, поэтому в восемнадцать ушел из дома. Через год нам позвонили и пригласили на опознание — его убили, скорее всего, из-за денег.       Подробностей я не знала, так как была слишком мала для того, чтобы присутствовать при идентификации тела. В его крови обнаружили лошадиную дозу наркотиков. При вскрытии в желудке нашли три пакетика с героином, будто он проглатывал их, не жуя, как сэндвичи. Об этом я узнала чуть позже. После смерти Тайлера никто, кроме меня о нем особо не горевал. Как если бы это было опознание совершенно чужого человека.       К четырнадцатилетней сестре — Лидии — я испытывала особые чувства. Проще сказать, я ее ненавидела. И чувство сие было взаимным. Когда родители отсутствовали дома, она не упускала случая потушить об меня сигарету или избить. Однажды она ударила меня так, что я отлетела к стене и сломала руку. Родители ничего не знали. Она пригрозила, что, если я скажу хоть слово, она утопит меня в озере. И я поверила. Я смолчала. Рука со временем срослась, при чем так, что былой перелом остался незаметен. Но функционировала она несколько хуже, чем раньше. К сожалению, Тайлера уже не было рядом, чтобы меня защитить. Я могла терпеть издевательства вечно из страха, что однажды Лидия и вправду утопит меня или того пуще, зарежет, но произошел один случай, после которого во мне что-то переклинило. У меня был кролик — Август. Мне подарил его Тайлер, после того, как выиграл его на какой-то ярмарке. Зверек прожил у нас три года. Один раз, когда я пришла со школы, то не нашла его в клетке. Я вышла во двор и принялась искать. Обойдя дом кругом, я заметила, что неподалеку, возле засохшего дерева суетится целая свора собак. Я с опаской сделала к ним пару шагов, но псы, завидев меня, кинулись в рассыпную. Я осторожно приблизилась к разрытой дворнягами яме, расположенной вблизи корней. На дне покоилась голова бедного Августа с оторванными ушками. Его маленькие черные глазки смотрели с упреком. Либо на тот момент сыграло мое воображение, либо нет, но мне показалось, что в уголках его глаз застыли слезы. Шерстка, некогда белая, теперь покрылась коричневатыми, свалявшимися пятнами, напоминающими язвы. Тушку я не нашла. Наверняка собаки утащили ее с собой. Скорее всего, перед смертью он сильно мучился. Я с ревом бросилась в дом. Опять же там не было никого, кроме Лидии. Она сидела в гостиной. На ее густые, черные волосы, собранные в пучок, ложились лучи солнца, проникающие из окна и дающие ее неопрятной копне фиолетовый отлив. Сестра, развалившись в кресле, уплетала попкорн. Несколько крошек упало на ее клетчатую рубашку, но ей было плевать. Как только я вошла, она бросила на меня мрачный взгляд исподлобья:       — Заткнись, дура.       — Мой кролик умер, мой кролик умер! — запричитала я.       — На кой-черт он тебе сдался? — фыркнула Лидия. — Этот белый кусок говна уделал шерстью всю мою одежду. Давно пора было от него избавиться.       Пораженная шоком, я стояла и смотрела на нее. На данный момент все в пределах и за пределами психушки считают чудовищем меня. Но, вероятно, все те люди никогда не сталкивались с Лидией. Я выбежала из дома. Споткнувшись о камень, отколовшийся от крыльца, растянулась на бетонных плитах. Мне было все равно на саднящую боль и разодранные в кровь коленки. Я рыдала на весь квартал. А ночью не смогла заснуть. Перед моими глазами кружилась оторванная голова Августа с болтающимся куском позвоночника, а голоса шептали что-то зловещее.       На пару месяцев я погрузилась в отчаяние. Меня ничего не радовало. Я замкнулась к себе. Возможно, отец с матерью заподозрили о первых психических отклонениях именно тогда. Но алкоголь заставил их забыть о дочери. Именно тогда они меня и прозевали. А ведь наверняка можно же было что-нибудь сделать…       Едва мне стукнуло восемнадцать, я отправилась учиться в медицинский колледж. Хотела стать хирургом. Но не так сильно я мечтала стать врачом, с какой силой мечтала отомстить. Работа с хирургическими инструментами, введение пациента в сон, абсолютная власть над ним… все это постепенно наталкивало на мысль.       Когда я перешла на четвертый курс, Лидия забеременела. Скорее всего, она и до этого делала аборты, но сейчас почему-то решила оставить ребенка себе. С беременностью она стала еще отвратительней; и без того явно не худышка, сестра обратилась в отекшую, грузную свиноматку с выступающими на ногах, толстыми варикозными венами. Она не упускала ни единого шанса показать свой мерзкий характер, прикрываясь ребенком. Отец к этому времени давно отбросил концы от цирроза и мать постепенно загибалась от того же недуга. В свои сорок она стала похожа на шестидесятилетнюю старуху. И Лидия только и делала, что поносила ее, при этом высасывая из нее все соки, вкупе с зарплатой.       Я чувствовала, что если что-то срочно не предприму, то взорвусь. Голоса ни на минуту не оставляли меня в покое. Они неугомонно повторяли: «Сделай ей больно, сделай ей больно, сделай ей больно… сделай, сделай, сделай…» И я сделала.       Ночью, когда мать куда-то запропастилась, а Лидия пьяная спала на диване в кухне, я взяла шприц и скальпель, который стянула из кабинета в колледже. В шприце у меня был только что разведенный тиопентал натрия. Набранной дозы вполне хватало для того, чтобы сестра не проснулась в неподходящее время. Ввести ей препарат не представлялось особо сложной задачей. В пьяном виде ее можно было пинать ногами, и она ничего не почувствовала бы. Однако для перестраховки я все-таки осторожно связала ее веревкой. Затем ввела в вену раствор, после чего с минуту наблюдала за ее состоянием. Убедившись, что она не проснется, я уложила ее на пол. Распахнув цветастый, с барахолки, халат, внимательно осмотрела распухший, вздувшийся, как нарыв, живот, размышляя, где сделаю надрез.       Работа не заняла у меня много времени. После того, как все было кончено, я, наскоро переодевшись и побросав окровавленную одежду, похватала собранные заранее вещи и сбежала из дома, а затем из города. Продолжать учебу не стала. Мне вдруг резко стало все равно. Провались оно пропадом. По крайней мере, так нашептывали червеобразные демоны, сидящие в моей голове.       Мне пришлось скрываться несколько лет. На уши была поднята вся полиция округа. Но не это являлось самым проблематичным. После того, что я сделала с Лидией, я больше не могла остановиться, чувствуя себя зверем, ощутившим вкус крови. Пути назад не было. На какое-то время устроилась работать в кулинарии, прикрывшись фальшивыми документами, чтобы достать хоть какие-то средства к существованию.       Поначалу обрабатывала бомжей. Вырубала бездомных по одному и отвозила на взятой напрокат машине подальше. Мне удалось снять старый, большой частный дом, хозяева которого пребывали в давнем отъезде. Честно сказать, он больше напоминал древний, полуразвалившийся замок, чем дом. В нем повсюду витал запах старья и пыли, по углам клочьями висела паутина, левое крыло чуть ли не полностью оказалось снесено, отопление отсутствовало. Поэтому отдали мне его практически за бесценок. Но больше всего в нем устраивал подвал. Я относила туда своих жертв, которых впоследствии препарировала, словно лягушек на уроке биологии. Мне доставляло странное удовольствие чувствовать безграничную, абсолютную власть над людьми, смотреть за их мучениями, наслаждаться их агонией. Поэтому довольно скоро я перестала использовать наркоз. Вспарывала животы и вынимала органы на живую. И пока связанная жертва мычала, строя мучительные гримасы, я рассказывала ей о своей жизни. Кажется, мои истории устрашали их не меньше скальпеля.       Со временем на смену бездомным пришли обычные люди. Это были в основном пропитые мужланы с обвисшими животами и небритыми физиономиями, которых я вылавливала в клубах и в барах. Или опустившиеся на самое дно проститутки, которые были готовы на все, старые гнусавые шлюхи с гонореей, с хламидиозом, со второй и третьей стадией сифилиса. Суки с провалившимися носами, с гуммами, из которых сочилось густое, клейкое отделяемое. По сути, органы их были пораженными болезнью и никуда не годились. Но я все равно была рада избавить мир от них. Они напоминали сестру — такую же, как они.       Едва изъяв органы, наконец, давала волю фантазии. Вынув сердце, разрезала его таким образом, что получалось нечто наподобие цветка и окунала в формалин. Иногда в почках попадались камни, порой очень причудливой формы. Я вырезала эти «кораллы» и подолгу рассматривала. Очень скоро начала коллекционировать. Временами, когда кожа на спине жертвы казалась вполне подходящей, срезала ее, обрабатывала и вышивала на ней крестиком различные узоры. Работа увлекала. С ее помощью я ограждалась от плохих мыслей. Конечно, в глубине души я знала, что меня найдут. Но мне было все равно. Голоса в голове беспрестанно твердили, чтобы я не останавливалась. Да я и не хотела. Очень скоро я поняла, что голосов было двое. Я дала им имена: Рея и Рэй, потому что они явно принадлежали мужчине и женщине. И они ни на минуту не оставляли меня в покое. Они требовали все больше и больше убийств, и я была даже рада им услужить. Они походили на Хугина и Мунина из скандинавских мифов.       Так я и поведала полиции, когда она вломилась в мой дом. Я хранила свои коллекции в подвале. Именно там меня и скрутили. Наверно, меня сдал кто-то из соседей, хотя территория дома была относительно пустынной. Но может они слышали крики или видели что-то… например, как я среди ночи отношу какие-то странные мусорные пакеты на задний двор…       Меня связали, и, что называется, «уставили мордой в пол». Но я даже не сопротивлялась. Краем уха слышала пораженный шепот и мат полицейских. Кого-то вырвало. Да, запах там стоял не из приятных. В общей сложности я убила шестнадцать человек. Не считая, конечно, сестры.       Стояла поздняя осень. Именно такую осень я называю медной. Когда все листья почти опадают, а на ветвях остаются только самые стойкие, крепкие, красные листочки. Издали они напоминают крошечные капельки крови.       Со дня на день собираюсь вскрыть себе вены. Я сохранила иголку от шприца, которую нерасторопная медсестра умудрилась посеять.       Это будет моя последняя медная осень.